Дора сказала:
– Тогда до свидания.
Дверь захлопнулась.
Из лифта вышел чуть одутловатый человек с неаккуратной бородой в кепке и посмотрел вслед пакету.
– И что там было? – поинтересовался он.
– Это от нашей фирмы. Мы соцработники.
– Красиво звучит, – сказал человек, отпирая только что захлопнувшуюся дверь. Потом сделал пригласительный жест: – Прошу!
Дора вошла в полутемную прихожую с тяжелым устоявшимся запахом лекарств. Богатством не пахло. Надо было бежать. А она почему-то вошла, потом села, потом показала свое старое удостоверение.
– Дора, – прочитал человек и крикнул, пропечатывая каждую букву: – Маменька, тут к тебе Дора пришла, из социальной помощи, а ты бузишь.
– Я не встаю, ты знаешь, – просипел низкий голос и закашлялся.
– Что хочет ваша фирма?
– Меня послали… если надо помочь…
– Не надо, – просипел голос, – обойдемся с Божьей помощью.
Костик задумался. Он был не прочь согласиться, хотя не знал, сколько им надо платить.
Правда, вирус заканчивался, сотрудников с удаленки уже стали собирать в помещении офиса, собрания в архиве затягивались, а тут – пожалуйста: сидит симпатичный соцработник.
– Как вас зовут?
– Дора.
За дверью захохотали басом:
– Дура!
– Маменька! – укоризненно произнес Костик. – Ну как ты…
– Ничего-ничего, я привыкла, – засмеялась соцработник, – обычная шутка.
За дверью недовольно закашляли.
– А вас?
– Меня Константин… Георгиевич, – добавил с усилием.
– А мать вашу? – спросила Дора и смутилась, поправила: «вашу мать», но стало еще хуже.
– Маменьку зовут Марсельеза.
– Прямо так? – не поверила Дора.
– Прямо так. А давайте пить чай?
Надо было запротестовать, отнекиваться, уйти, наконец, из этого запущенного дома со стертым рассохшимся паркетом. А Дора кивнула:
– Давайте! – И приподнялась, чтобы помочь.
– Что вы, что вы, – захлопотал Костик, – чай подать я умею.
Ложечки чайные были с вензелями, и щербатые чашки тоже. Чай в пакетиках был вкусный, с бергамотом. В сахарнице лежал крошечными кусочками рафинад и сверху серебряные щипчики. Кажется, тоже с вензелем.
«Обойдусь без сахара», – решила Дора, стараясь засунуть пальцы в изящную ручку чашки, слишком маленькую, как для ребенка.
Как роскошь Костик подал пачку «Юбилейного» печенья и достал серебряную низкую вазочку. Перекладывая печенье в вазочку, сообщил:
– Между прочим, императорское, к юбилею Романовых было создано. Так с тех пор и держится, даже рецептуру не очень испортили.
Печенье было хрусткое и таяло во рту.
– Так вы из этих, – неожиданно сама для себя произнесла Дора.
– Нет, мы из тех, – непонятно уточнил Костантин Георгиевич и крикнул в соседнюю комнату: – Маменька, мы вас ждем!
Распахнулась дверь, и произошло явление – иначе не назвать: Марсельеза стояла, опершись на палку, во всем своем величии: в синем халате, прямая, очень высокая и даже припудренная.
– Ну что, дети мои, будем пить чай!
Так Дора, которая продолжала свою соцработу, стала ходить в эту квартиру совершенно бескорыстно. Приносила маленькие пакетики еды, подстригала серенькие кудри Костиной матери, немного убирала на кухне, легко и халтурно мыла посуду, боясь стать настырной со своей помощью. С Константином Георгиевичем отношения оставались шутливо-поверхностные.
Марсельеза некоторое время, словно стесняясь Доры, делала усилия и вставала к столу. Потом, избалованная вниманием девушки, плюнула и продолжила свой постельный режим. Но остроту мысли не потеряла и однажды поделилась с Дорой своей идеей:
– Вам с Костиком надо пожениться.
Дора застыла. Идея была приятная, даже очень. Но какая-то нереальная.
– Вы знаете, Марсельеза Ивановна, мне кажется, Константин Георгиевич не проявляет ко мне интереса.
– Что за выражения, ты что, питерская?
– В смысле?
– Ну эти… цирлих-манирлих. Кончай ты с этими отчествами. Москва живет проще. Короче, выпить надо. На брудершафт. Возьми деньги в сахарнице, иди купи коньяк. Подороже. «Реми Мартен».
Дора послушно вытряхнула кусковой сахар на тарелку, действительно на дне лежала красная пятитысячная бумажка.
Марсельеза задумалась, соображая, что может не хватить:
– Ладно, купи любое говно, лишь бы слово коньяк было. Не коньячный напиток, а коньяк.
Напились здорово, просто налакались. Вернувшийся с работы Костик застал двух абсолютно счастливых женщин. Мать сидела за столом, игриво помахивая босой ногой с ярким педикюром. Дора покрывала последний мизинец.
– Что празднуем? – поинтересовался он.
– Вашу помолвку.
Обе залились одинаковым старушечьим хихиканьем.
– Маменька, а что с твоей ножкой?
– С моей ножкой то же самое, что с твоим членом – она потребовала ухода.
Костик понял, что женщины только что посмотрели что-то ужасное, может, даже иностранную порнографию, которую он себе запрещал категорически.
– Хороший фильм? – спросил он, снимая плащ.
Обе зашлись в очередном приступе смеха.
– Может, и мне посмотреть, – Костик постарался деликатно примазаться к веселью.
Обе опять прыснули.
– Тебе нельзя, – сказала маменька, – там такое вытворяют, тебе слабо.
Костик взглянул на ноутбук: на экране сохранилось название «Семь часов на соблазнение».
Мать вдруг посерьезнела:
– Посмотри-посмотри. Там особенно в конце…
– Ну, мне пора, – заспешила Дора, поднимая с пола тяжеленный рюкзак, – клиенты ждут.
И, пошатываясь, пошла к входной двери. Костик поспешил помочь открыть дверь. Замявшись, Дора влепила ему страстный поцелуй прямо в губы, потом, слегка оттолкнув, ушла.
– Что это было? – спросил у маменьки Костик, вытирая рот.
– Ты женишься, – безапелляционно заявила Марсельеза и сделала попытку встать.
Встать не удалось. Ноги не слушались. Потом перестали слушаться руки – она пыталась схватиться за Костика. Потом – голова. Она что-то промычала.
А потом и сердце остановилось.
Дора помогала во всем, у нее был недавний опыт с мамой. Костик подчинялся, поражаясь ее энергии.
Дом опустел. На девятый день Дора пришла сдавать ключи. Вообще ключи им, соцработникам, не полагались, но тут был случай иной.
Опять немного выпили, поминая Марсельезу. Дора сдала ключи и ушла.
Костик сел в мамино кресло и от усталости последних дней заснул.
Проснулся от шагов. Подумал: сволочь Дора не только отравила маменьку каким-то дерьмом, но еще и дубликат ключей сделала.
Но дверь не открылась. Шаги шли из ванной, похоже, тащилась Марсельеза, волоча ноги. Костик похолодел.
Слабый свет с улицы ничего не освещал. А шаги приближались. Костик позорно закрыл глаза и попрощался с жизнью, за которую не очень и держался.
Чья-то рука нежно провела по его лысине, потом потрепала за ухо, потом шепнула: «Дурак».
Костик не дышал. Он слышал, что души умерших приходят проститься с домом, но ведь девятый день минул. А может, еще не минул? Костик постарался высчитать, но опять к его уху, в котором гнездился слуховой аппарат, прижалось что-то по-матерински родное и повторило: «Дурак».
И шаги стали медленно удаляться.
Почему-то было не страшно, наоборот, радостно. Будто поговорил с родной душой, и эта душа сказала, что он дурак, но почему?
Родственные слова Дора и дура зачесались в голове, и вспомнилось слово «помолвка».
На следующий день разыскал социальную службу, но там никакой Доры никогда не было. Не по тому адресу, может, обратился? Православный Костик понял, что попал в ловушку бесовщины.
Побежал в храм. Там, как всегда, вдохнув ладана, успокоился. Поставил за упокой матери свечку и направился к столику записывать имя для поминания. Задумался, какое писать – не Марсельеза же. Рядом тоже заполняли заупокойную записку. Как в школе на контрольной, заглянул в записку, увидел имя Марина, списал, потом покосился на пишущего – Дора.
– Боже! – сказал он.
– Господи, – сказала она.
…Первая брачная ночь прошла, как в библиотеке, с книжкой – изучали последовательность действий, меняли позы, проверяли всё по картинкам. С научным подходом к сексу было не так противно этим заниматься. Все равно ничего не вышло.
Лежали, как положено, в одной кровати, материнской. Дора плакала. Некому ей было рассказать свою тайну. И она рассказала Костику.
Шестнадцать лет было положено отмечать очень широко, и Дора собрала всех, кто согласился поехать на дачу ее подруги. В основном это были друзья подруги и даже родственники. Дора почти никого не знала. Но поначалу все было хорошо и весело – осень стояла теплая, типичное бабье лето. На веранде красиво – ярко окрашенные осенние листья окружали со всех сторон, с порывами легкого ветерка летели в тарелки.
Но слишком много было водки. Дора попробовала – ей не понравилось. Но все равно надо было пить – за ее праздник, за родителей, за подруг, за бабье лето, за окончание школы, за будущее…
Дора одурела и потеряла свою девственность с очень красивым мальчиком, в которого немедленно влюбилась. Звали Антуан – может, кличка.
Он был из другой школы, и на следующий день ей удалось его подстеречь. При виде ее он немного смутился, но взял себя в руки и даже поцеловал в щеку. Дора была счастлива – у нее появился молодой человек, и она рассказала о нем маме. Мама потребовала немедленно их познакомить. Но парень избегал ее. А Дора, не понимая, преследовала Антуана всюду. Она узнала, где тот живет, и ходила сидеть под его окнами в ожидании: вдруг появится. Бабки из подъезда, что днями сидели на скамейке, спросили ее, кого она все время ждет. Дора рассказала. И в этот момент Антуан вышел из подъезда. Дора побежала к нему, чтобы обнять крепко-крепко, она так соскучилась. Но он оторвал от себя ее руки и, пробормотав «Страшно спешу», убежал. Дора заплакала, бабки стали утешать, одна, правда, сказала: «Надо гордость иметь», но другие замахали на нее: «Пока с гордостью сидишь, жизнь просидишь. Бороться надо».