– Солнечное сплетение, – говорю.
– Да? – Кира на секунду заинтересовалась интересным словосочетанием. – Так вот, здесь у меня просто камень, и только когда я встаю под душ и буквально бью себя горячей струей, этот камень расслабляется.
Я молчу, я же не врач. Но ужасно хочу сказать: «Кира, не надо кочевряжиться, надо снимать, ну свет что ли клином сошелся на этой Лепле?» Но не говорю, понимаю, что не надо, и молча сочувствую.
А тут и звонок к началу сеанса. И мы пошли в зал.
Потом я узнала, что она добилась Наташи Лепле, но фильм, кажется, не очень получился. А жаль, он ей дорого стоил. Очень хотелось еще с ней встретиться и поговорить, но не удалось, хотя Кира приезжала к нам на дачу летом, когда мы были в Америке на конференции по Пастернаку, и мы просто разошлись. Я стала спрашивать у своих друзей Орловых – ну как она, что говорила, ей дача наша понравилась?
Мне казалось, что она со своим вкусом должна была прийти в восторг.
– Ничего не говорила, – сказали друзья Орловы, – сидела вот на этом бревне и смотрела вдаль, в лес.
Опять, наверное, солнечное сплетение болело.
Так мы и не увиделись.
Многие фильмы смотрели по ночам – ну запрещенные. И всегда черно-белые. Их как-то хитро переснимали, но без цвета. Я «Красную пустыню» Антониони увидела в цвете спустя перестройку и очень удивилась: действительно красная.
А наши переводчики! Во-первых, Гриша Либергалл, он сейчас большой человек, а тогда был гений синхронного перевода. Николсон в «Кукушке» только открывал рот, чтобы сказать, а Либергалл уже говорит за него и так складно.
Или семья Разлоговых – все высшего класса переводчики: мама, две неслыханной красоты дочери, на выданье, и самый младший братик Кирюша Разлогов, очень бойкий молодой человек, придумавший гениальный эквивалент неприличному слову «фак» – трахаться. Памятник ему за это!
Однажды на закрытом ночном сеансе показали фильм «Унесенные ветром» – никто же не знал, что это длиннющая эпопея. Моя немолодая подруга Елена Георгиевна, отсмотрев первую серию, решила, что конец, и побежала к метро. А фильм закончился к четырем утра, и я потом долго и подробно рассказывала, что произошло между Скарлетт и Рэдом Батлером во второй части, она ахала и говорила: «Аня, вы все придумываете, таких длинных фильмов не показывают».
А бывал еще очень ранний показ – я еле успела отвезти детей в детский сад и, примчавшись в «Иллюзион», с большим удивлением увидела там директоршу литфондовского садика Елену Борисовну. Кажется, было восемь утра.
С ней был немного взлохмаченный от раннего вставания, красивый невыспавшийся молодой человек. Это был Фазиль Искандер, я увидела его в первый раз, хотя «Козлотура» знала наизусть.
Оказывается, он привел сына в сад вместо жены Тони, которая захворала. И ему директриса говорит: «Фазиль Абдулыч, поехали в “Иллюзион”, там будет фильм для своих, называется “Love Story”, то есть “История любви”, американский». Фазилю домой не хотелось, и он поехал с Еленой Борисовной.
Так рано он никогда не вставал и был несколько рассеян и даже скучал. Мелодрама ему показалась слезливой – бедная больная раком девушка и богатый гарвардский студент полюбили друг друга и, вопреки воле богатого отца, поженились в стиле хиппи, а она потом возьми да и умри, потому что папа отказался помочь деньгами на хороших врачей. «Ну лабуда вроде», – решил Фазиль.
Но киномеханик, который очень спешил, чтобы успеть вовремя закончить показ до первого легального сеанса, перепутал части. И получилось, что сначала она умерла, а потом выздоровела и вышла замуж. У Фазиля на лице появилось заинтересованное выражение.
Я тогда еще не знала, что лет через двадцать с ним очень подружусь и до самой его смерти буду собираться рассказать мое первое о нем впечатление. Но так и не рассказала, стеснялась: вдруг не так поймет – человек страстный, кавказский, а тут я о нем как о дураке каком рассказываю.
А жаль. Теперь посмеялись бы вместе.
А ведь не так легко было попасть в этот кинотеатр, разве что на утренний сеанс, когда зал пустовал, но поутру все заняты. Работают, учатся. Разве что однажды забрел артист Михаил Жаров, он жил в этом же доме и зашел познакомиться.
Научная группа обрадовалась и пригласила выступить на юбилее – 10 лет кинотеатру. Жаров согласился, пришел, очень хорошо говорил про кино и похвастался, что у него выросла дочь – актриса, и будет играть в новом фильме олимпийскую чемпионку Людмилу Турищеву.
Ему похлопали и вручил ценный подарок – вечный билет в кинотеатр «Иллюзион» на любой сеанс навсегда!
Ему завидовали все, а он ни разу не пришел, хотя научная группа очень старалась – приглашала на все самое интересное, но ни он, ни его «Турищева» не пришли. Заняты были, наверное.
Вообще интересно, халявные билеты плохо идут. Это я заметила еще в Литинституте, когда училась на драме, а соседка по дому писателей на Лаврухе Надя Кожевникова, дочка автора романа «Щит и меч» и главного редактора «Знамени», – на прозе. Мы с ней подружились и даже стали ходить с ней в институт пешком – а не слабо: от Третьяковки до Пушкинской. Это меня Надька так выгуливала беременную, говорила – полезно.
С тех пор ужасно люблю ходить пешком. Но речь не о том. Однажды я заговорила, что трудно попасть в театры, ни билетов, ни денег нет, а нам педагоги буквально велят каждый день идти в любой театр и смотреть любой спектакль, чтобы учиться.
Надька мне на это: «Ну давай, у моего папы есть карточка, по ней можно взять билеты на любой спектакль, такая специальная касса на Покровке – для важных людей. Ты только скажи название!»
Я не могла поверить своему счастью, аж задохнулась. Она ждет. И тут меня заклинило – я хотела слишком много чего: «Современник», «Таганку», Большой. И не могу выбрать. А Надька-золотая-рыбка смотрит на меня и говорит: «Ну давай-давай!» Мечусь, мучаюсь, хочу все и сразу. Надька меня пожалела и сказала: «Ладно, подумай, потом скажешь!»
Я мучилась несколько дней: изучала по афишам репертуар, советовалась с друзьями. Наконец выбрала «Обмен» по Трифонову в «Таганке». И сказала Наде. Она пожала плечами: «Папа забрал у меня карточку, в “Знамени” какой-то важный прием ожидается. Прости».
Из Белых Столбов в «Иллюзион» часто приезжала милая старушка – Вера Дмитриевна Ханжонкова, вдова того самого, который сто лет назад фильмы снимал. Как я сейчас понимаю, старушке было под шестьдесят, по-нынешнему – молодая, но тогда говорили «старушка». Разница у них с мужем была сокрушительная, поэтому она еще жила, а он давно нет.
К ней хотелось прикасаться, так была для меня невероятна мысль, что она стояла у самых истоков русского кино. Сейчас я понимаю – сколько же сил ей стоило просто выжить, просто не стать лагерной пылью, а с достоинством жить при этих Столбах и быть консультантом. А ведь она знала бездну!
А тогда меня занимал только ее вид – маргаритка с плоечкой на волосах, сделанной специальными щипцами, вида волны, – у моей бабушки были такие щипцы и хранятся до сих пор в моих завалах.
Почему я с ней никогда не заговорила, почему ничего не спросила? Видела только эту укладку и пергаментные ручки. Ни колец, ничего. Лапсердак на все времена года и вечная торопежка к электричке.
Молодость безжалостна.
Она не дожила до того времени, когда скучный советский кинотеатр «Москва» на Триумфальной переименовали в Дом Ханжонкова, хоть и не надолго. (Рейдерский захват в девяностые.) Но мне было приятно проходить мимо и заходить внутрь – это был привет от Веры Дмитриевны столетней давности. Этот кинотеатр был лично придуман и открыт Александром Ханжонковым в 1913 году. Он был первым удачливым режиссером и продюсером, который сумел на синематографе зарабатывать деньги.
Сейчас трудно представить, что в том советском забетонированном мире, где чиновники из прачечного треста руководили культурой, могла появиться в роли директора, с виду такая же забетонированная пергидрольная с шестимесячной завивкой баба с живой душой. Это как если бы гипсовый пионер вдруг заиграл на горне и слеза покатилась бы по его щеке. Звали ее Зина Шатина. На моих глазах она превращалась в живого человека.
Мой друг врач Володя Кравченко лечил Зину от самой тяжелой болезни и помогал продлевать ей годы. А она за это предоставляла ему полный карт-бланш – ходить на любой фильм, ну типа как Жарову.
Я потом об этом узнала и страшно удивилась: «А почему я тебя там ни разу не видела?» – «Да нет, – говорит, – я ходил… раза два… на фестивальные просмотры… Был».
И вдруг Вололя дает мне книжку, написанную этой самой, закаменевшей вроде бы советской теткой, об «Иллюзионе». Хорошо написала Зина Шатина о своей любимой работе, о научной группе, о мероприятиях – ну всё же совпартактив! – и тронула меня этой книгой очень. Посмертно.
В 69-м году я от Литинститута поехала в Варшаву учить польский язык. Там мы встретились с другой группой из Москвы – университетской. Там были две студентки, с которыми мы подружились. Наташа Бяла и Наташа Чарна.
Наташа Чарна, как мы потом узнали, была дочерью партийного начальника Зимянина, поломавшего немало судеб творческой интеллигенции. Но сын за отца (дочь за отца) не отвечает.
Наташка была веселая и очень передовая. Первое, что она нам сказала: «Мы вообще-то чехи».
Поразмыслив секунду, я поняла, что они учат в университете чешский язык. Поразмыслив вторую секунду, я поняла, что после Праги-68 им туда лучше не соваться.
Мы продолжали гулять, но программы у нас были разные, мы уезжали раньше и стали прощаться.
– Если что, – значительно сказала Наташа Зимянина, – студенческий театр на Моховой. Филиппенко – мой муж.
Надо было парировать в этой «купле-продаже». Филиппенко я уже видела в «Царе Максимилиане» – оценила подачу.
– Если что, – сказала я, как бы между прочим, – «Иллюзион». Макароныч – мой муж, ну Делончик.