Добрыня насторожился – а ну как его эксперименты не пройдут?! А ну как его выпрут через неделю?!
Директор театра показался ему милым, интеллигентным человечком, озабоченным обновлением театральной репертуарной политики и привлечением зрителей. Он протянул ему руку, на которую Добрыня не обратил ни малейшего внимания. Он никогда и никому не пожимал руку.
– Иван Иваныч, – сказал директор приветливо и иронически добавил: – Иванов.
– Бывает, – согласился Добрыня, – а я Добрыня.
– А по батюшке? – поинтересовался Иванов.
– Исаакович, – весомо и с вызовом ответствовал режиссер.
В голове у Иванова затикало: «Но позвольте, называли совершенно другое имя. Произошла подмена. Как это может быть. Срочно выяснить».
Иванова крышевала серьезная организация, не допускающая ошибок.
– Добрыня – былинное имя, – вспомнил начальные классы директор, – а как же вас матушка называла?
– Так и называла. Добрыня Исаакович.
Режиссер обозревал почетные грамоты, аккуратно развешенные по стенам. Безликое имя директора там отсутствовало. Но сотрудники театра упоминались щедро, особенно его умилило имя Абдусалама Ибрагимова, который получил почетную грамоту и денежную премию за неукоснительное исполнение своих обязанностей.
– Чем удивлять будете? – спросил директор. – Ваши творческие планы? Мы, как ни странно, плановое хозяйство, и нам надо утверждать бюджет, дабы не попасть в ситуацию, не к ночи будь помянуто имя вашего коллеги, Серебренникова. Кстати, как вы к нему относитесь?
Добрыня молчал, не вслушиваясь в словесный поток Иванова.
– Ведь, в сущности, любой творческий процесс несомненно явление божеское…
– А какие обязанности у Абдасалама Ибрагимова? – перебил Добрыня.
Иванов запнулся, но взял себя в руки:
– Театр начинается не только с вешалки, он начинается с хорошо подметенного двора…
– И какая у него денежная премия?
– Поощрительная.
– И…
– Мизерная.
– И…
– Точно не помню. Но он был доволен. Тут ведь главное не эти жалкие копейки, а уважение коллектива, доверие дирекции. Человек должен чувствовать себя…
– Ставить буду свою пьесу, называется «Антиидиот», для полного состава труппы. Ладно, мне надо еще познакомиться с людьми.
И Добрыня покинул кабинет в высшей степени невежливо – так показалось директору, который сразу же бросился к телефону, чтобы выяснить всю эту нестыковку.
Труппа на встречу не пришла, оказалось – не позвали. Город был не очень большой, но возможности дополнительной подработки находились. Кто на рынке, кто в школьном кружке, кто на местном радио.
Добрыня вышел через совершенно неосвещенное фойе за кулисы, потом на ощупь пробрался на сцену. Тусклый дежурный свет не давал пропасть в темноте, но указаний тоже не давал. Оказавшись неожиданно на большой сцене, Добрыня задохнулся от счастья. Магия всех театров мира обняла его со всех сторон и шепнула: ты дома! Выходной в театре. Ни единой души. И так славно.
Проходя через внутренний двор, он опять увидел Абдусалама. Он все так же задумчиво подметал редкие падающие с небес сентябрьские снежинки.
Потом прогулялся по главной улице Ленина и позвонил своей подруге из Конотопа. Подруга там давно не жила, она там только родилась, но этот чертов Конотоп прилип к ней навсегда. А жила она последние двадцать три года в Москве, окончила ГИТИС как режиссер, и звали ее Маруся. Маруся и Добрыня были хорошей парой, только не всем так казалось.
– Ну как? – спросил милый грудной голос, а ведь она была отнюдь не певица, но этот низкий регистр Добрыню всегда волновал.
– Нормально, – сказал он, – ты там выяснила?
– Конечно. Все согласны. Ведь никто не трудоустроен в Москве, а тут такая возможность. А ты про них рассказал?
– Кому? Тут никому ничего не интересно.
– Репетировать начал?
– Завтра. Приезжай скорей.
– Только учти, у меня сроки поджимают. Ты мне сколько дашь времени?
– Сколько захочешь.
– Ты так говоришь, как будто ты там единственный военачальник.
– Обнимаю.
– Ну давай. Чмоки-чмоки.
На следующий день встреча с труппой тоже не получилась – из актеров не было никого, пришли сотрудники театра. Сели и смотрят на него. Чего хотят?
– Распределение ролей, – тусклым голосом произнес Добрыня и стал, невнятно и пришепетывая, называть неизвестные имена и имена актеров из списка, который ему перед встречей принесла завлитка.
Дочитав, перешел к тексту. Гримерша, реквизитор, костюмерша и буфетчица нервно ерзали. Для них это была тяжелая повинность выслушивать современную бессюжетную пьесу, лишенную героических образов.
Добрыня так же бесцветно дочитал все до конца и сказал:
– Завтра в одиннадцать первая сцена. Кто не придет, снимается с роли.
И быстрым шагом покинул театр.
Возле Абдусалама опять задержался. Он почему-то был ему интересен.
– Ну что, брат, – сказал он дворнику, – жизнь-то как?
Абдусалам замешкался. Текст забыл.
– Так точно, ваше благородие, – отпечатал он наконец, пристукивая лопатой по голому асфальту.
– На что премиальные пошли? – поинтересовался Добрыня.
Абдусалам поискал подходящую реплику и не нашел. Добрыня переспросил:
– Тебе дали деньги, и немалые, я проверил, спрашиваю просто из любопытства: что купил? Скребок, лопату, машину «ауди», квартиру на Мальдивах?
– Вашими молитвами, сударь, – вспомнил дворник.
– Значит, на Мальдивах?
– Так точно, ваше преосвященство.
– Ну раз молитвами – значит, преосвященство, – одобрил режиссер. – А ты часом не пьющий?
– Никак нет, мусульманин.
– Значит, кокаин, – осенило Добрыню, – не поделишься?
– Рады стараться, – гаркнул Абдусалам.
– Ну так загляну вечерком?
– Почту за честь, – неожиданно логично ответствовал дворник.
И поднял лопату, как знамя полка.
Иван Иванович дозвонился до Михрюковой. Кураторша говорила с ним до того неприятным голосом, что он сразу понял: звонит не туда. Сказала, что все согласовано с кем надо и нечего время отнимать. Тогда он решил позвонить туда, куда он обычно звонит, просто не хотелось по мелочам важных людей дергать. Но связь не получилась. Как будто они жили в начале прошлого века и общались по пневматической почте, а не в век интернета и ватсапа. Придется держать нос по ветру и выжидать.
Абдусалам жил в маленькой квартирке в новостройке. На каждой стене висел отдельный ковер. И на полу был ковер. Добрыня сразу понял, что обувь надо снять. Скинул свои кроссовки.
Но Абдусалам принес ему таз с теплой водой и чистую тряпочку. Добрыня беспрекословно вымыл ноги. Даже приятно.
Потом он сел на ковер, и Абдусалам подоткнул его для баланса со всех сторон подушками. Сам сел без всяких подушек, ноги буквально сплел узлом.
Кроме ковров, в квартире ничего не было, никакого кальяна. Вообще ничего.
– А ты где ешь, Абдусалам?
– Я молюсь.
– А спишь здесь?
– Я молюсь.
– А где твои лопаты?
– Бытовка.
Добрыня понял, что он попал в мечеть.
– А где твоя семья, Абдусалам?
– Нету, – исчерпывающе ответил дворник.
Он не хотел говорить. Он хотел молчать. Ему нравилось молчать. Молчалось легко.
За окном стемнело. В комнату светил уличный фонарь. Сколько сидели, было непонятно. Просто хорошо сиделось. Ни есть, ни пить, ни болтать – не заниматься привычным способом человеческого общения. Просто молчать.
Время куда-то отступило. Его просто не было. Это была нирвана. Пропало пространство. Наступила лень, которую Добрыня никогда прежде не испытывал, в ней была мудрость, был покой и было прозрение, как дальше жить. И вообще как ставить спектакль.
Вдруг Абдусалам тихо гортанно запел, встал на колени, и Добрыня понял – пора уходить.
Тихо засунул ноги в кроссовки, не удалось до конца всунуть – так и пошел, наступая на шнурки, раскорячив ноги, лишь бы не помешать святому делу – намазу.
Утром в репетиционной комнате сидело пять женщин весьма среднего возраста. У каждой в руках был текст – молодец завлитка, обеспечила.
Когда он вошел, все пятеро встали, как школьницы.
– Садитесь, – подыграл Добрыня, доставая свой гаджет с текстом пьесы, – читаем подряд, каждый по реплике.
Женщины приготовились. Потом одна вдруг спросила:
– А пьесу кто написал.
– Гутерман. Поехали.
Начали с трудом, спотыкаясь на каждом слове, будто на иностранном языке. Потом вдруг попалась смешная реплика, и самая смелая, которая спрашивала про автора, вдруг рассмеялась и сказала:
– Это вы написали? Гутерман – это вы?
Добрыня не отрицал. Пошли дальше. Вдруг опять хмыкнули. Читали просто для знакомства с текстом, поэтому не наигрывали, не пыжились, а просто старались понять, что происходит.
В конце репетиции в зале появился директор. Актрисы стали посматривать в его сторону – их волновало, когда же дадут зарплату или опять не дадут.
Добрыня прекратил репетицию и вышел из зала через сцену. Никакого желания общаться с директором у него не было. Но уйти не удалось.
Главный бухгалтер принес контракт, который надо было подписать. Сумма зарплаты, которая там указывалась, была сильно занижена по сравнению с той, которая ему была обещана. Главный бухгалтер был милой веселой девушкой с ямочками на щеках. И на его недоумение была готова предоставить все документы.
Под шуточки и заливистое хихиканье смешливого бухгалтера Добрыня постиг всю бездну плохо скрываемого – очевидно, никто не интересовался – казнокрадства.
Но больше всего его поразило количество дворников, якобы составляющих часть труппы, – их было восемь.
Он уже знал, что самым почетным был Абдусалам, он хорошо зарабатывал и, как ему казалось, был единственным. Но бухгалтер ему объяснила, что нынешняя ситуация в театре не позволяет требовать денег на декорации и костюмы и приходится выкручиваться.