– Боже, – сказал Николай Алексеевич, – что за «Артек», ты еще галстук повяжи. Солидная пьеса, серьезная тема, над тобой смеяться будут.
– Ну и пусть, – обозлилась Оля, – поздно уже.
– Идем в костюмерную – может, там подберут.
– Ничего мне надо, – завопила Кривоносова, – это платье мама шила. И всё. Если хотите, я могу вообще не выходить.
– Этого «вообще» не может быть. ЮА требует, чтобы ты вышла вместе с ним.
– А он тут при чем?
Раздался третий звонок. Оба поспешили за кулисы.
Они оба притулились в дверях на бархатной скамеечке. К ним тут же подошла склочная зрительница и потребовала уступить ей место, потому что ее не устраивает сидеть за очень толстой теткой вот точно с таким же начесом.
– Дорогая моя, – неожиданно галантно произнес Осипчук, – я вам помогу найти другое место.
– Нет, я хочу вот это!
Но Николай Алексеевич, буквально источая высочайшую сладость общения, наклонился и сказал зрительнице нечто коротко и емко. Она сразу же ушла.
– Ты ее матом послал? – спросила Оля, неожиданно для себя переходя на «ты».
– Нет, я сказал, что это место для одного очень известного актера.
– Кого? – не поняла Оля. – Кто этот актер?
Тогда Осипчук приблизился к ее уху и, обдав ее легким коньячным дыханием, сказал:
– Майор Вихрь.
Вдруг пошел занавес. Оля замерла. На сцене оказался рояль. За роялем сидел пианист. В яме оживился оркестр. Маленький человек, похожий на дирижера, прошел, кланяясь, на дирижерское место.
Ничего похожего не было в суровой постановке Осипчука.
Изменилась интонация. Что-то потерялось, стало мило и неопасно. И та же самая музыка звучала легкомысленно, намекая, что все кончится замечательно. Но ведь эта музыка вызвала у Оли и Зои Ипполитовны слезы буквально неделю назад. Что за магия в этом театре.
Много раз звучал смех. Слишком много.
В антракте никто не ушел – Оля специально следила. Один зритель попросил пальто, но, достав кошелек, тут же вернул пальто и побежал в буфет.
Мама с подругой были в восторге. Оля знала, что во втором действии будут хорошие места, которые она очень любила. И ждала с нетерпением начала.
В антракте Осипчук не появился, и на второй части его вообще не было.
«Решает вопросы, – подумала Кривоносова, – ничего, разгребет и придет».
Опять музыка, опять дирижер, опять хохмы, которые Оля не писала, но вихрастому актеру в роли веселого солдатика, очень нравилось веселить зрителя, и он буквально сыпал байками, становясь практически главным персонажем.
Мест, которые Оля ждала, не было вообще – их просто выкинули. Главный герой мелькал на заднем плане, а его сына играл совсем другой артист, а не майор Вихрь. Оле даже пришлось попросить шепотом программку у билетерши, и та буквально подарила ей лишнюю, отказавшись от мелочи.
Оля дождалась хорошо освещенной сцены, которую она терпеть не могла, и заглянула в программку.
Фамилии Осипчук там не было вообще. Постановщиком было Божество. И вообще было много замен – буквально каждая напечатанная фамилия была зачеркнута и сверху от руки были написаны неизвестные Оле имена.
Свою фамилию Оля не сразу узнала – она была не Кривоносова, а Криворотова.
Это был шок. Она тихо побрела за кулисы, на нее шикали помрежи, кто-то приставил палец ко рту, и Оля пошла тише. Она упорно шла по этой светящейся дорожке, потом поднялась на лифте, потом заглянула в буфет – Осипчука нигде не было. Она зашла в костюмерную, потом к реквизитору – все ее поздравляли.
Она хотела видеть Николая Алексеевича.
Она спустилась обратно, думая, что они разминулись. Уже на сцене ее железной рукой подхватил помреж и на шум аплодисментов буквально выпихнул на сцену – там уже кланялся главный и при виде испуганной Оли вальяжно протянул руку и вывел ее на авансцену.
В зале пронеслось недоумение: а это кто такая? И стали заглядывать в программку, а там было написано, что она Криворотова.
Неловко присев в непонятном реверансе, Оля выскочила обратно в зал – у дверей уже стояли преподаватели, мама с подружкой и еще какие-то люди.
– Мама, ты Николая Алексеевича видела? – крикнула Оля, принимая кучу букетов и тут же передавая всё Зое Ипполитовне.
– Вы идите, я потом, – она еще раз пробежалась по коридорам закулисья, потом схватила пальто в гардеробе и выбежала во двор.
Во дворе стояла милицейская машина, и в нее два милиционера запихивали Осипчука как-то странно – руками за голову, будто били по волейбольному мячу.
Оля бросилась к машине, но не успела – разбрызгивая снежную грязь, автомобиль выруливал на улицу Горького.
Уж очень глухие и беспросветные шли годы. Осипчук мотал семь с половиной лет за распространение самиздата. Оля к нему не ездила, у нее мама болела. Но писала, и много. Осипчук любил ее письма – в них он узнавал Олин дар.
После института ей удалось устроиться в издательство – читать самотек. Самотек – не самиздат. От поступающих рукописей у Кривоносовой постоянно болела голова. Мама приучила ее читать от корки до корки, ничего не пропуская. Зоя Ипполитовна и сама порой предлагала свои услуги, когда Оля не справлялась со сроками. Но и у нее начинало болеть сердце, тогда она доставала заветные потрепанные книжечки, доставшиеся еще от бабушки, – Чехова. И погружалась в хорошую литературу.
Осипчук писал редко – может, ему не разрешали. Письма были сухие, но можно было угадать намеки, например, он иногда передавал привет то Шухову, то Матрене, один раз Костанжоглову.
Женщины легко угадывали имена и догадывались о подтекстах. Иногда для этого приходилось кое-что перечитывать.
Им повезло. У них не было обыска, их никуда не вызывали. Они жили, как всегда. Газет не читали, радио слушали в пол-уха. И все время ждали возвращения Николая Алексеевича, изменений в Политбюро – ну не могут они жить вечно, да лета, наконец, ждали, внимательно глядя на градусник.
Оля жила без того, что называлось личной жизнью. Ее личная жизнь сидела в заключении, и чем больше она думала о своей далекой жизни, тем больше она тосковала по своему режиссеру.
Когда пролетели, проползли, прохромали эти семь лет, Осипчука пожалели и выпустили умирать на полгода раньше срока.
Он появился в их коммуналке худой, измученный приступами язвы, злой, желчный и живой.
Жить ему было негде. Зоя Ипполитовна немедленно придумала очередную подружку и уехала куда-то на месяц.
Как трудно было находить друг друга. Чтобы квартира не бухтела, они сходили расписаться в районный загс.
Зоя Ипполитовна случайно появилась в этот день и немедленно организовала праздничный обед. Испекла большой пирог, нарезала аккуратными кусочками и угостила всю коммуналку. Осипчук был легализован.
Но Зое больше некуда было деться, и они как смогли организовали жизнь на одиннадцати метрах. Теперь Оля и Осипчук спали на родительской кровати, а мама расположилась на раскладушке. Перед сном она уходила на кухню пить чай и сидела там, отдыхая и судача с наиболее симпатичной соседкой о ценах в магазине. Потом сидела одна – квартира спала, сидела на высокой длинной лавке возле целого ряда газовых плит. Многие годы на этой лавке стирали белье, и пена пропитала ее насквозь, поэтому она всегда казалась мокрой.
Она вспомнила, как единственный раз в жизни она пришла совершенно пьяная домой после первого свидания с Мироном Ивановичем. Дворянская мама ловко двинула ей по физиономии и велела сидеть на лавке до утра и думать о своей жизни.
И вот она опять сидит и опять думает. Хотя думать совершенно не о чем. На внуков надежд не было.
Осипчук занялся детской самодеятельностью в районном Доме пионеров. Капали крошечные деньги. Плюс мамина пенсия. Плюс Олина зарплата. Жить можно.
Воздух густел от невыносимости. Казалось, вот-вот все взорвется. Однажды Оле на работе предложили абонемент на Московский кинофестиваль. И они решили ходить по очереди, а потом рассказывать друг другу содержание. Непонятно, что смотрел Николай Алексеевич, но рассказывал он так интересно, что Оля и Зоя не верили, что такое бывает. Им же попадались фильмы стран народной демократии – пресные, или индийские – сочные, но глупые.
Голоса слушали уже открыто – слышимость была ужасная, глушили ужасно, но все же можно было уловить клочки правды.
Мама и Николай Алексеевич умерли друг за другом на самой заре горбачевской перестройки.
– Держи его, держи! – раздались крики.
В сторону Оли бежал перепуганный воришка, прижимая к груди дамскую сумочку.
Оля автоматически включилась в погоню и ловко подставила подножку – воришка упал, сумка отлетела в сторону.
Дамочка схватила сумочку и рванула было к метро – она спешила. Но милиционер этого не допустил – одной рукой он держал вора, другой Олю, а свистком во рту свистел на пострадавшую. Никакие увещевания не помогли. Подоспевшие помощники подхватили женщин, а главный победитель повел к машине вора.
Очутившись внутри, Оля ощутила присутствие Осипчука – именно в такую машину его когда-то запихивали, как волейбольный мяч. Сейчас то же самое сделали с воришкой – в заднем ряду за решеткой. Женщины сидели свободно. Потерпевшая возмущалась. Оле было все равно – она шла с работы, а дома ее никто не ждал.
В милиции ей тоже было интересно. В ожидании разбирательства она читала плакаты. Потерпевшая дважды пыталась убежать, заявляя, что ей надо забрать дочку из детского сада. Но милиция не спешила.
– Интересно? – спросил Олю проходивший по коридору человек в штатском.
«Наверное, следователь», – решила Оля и ответила вполне искренне:
– Очень!
На несчастного воришку навешивали все нераскрытые преступления месяца. Парень сникал на глазах. Потерпевшая откровенно буянила и требовала начальства.
Опять появился тот самый в штатском. Оля залюбовалась – именно такого играл артист Мартынюк в телесериале «Дело ведут знатоки»: спокойный, ироничный, внимательный. Коленьке бы такого – может, и не мотал бы семь лет черт знает где.