И она продолжала бороться и добилась – Антуан позвал ее к себе домой. Она пришла с букетом для его мамы. От бабок знала, что мама цветы любит, артистка. А папа начальник. Но родителей дома не оказалось. Парень сначала был один, потом подтянулись его друзья, сплошь мальчишки из его класса, они были тогда, на ее празднике, и Дора успокоилась. А напрасно.
Дора заплакала и сказала, что больше говорить не может. Это было ужасно. Это было так ужасно. Те же бабки на лавочке приводили ее в чувство и утешали. От них и слух пошел.
За групповое изнасилование давали большие сроки. И к ней в школу пришел папа-начальник, долго разговаривал во дворе и дал много денег. Наверное, он решил, что она забеременела. Дора отнесла деньги маме, сказала, что выиграла в лотерею. Она поклялась себе и папе-начальнику ничего никогда никому не рассказывать. Последствий не было. Только одно – страшная ненависть к половой жизни, так это тогда называли.
– Да ну ее на фиг эту половую жизнь, – сказал Костик с облегчением, – мне она ни на фиг.
– И мне, – обрадовалась Дора.
Как же хорошо и весело они стали жить.
Оказалось, совершенно необязательно заниматься этой ерундой, мало ли что говорят во всех СМИ и по телевизору.
По воскресеньям ходили в церковь, по будням работали и гуляли. Жили по-дружески честно. Верили в своих ангелов, которые свели их. Классные у них были защитники, вот им и были обязаны всем.
Годину Марсельезы отметили как положено – заказали службу в своем храме. Пришли домой, помянули за обедом.
Заснули в общей постели. Им последнее время снились одинаковые сны, они за завтраком делились снами, отличавшимися ну мелкими деталями буквально.
В эту ночь увидели Марсельезу, злую страшно. Благостное настроение сразу испарилось, оба не понимали, что такое плохое они сделали. Марсельеза показывала им кулак, а Костику даже средний палец.
Утром обсуждали этот палец. Костик понял. Внуков хочет. И опять началась эта морока. Опять книгу достали эту проклятую. И ничего.
Дора к Матроне очередь выстояла несколько часов, положила просьбу в Матронин ящик. И ничего.
Они стали спать порознь, и общие сны прекратились. Тогда Марсельеза пришла к одной Доре. Села так обстоятельно и сказала: «Ты пожалей его просто, посмотри, какой он старый, лысый, никому не нужный, а ведь мой сынок. Погладь, поцелуй, передай от меня привет, и нежности побольше, нежности…» И провела рукой между ее ног.
Дора проснулась. Что-то ее томило, и хотелось нежности. Решила рассказать Костику, а тот уже сам шел к ней. Они обнялись по-взрослому.
Оказалось, главное, в этом деле нежность. Нежность и жалость к обычному человеку, не супермену, не герою, просто самому обычному человеческому детенышу. Которому хочется любви и ласки так же, как и ей самой.
И все получилось. И хотелось еще. И еще.
На последнем сроке женского репродуктивного возраста Дора забеременела.
Дочку назвали Мариной.
Живые люди
Ночью явились живые люди. Смотрели на него молча – со скорбью и сожалением. Все семеро, число, конечно, знаковое, смысл уходит в глубину веков: семь дней Творенья, семеро против Фив, семеро одного не ждут, у семи нянек.
Выдрался из глубокого сна и даже увидел себя в зеркале, но сразу понял, что это тоже сон, напрягся, и опять дикие усилия проснуться. И опять сон… и так семь раз.
Наконец встал, почистил зубы, не понравился себе в зеркале, не захотел ни чая, ни кофе, курить тоже не хотел. Что-то жгло душу. Тоскливо в Ленинграде глубокой осенью.
Работал он по мелочам – в мастерской Скульптора. Помогал в копировании Ильичей. Скульптор ведь тоже работал не по-крупному, но крупно завидовал всем удачливым – их премиям, признанию, заработкам. Церетели еще не засветился, как позже, – пока он ваял автобусные остановки в Абхазии в виде гигантских осьминогов, но перспектива уже намечалась. Скульптор нервничал и злился, вымещал на Хасане удары судьбы. Хасана звали Вася Самохвалов, но Скульптор называл его Хасаном, и все тут.
Васе-Хасану поначалу все нравилось, после Мухи[4] попасть в мастерскую такого мастера, поначалу было все нормально: зарплата стабильная, работа не пыльная, вернее, пыльная, но не трудная. Пролетело несколько скучных лет. А потом как-то все замельтешило, засуетилось, время погнало вперед. Один за другим рушились заказы на незыблемое – на памятники Ленину. Скульптор разнервничался и вдруг помер, ну и хорошо, лучше бы ему было не видеть уничтожение своих трудов – а ведь среди штампованных Ильичей попадались и неплохие – с живинкой, с прищуром, с человеческим лицом.
Разбивали все подряд – кувалдой. Хасану тоже велели сначала очистить мастерскую от Ильичей, а потом и от себя самого.
Колошматить гипсовые слепки одно счастье – уничтожать халтуру. Но в темном задрапированном углу Хасан нашел чудо – маленькую фигурку девочки, такую прекрасную, что сразу понял: Скульптор ее где-то украл. Покрутил в руках в поисках авторского знака – не нашел. Не знал, как быть, решил пока забрать домой, а потом передать родственникам. Хотя он знал, что Скульптор был одинок, и вдруг вспомнил, что однажды Скульптор проговорился: «А вот моя дочь…» И вгляделся в головку маленького чуда – и вправду похожа на отца, если он – отец.
Сам Вася-Хасан жил тоже одиноко, от него дважды уходили жены, и он зарекся заводить семью.
И вот опять приснились эти семеро. Непонятного возраста и пола. И не скажешь, что призраки или привидения – их телесность была совершенно бесспорна, тугие четкие очертания, независимость жеста, в них не было ничего рабского, советского, от них веяло чувством свободы, вызывая к себе безумный интерес Васи-Хасана. Да какого дьявола он Хасан, ведь нет уже того, кто придумал эту кличку. Да и Васей быть как-то неловко, ведь вот-вот сорок. А кто он вообще? Вечный ученик? Василий Игнатьевич Самохвалов – вот фамилия досталась!
Семеро стали появляться почти каждую ночь. Постепенно он начал их различать – вот один старик, крепкий, на кого-то похожий, суровый, молчит строго. Все они молчат. Но этот молчит особенно, смотрит мимо его лица, наискось как-то. Недоволен, но не зол, а огорчен.
А другой молодой, и тоже страшно знакомое лицо, вроде даже что-то бормочет, но непонятно, будто на чужом языке – бегло, невнятно, но интонации ясны, куда-то зовет.
А третий глаз не поднимает, только вниз, что-то там разглядывает.
Четвертый подмигивает, или это просто тик у него, но не Васе, а будто сам себе, убеждает себя в чем-то.
Остальные трое пока не выявились – черты расплывались.
Утром Вася-Хасан начал разминать глину, привычно так, легко, и вдруг стал лепить старика, сам не понимая зачем и как, – просто лепит, и, главное, получается что-то живое.
Еле дождался ночи – надо было постараться разглядеть гостей получше. Но от волнения вообще не смог спать. Под утро сморило на пару часов, но ничего не помнил, проснувшись.
Денег не было, жить было не на что. Все его дружки бедовали. Съездил к бабке в Кузьмолово, привез мешок картошки.
Работа продвигалась. Старик был уже готов. Он поставил фигурку возле той сказочной девочки – и понял: не то. Уничтожил к черту.
Пошел в аптеку, купил снотворное. Спать стал крепко, слишком крепко.
Однажды свалился днем. Жарко было очень. В прокуренной комнате появилась женская фигура. Он ее никогда не видел среди семерки. Черты были незнакомые.
Села рядом на диван, провела прохладной рукой по голове. Он понял: мама. Умерла от туберкулеза, когда ему года два было. Отца по фамилии Самохвалов он никогда не видел, он был прочерк. Может, это и не его фамилия. Мама и бабка – Кислицыны.
Когда проснулся, запах мамин остался. Легкий, летучий.
Картошка заканчивалась. Он опять поехал к бабке в Кузьмолово. Привез капусту в кочанах, картошку бабка не дала – самой надо. Спросил про мать – губы поджала и ничего не ответила. Молчаливая была. Да и сам он не болтлив. От него жены уходили со словами: трудно с тобой, Вася, все молчишь и молчишь, все своих лениных делаешь. Скучно.
На этот раз семеро пришли и расселись, будто позируя, непонятно на чем. Мебели у Васи – один диван.
Нащупал во сне блокнот, стал набрасывать, пока помнил.
Трое оказались совсем молоденькими, мальчишки-подростки. Может, братья? Но не близнецы – все разные.
Нашел на кухне кофе в зернах, разбил молотком. Сварил, выпил – горький, сволочь, а сахара нет.
Приснившиеся мальчишки лепились легко и весело, он их делал одним махом, получались как бы братья. Сравнил с фигуркой девочки – ничего, не стыдно.
От радости выскочил на улицу пройтись. Улица бурлила, митинги, плакаты, в магазинах пусто. Винный закрыт, но очередь стоит. Спросил, почему стоят, ответили – а вдруг, потом спросили: «А у тебя какой номер? Тут по записи».
На детской площадке трое пили из украденных из автомата граненых стаканов.
Сглотнул, пошел дальше. Вдруг замер как вкопанный. Перед ним стоял тот самый немой старик из сна. А глаза голубые-голубые, цвета святых в Ферапонтове. Бывал, видал.
Насквозь пронзил и исчез. Вася отвлекся на секунду – били рядом кого-то. Повернулся обратно – нет старика.
Бегом домой, на пятый этаж без лифта – какой лифт, уже лет десять не работает, привешивали их зачем-то на старых домах сбоку, но не надолго, как выяснилось. Да вообще вокруг все было не надолго.
Пока гулял – капуста сварилась, на дне докипала последняя капля.
Работалось хорошо, уж чего-чего, а материала и инструментов полно – все забрал себе. Вспомнились уроки Скульптора, он себя называл кустарем-ремесленником, но ремесло знал хорошо, делился с подмастерьем и даже слегка подталкивал к самостоятельной работе. Но ваять по лекалам не хотелось. Вася-Хасан отлынивал, последнее дело – эта монументальная пропаганда, ну ее к черту.
А вот бегать в подпольный рок-клуб, это ему нравилось. Девчонки были хорошие, фанатки. Там подцепил первую жену. Женились тогда рано и дешево – без всех этих причиндалов: фата, фото, фигня. Расписались и попели бардов на кухне. Сам тоже немного