На второй день мать отвела дочь поговорить во двор.
– Ну, – сказала она.
– Мы стараемся, – опустив глаза, – объяснила Изумруд, – мы работаем.
– Плохо работаете.
– Ну конечно, – усмехнулась Изумруд, – вон мой отец хорошо работал, полгорода его дети.
Сильный удар свалил ее с ног.
– Скажешь слово – убью.
Отец давно жил с другой семьей в другом городе. Но мать запрещала упоминать его имя. Изумруд знала это и говорила назло.
– И ты хорошо работала, полный двор сопляков. Может, не я виновата.
Мать застыла. Это была новая мысль.
– Так прямо и скажи – его вина.
Пнула дочь еще раз, но не так больно. Обдумывала мысль. Потом еще раз ударила. Изумруд молчала.
– Его?
– Не знаю.
Мать подняла дочь, смахнула прилипшие козьи ошметки и сказала:
– Сегодня пойдешь со мной, только никому, ясно?
Изумруд поднялась.
– Надень что-нибудь приличное, в гости идем.
В гостях ее чем-то напоили – до без сознания. Придя в себя уже в постели со Стенькиным, она спросила:
– Что это было?
– Это я тебя хотел спросить, – Стенькин, не теряя времени, читал свежевыпущенный том речей Брежнева, – где ты шлялась. Приползла пьяная, лыко не вяжешь, вся в синяках.
– Это мать, – вспомнила Изумруд, – чуть что – сразу драться.
– Кстати, мусульмане не пьют. Они кальян курят.
От слова «кальян», в голове у Изумруд стало что-то возникать. Тени какие-то, в рот суют какую-то трубку с дымом, а потом…
Потом стало проступать остальное. Страшное.
Потные мужские гениталии. Тычут в нее, тычут чем-то огромным – и все мимо. Мать держит и больно щиплет. И в лицо, прямо в нос мерзкое вонючее дыхание.
И опять тычут. И опять дыхание – другое. Тоже поганое, кислое. Потом что-то полилось и все залило – постель, одежду. И хохот. И опять кальян. И хохот.
Утром уехали. Стенькин сослался на работу – институт срочно вызывает на симпозиум. Ему уже невмоготу было есть жирное мясо в таком количестве.
Первое время мать проявляла интерес к здоровью дочери, звонила из переговорного, спрашивала загадочно: «Сдвиги есть? Нет?» Через месяц потеряла интерес. Навсегда.
Светочка была невыносимо фальшива, ни одного слова она не произносила без вранья и пошлости. Изумруд она обнимала и целовала бесчисленное множество раз.
– Зусик, – спрашивала Светочка, – почему ты такая бяка? Ну подними носик повыше. Вытри глазки, ангел мой.
– Не трогай меня, – сухо говорила Изумруд, – отойди, я заразная.
– Ну что ты, глупости, Зусик, ну какая ты заразная, ты самая-самая незаразная. А что у тебя на сковородочке? Голубчики?
– Есть хочешь? – Изумруд открыла ящик и достала вилку.
– Зусик, не надо, ты же знаешь, в моем положении не надо лишнего.
– В каком, чего, не поняла.
– У меня в животе бебичка, понимаешь, ты рада? У тебя будет маленькая племяшечка. Представляешь, мне надо все кушать очень полезное и дорогое. Кусик говорит – ничего не пожалеет, никаких финансовых средств.
– Кусик – это кто?
– Это Константин Авдеич, ну как я могу своего мужа называть Константин Авдеич. Он Кусик. Ну дай чего-нибудь сладенького. Ну хотя бы пирожненького. Я сейчас только ручки вымою. – И упорхнула в ванную.
Изумруд достала с полки пирожное эклер, потом красивое блюдечко, потом из ящика чайную ложечку с видом Кремля, потом из аптечки шприц и ампулу с бледно-желтой жидкостью, быстро втянула жидкость в шприц и сделала в бок пирожного укол.
Стукнул лифт, звякнул ключ, открылась дверь – вошел Стенькин с огромной коробкой профитролей.
– Что это? – увидел он перекошенный эклер.
Изумруд взяла блюдце и выбросила пирожное в мусорку.
Стенькин возмутился:
– Ну что за глупость, честное слово, я просто спросил.
Он положил коробку и встал на колени перед мусоркой, пошарил пальцами и достал смятое пирожное. Вид у эклера был неважный.
– Дай мне, – попросила Изумруд.
– Я целую коробку принес. Зачем тебе мусор?
Влетела Светочка и повисла на Стенькине, болтая ножками, как маленький ребенок, дождавшийся своего папу после работы, да еще с профитролями.
Стенькин схватил ее в охапку и понес в спальню. По дороге Светочка хихикала и верещала.
Изумруд достала из мусорного ведра проклятый эклер и понесла в мусоропровод на нижнем этаже. Из спальни доносились дикие звуки, похожие на кошачьи апрельские вопли.
Изумруд постояла у почтовых ящиков. Зачем-то проверила почту, давно уже им никто не писал. Вышла на улицу и побрела куда глаза глядят.
Она искала работу, самую примитивную, хоть лестницу мыть. Но все было прочно занято кланами земляков. Например, ее спрашивали – ты откуда, она отвечала – из Москвы. Ей отказывали.
Отчаявшись, сказала – из Янгиюля. Ей дали адрес, написанный на обрывке рекламы пиццы. И она нашла работу.
И где? В пекарне, где делали эти несчастные профитроли, начинять эклеры кремом. Ну будто проклятие какое – Изумруд была нормальная неверующая советская женщина. Но тут стало страшно, как будто кто-то подглядел ее нехорошие мысли.
Изумруд не привыкла работать на производстве. Командовала восточная женщина Фарида Измаиловна и была к ней строга.
– Откуда у тебя руки растут, – интересовалась она, приглядываясь к эклерам, – ты, что, яд туда засовываешь? Отчего они мятые, ты их руками мнешь?
Изумруд старалась изо всех сил. С ней работали еще три девушки, по возрасту ее дочери – молоденькие, веселые хохотушки, русского не понимали, говорили друг с другом на фарси. Этого языка Изумруд не знала. Но мать знала, особенно ругательства, которые сдабривались русским матом и все же хранили свой колорит.
И вот однажды Изумруд пустила одной такой фразой прямо в Фариду Измаиловну. Та замерла. Изумруд поняла – влипла. Но начальница ничего не сказала, а на завтра поставила ее бригадиром над этими девочками.
Ближе к родам в квартире появилась Светочкина мамаша, такая же дура, как и дочь. Стенькин попросил Изумруд занять кладовую, без окошка, но раскладушка помещалась.
Мамашу звали Апполинария Яковлевна, она сразу купила новую клеенку на кухонный столик и привела электрика починить лампу в прихожей.
Изумруд дома старалась не появляться. Только приходила ночевать. Записалась в читальный зал и сидела там до закрытия. Она не вникала в процессы перестройки, газет не читала, телевизор не смотрела. Она читала русскую классику и поражалась ее красоте – в каждом прочитанном романе она находила свою судьбу и внимательно прослеживала ее до конца. Чаще всего трагического.
У Стенькиных родилась девочка – маленькая, слабенькая, как Светочка. Стенькин даже назвал ее тоже Светочкой, несмотря на то что теща мечтала об Апполинарии.
Вошла Изумруд – крадучись, как всегда, и сразу в свою кладовую. Но Стенькин потребовал ее к столу. Апполинария напекла пирогов отметить рождение внучки. Изумруд сослалась на усталость, но самоотвод не приняли. Пришлось идти в большую комнату праздновать. Светочка с дочкой еще были в роддоме. Стенькин с трудом делил с тещей досуг, и ему захотелось своего родного человека – старую добрую Изумруд, пусть порадуется.
– Поздравляю, – бесцветно произнесла Изумруд, присев на краешек стула.
Стенькин налил вина и протянул ей бокал:
– Выпей, за нашу Светочку.
Изумруд опять сказала:
– Поздравляю.
Апполинария тоже налила себе вина и предложила:
– За нашу маленькую…
– Светочку, – подхватил Стенькин и строго посмотрел на тещу: – Светочку!
Изумруд допила кислое вино и встала:
– Мне надо завтра на работу.
– Мне кажется, – сказала Апполинария, – вам надо уйти с вашей работы. Светочке нужна помощь, я же не могу бросить мужа. А вы женщина одинокая, Константин Авдеич к вам хорошо относится. И вы сможете вернуться в вашу комнату.
Так и вышло – Апполинария уехала, а Изумруд с недоверием вернулась в свою комнату, потом взяла бразды правления в свои не очень опытные руки, но надо же было как-то организовывать быт. Она хорошо умела делать плов – это была их постоянная еда. Пришлось уйти с работы. Стенькин тайно от Светочки платил ей зарплату, равную утраченной. Жить было трудно, но другой жизни у нее не было.
И вдруг телеграмма – умерла мать в Янгиюле.
Стенькин принес Изумруд телеграмму и встал перед ней на колени:
– Я куплю тебе билет, я дам немного денег на похороны, но, умоляю, возвращайся. Я без тебя не могу жить.
Изумруд не поверила:
– Стенькин, ты с ума сошел? Я же всем мешаю.
– Светочка тебя так любит. Мы не можем без тебя, поклянись памятью матери своей.
На эту напыщенную фразу Изумруд усмехнулась, догадываясь о практической подоплеке этого пафоса. Но дурак Стенькин уловил ее иронию и взмолился:
– Не бросай меня, я с ума сойду. Я иногда вспоминаю, как хорошо мы жили, даже не сплю, честное слово, и как на курорт ездили, и как телевизор цветной купили… Отмечаться ходили по очереди.
И заплакал.
Изумруд потрясла его немного за пиджак и сказала:
– Стенькин, але, ты спутал, это у меня мать умерла, это мне плакать положено.
Но Стенькин рыдал безутешно.
В соседней комнате плакала маленькая Светочка. На кухне утирала слезы старшая Светочка, она совершенно не высыпалась и хотела в кино. Отсморкавшись в полотенце, она влетела в комнату, где страдал ее муж, кинулась на шею Изумруд и завопила почти искренне:
– Миленькая, родненькая, дорогая, любимая, не бросай нас, мы все для тебя сделаем, хочешь пирожное? Или компот? А хочешь, мы тебе пальто купим, Стенькин, встань и пойди купи Изумруд пальто. А то она в таком ужасе ходит, в таком разве можно на похороны ехать?!
Изумруд от этого дурдома потеряла трезвость мысли – она вдруг поверила, что она действительно нужна этим придуркам.
В довершение Светочка притащила орущую дочь и протянула Изумруд:
– Вот, Светочка, видишь: тетя нас бросает, свою любимую племяшечку бросает, свою кровиночку. Обними тетеньку, поцелуй в щечку, скажи ей агу!