Чем больше Добрыня погружался в финансовые бумаги, тем яснее ему становилось, что все получаемые дворниками деньги, включая бесконечные премии и безвозмездную помощь, получал лично директор Иванов Иван Иванович.
Веселый бухгалтер ухахатывалась от его комментариев. Она пришла работать в театр недавно и видела во всем только комедийную составляющую. Она родилась в начале нового века, и ей не приходило в голову, что за все это веселье ее могут сослать до конца ее жизни на лесоповал поближе к Ледовитому океану.
И вообще она влюбилась в Добрыню.
Параллельно с репетицией в большом зале собралась остальная труппа. Прошли слухи, что весь репертуар закрывают. Актеры потребовали объяснений. Завлитка зашла в репетиционный зал и попросила прервать репетицию. Добрыня отказался и попросил больше не мешать.
В большом зале стояла траурная тишина, изредка нарушаемая выступлениями, – их текст давно известен, не стоит повторяться.
Обратились к директору, но Иван Иванович попросил заниматься делом, а не ерундой. На следующий день у него была назначена важная встреча, где он собирался взять реванш.
А репетиция шла хорошо. Антиидиоты резвились, как дети, женщины даже помолодели. Добрыня азартно показывал, бегал, смешно пародировал известных киноартистов. Взрывы смеха, доносящиеся со сцены, контрастировали с настроем большого зала.
После репетиции, игнорируя собрание, Добрыня заглянул к директору и попросил вызвать к нему всех дворников. У него появилась идея.
– Зачем восемь? – не понял Иванов. – Так много?
– Всех, кто у нас числится, – легкомысленно пропел режиссер и, удаляясь, добавил: – только в униформе, как положено, и с лопатами, нет, лучше с метлами.
В общежитии, где временно обитал режиссер, было пусто. В комнате Добрыни стояло шесть кроватей, застеленных красным кумачом, как могилы коммунистов, погибших за правое дело. Отопление не работало, несмотря на холодный сентябрь, сортиры были сломаны, замки не запирались. Накрыв себя шестью кумачами, режиссер строил планы на будущее. Сговор с дипломным курсом у него был в кармане.
Утром в театре его поджидали дворники: одетые «в подбор» театральных костюмов, у одного даже была дореволюционная бляха. Где их откопал Иванов? Из каких отбросов? Единственный, на кого можно было смотреть, был Абдусалам. Он был неподвижен, как Будда, и опирался на совершенно новенькую ладную метелку.
У остальных были метлы поношенные, наспех собранные по соседним дворам. Вот такой кастинг.
– Ну и что мне с вами делать?
Перепуганные бомжи смотрели в пол.
– Вынесите все декорации во двор и сожгите.
Директору донесли немедленно, но он ждал завтрашнего дня. А за декорации новоявленный главреж еще ответит по полной.
На следующее утро на доске объявлений появился приказ об увольнении – огромный список, вся труппа за исключением участниц «Антиидиота», в конце списка скромно стояло: Иванов Иван Иванович. За подписью Добрыни Исааковича Гутермана, главного режиссера театра имени Михаила Щепкина.
А к вечерув театре возник десант молодых наглых гениев, которые подобно нарождающимся почкам на весенней ветке выпихивают отжившие прошлогодние листья. Они беззастенчиво заполонили коридоры, затоптали ковры, заголосили на своем сленге.
Их привезла Маруся. Они поцеловались с Добрыней на глазах пробегающего мимо бухгалтера с ямочками, и шансы режиссера победить в этой неравной борьбе за независимость резко пошли вниз.
А сияющий Добрыня водил Марусю по театру, как по своей вотчине, показывал всевозможные углы и закоулки для репетиций, потом они еще раз поцеловались. Правда, девушка из Конотопа заявила, что сегодня же уедет, потому что еще не закончила дипломный спектакль в ЦИМе. Но ей тут понравилось. Пусть ждет. И упорхнула на вокзал.
Всюду валялись распахнутые рюкзаки, скинутые куртки, разбросанные тексты новых пьес. Бедные актеры брезгливо шарахались от варваров и тщетно искали своего директора.
Директор онемел, застав все безобразие в совершенно неподходящий момент, – он как раз сытно пообедал в хорошем ресторане с очень нужным человеком и пригласил этого человека к себе в театр на спектакль «Давным-давно», который у них и шел как раз тоже давным-давно. Директор любил его, там было четыре места, где зал смеялся. А это для такого долгожителя не так уж мало.
– Что происходит? – спросил он, войдя через главный вход в совершенно пустое фойе с пустым гардеробом. Ни билетерш, ни гардеробщиц.
– Что происходит? – спросил он за кулисами у одного почти народного артиста, преданно служащего театру последние шестьдесят пять лет.
– А это вас надо спросить, – неожиданно зло ответил тот. – Вы директор, не я. Где вас носит. У нас революция, между прочим.
– Добрыня… Никитич, – выловил директор режиссера в молодежной давке, – я могу с вами поговорить?
– Все временно заселяются в общежитие, – громогласно объявлял Добрыня, – учтите, мало приспособленное для жизни, но это мы решим, а к репетициям приступаем немедленно.
– Кто они? К каким репетициям? Я все-таки еще директор.
На него не обращали внимания. Пытаясь сохранить лицо, Иванов пригласил своего важного гостя пройти в его кабинет, тот согласился без энтузиазма. Но когда они подошли к дверям, на которых висела табличка «Директор Иванов И. И.», за дверью послышались голоса.
– Кто там? – спросил директор у своего гостя за неимением никого другого.
Но гость уже смотрел на свой «роллекс» и делал озабоченный вид. Пришлось его проводить через служебный вход, и именно там Иванов прочитал это странное объявление. А ведь его не было в театре всего один день.
Все последующие дни директора не было, он полетел в Москву. Через служебный вход не пройти – там уволенные актеры устроили сидячую забастовку. Охраны в театре не было видно. Сидячие защищали свой театр сами.
Добрыня раздобыл ключ от запасного пожарного выхода, и молодая орава входила в театр на цыпочках, чтобы не раздражать обиженных.
Репетировали шесть новых работ. Никогда еще в жизни Добрыне не было так интересно жить, как в эти забитые работой дни. Он понятия не имел, что может получиться, но сама работа была прекрасна.
«Антиидиоты» уже вышли на сцену. К пяти актрисам добавились молодые ребята – пьеса заиграла и запела. Им ничего не было нужно – ни костюмов, ни выгородки, ни света, ни звука. Они сами были и свет, и звук. И современность.
Администрация отсиживалась по домам в ожидании ясности.
В отсутствие Маруси Добрыня пришел к Абдусаламу помолчать.
И вот в этом молчании он вдруг четко понял, что для него, для Маруси, для молодых гениев этот театр – временная остановка, и все планируют дальнейшее продвижение – выше, дальше, недостяжимей. Они молоды, и впереди гигантская лестница, по которой идти и идти, только ввысь.
А для артистов, сидящих уже третью неделю в неудобном коридорчике служебного входа, – это последний шанс в их театральном существовании. Да просто в их жизни. У них другой нет. Им надо дать работу, им надо дать надежду. Как сделал Туминас в Вахтанговском. Черт с ними, с «антиидиотами», – будет еще время. Сейчас надо бросить все силы на основной состав. А для молодежи… он найдет и средства, и Авиньон, и рекламу.
В нем заработала бешеная энергия – он еще не знал этих людей, и они не знали его. Надо сделать самое трудное – пойти к ним и встать на колени. И немедленно за работу, хоть ночью.
По своему характеру он всегда принимал спонтанные решения – чаще всего верные. Он буквально бежал к зданию театра, он понятия не имел – сидят они там или уже ушли.
Служебный был заперт, и на стук никто не вышел. Через пожарный он забрался внутрь. Никого. Стоял запах сожженных декораций – их как раз не было жалко.
Сел на детский трехколесный велосипед и начал судорожно листать интернет. Нашел список уволенных, примерно представил их возраст, стал подбирать отрывки. Потом пришло в голову – брать из сыгранного, тогда можно все сделать быстро. Но он не видел ни одного спектакля. Да сами пусть сообразят. У Туминаса Пристань, у нас будет Вокзал. И поезда будут гудеть, и вокзальная музыка, и объявления, и прощания, и слезы, и встречи…
А еще надо найти зрителей прошлых удач, если они еще живы, и позвать на обсуждение, пригласить на спектакль, втянуть в жизнь театра.
Очнулся от бормотания Абдусалама, сначала не понял, где находится, потом увидел метлу в углу и сообразил, где он. Но ведь только что было так хорошо, такие радостные мысли, такие гениальные идеи, так светло на душе. Но что-то кольнуло – не будет ничего этого. Жизнь – не театр, она непредсказуема. Захотелось вернуться обратно, но бормотание становилось угрожающим, что-то было не так. Абдусалам негодовал уже во весь голос. Посмотрев на свои затекшие, скрюченные ноги, Добрыня понял: он не снял обувь. Это было страшно – он не снял обувь. Как это могло случиться? Каясь, Добрыня выбрался наружу.
Абдусалам схватил метлу и стал яростно выметать свое оскверненное жилище.
Лукьяновы
Девочка была забавная – сама маленькая, годика три наверное, а глазки узенькие и хитренькие-хитренькие. Без страдания и взрослости, как обычно у детдомовских. А уж Лукьянова повидала детдомовских – сколько домов объездила, сколько историй выслушала, сколько подарков надарила – непонятно только зачем: подарки сразу куда-то уносили, объясняя, что для дезинфекции, и больше их никто никогда не видел.
Чего искала Лукьянова? Искала своего ребенка? Смысл собственной жизни? Пятьдесят лет прожила, и сама как детдомовка: ни родни, ни друзей, ни профессии. Она гордо называла себя «сотрудник банка». Уборщицей работала. Работа, кстати, опасная, до нее двух уборщиц посадили – ну не могли они спокойно смотреть на денежные потоки.
Мать умерла давно, отца и не было никогда, одно отчество Вячеславовна – язык сломаешь: Антонина Вячеславовна. Короче – Лукьянова.