Хорошо обменялись, душевно. И стали ходить друг к другу в гости, посещать, так сказать, взаимно мероприятия.
Дружим до сих пор. А Наташа Бяла канула. Надеюсь, у нее все хорошо.
Года полтора назад, еще до пандемии, Коля Досталь, наш известный режиссер, друг и партнер со съемок в фильме «До свидания, мальчики», позвал меня в «Иллюзион» выступить перед показом того нашего фильма. Мне это показалось забавным – я никогда не стояла перед иллюзионным зрительным залом. И согласилась.
Приехала заранее, хотела окунуться в забытую атмосферу почти полувековой давности.
Исчезла комната для научной группы, даже нет ни двери, ни стенки. Внизу приличные туалеты. В зале большие перемены – подняли накатом задние ряды, и получился амфитеатр – отовсюду стало хорошо видно. И сцену увеличили – мы там с Колей спокойно поместились. А вот с фойе и буфетом – ну ничего, никак – архитектор заложил неизменность этих мраморных колонн и холодных стен. С колоннами понятно – «атланты держат небо», а вот хоть какой-нибудь уют не внести. Никак. И нет мечты прежней научной группы – передвижных выставок старых афиш. Их так и не повесили. Нет безумного подвижника для этих передвижников.
А молодежь в новой группе нормальная, чем-то гордятся, о чем-то сокрушаются.
О чем? Да о зрителе, которому ничего не нужно.
В зале безо всякой пандемии четверть заполняемости – зрители возрастные, неинтересные. И мы им не интересны.
Стоим с Колей, глазеем только друг на друга. Ничего не получается.
Вдруг вспомнила одну сценку из прошлого.
Макароныч обычно очень хорошо читал свои лекции, весело, интересно. А тут просят заменить – Володя Соловьев заболел, и в пожарном порядке иди и говори, что хочешь.
Он уже пошел на сцену, вдруг повернулся и тихо спросил:
– А фильм-то какой?
– Сейчас посмотрим, а ты пока начинай, – говорит Алла Маланичева и добавляет: – Я тебя потом кулебякой накормлю.
Выходит мой бедный муж. Я в зале, нервничаю.
Зал ждет. Немного помекав, он начинает примерно так же, как мы сдавали в Литинституте зарубежную литературу профессору Артамонову. Ну не успела я прочитать «Семью Тибо» и понятия не имею, кто такая эта Тибо. Но вдруг слабое воспоминание, вырванное почти из конца огромного романа Роже Мартина дю Гара. Ну это имя я как раз знала – на билете написано. И вот слабое воспоминания из сцены болезни этого Тибо. У него было заболевание почек, его лечил сын-врач, и, когда вдруг отец обмочился, сын пришел в бурный восторг. Почки заработали.
Меня это так потрясло, когда безнадежно перелистывала фолиант, что я заострила внимание именно на этой сцене и минут сорок пересказывала ее своими словами. Артамонов слушал иронически, но не прерывал. Вышла с четверкой. Ну там я хоть что-то припомнила, а тут бедный Макароныч даже названия не знает, хотя ему вынесли бумажку, которую он прочесть не успел. И промямлил:
– Ну право, не знаю, что и сказать.
– Вот именно, – довольно громко сказала молодая женщина, которая сидела передо мной со своим мужем, – не знаешь – не выходи!
Такого быть не могло, от этого зависела жизнь и еда нашей семьи.
Муж усмехнулся, и тут я как заколотила кулаками в спинки их стульев и как заору:
– Он знает, он знает, он всегда все знает, это его манера такая. Я знаю, я его жена.
И тогда муж сказал жене:
– Видишь, как надо защищать своего мужа? Кулаками!
Я в ужасе выскочила из зала, но Макароныч уже пришел в себя и начал бодро рассказывать содержание совершенно другого фильма, который он хорошо знал, а публика – нет.
И в конце он сказал:
– А теперь посмотрите другую картину этого режиссера и сравните с той, более ранней.
Проводили аплодисментами.
Вот и нас с Колей Досталем так же проводили. Наверно, из жалости. Хотя мы старались как могли и рассказывали, например, как тяжело сниматься в ледяном море и делать вид, что тебе очень жарко.
Когда мы отработали, все вздохнули с облегчением. И пошла музыка Таривердиева, и побежали титры с нашими фамилиями. А нам надо было спешить в Дом литераторов на вечер памяти Фазиля Искандера. Я в последний раз посмотрела на зал, на буфет, на эти холодные колонны и вспомнила десятилетний юбилей «Иллюзиона».
На этом празднике на сцене появился Юлий Ким с гитарой и спел гимн кинотеатра, который начинался так: «“Иллюзион”! Хоть имя дико, но слух ласкает мне оно…»
Я чуть под стул не упала от восторга и сразу же по окончании концерта побежала за текстом. Но Юлик уже ушел.
При первой же встрече я его попросила спеть, он махнул рукой: еще чего. И увернулся.
Через какое-то время я повторила атаку:
– Спиши слова!
– Какие слова?
– Про «Иллюзион»: «Хоть имя дико…»
– Это Блок.
– Что я дура? Знаю, что Блок, но там же как-то ловко про «Иллюзион» сказано. Спиши слова.
– Да не знаю я никаких слов.
– Но ты же пел!
– Импровизировал, просто сочинил по дороге и забыл.
Я дико расстроилась – это же был гимн «Иллюзиона», такие тексты на дороге не валяются.
Последнее время я стала верить, что ушедшие от нас люди продолжают нас слышать. И надо хорошо подумать, перед тем как написать какой-нибудь мемуар.
Но что делать, если я вижу так, слышу так, чувствую так – они все живут возле меня. А память избирательна.
Ну вот помню я «Нежную кожу» на открытии «Иллюзиона», а на самом деле я ведь даже не была на этом открытии, не тот у меня ранг, а были Марина Ладынина, Галина Уланова, самые-самые того времени люди.
А мы уже подгребли потом.
Вот так, «“Иллюзион”, хоть имя дико!».
Королева
Как известно, запас слов у Шекспира зашкаливает, даже если считать, что Шекспиров было несколько. Тенякова одна-единственная, но ее запас слов и не только запас, но главное – умение творить из букв невероятные слова – уникально. Не садитесь с ней играть в скребл, бесполезно напрягать извилины и упрашивать, нельзя ли ставить слова из трех букв. «Нельзя», – скажет Тенякова и будет права. Вы так и до двух букв дойдете!
Она равноправна Юрскому, они были рождены друг для друга и прожили долгую счастливую жизнь вместе, родив дочь Дашу, унаследовавшую, как выяснится по мере того, как она повзрослеет, уникальные родительские гены. Впрочем, что тут странного? Она же их плоть от плоти.
Но когда после прощания с Юрским мы почти сразу пошли на чтецкий концерт Даши, мы онемели – это была реинкарнация ее отца, настолько манера исполнения, юмор, способ мышления, наконец знаменитые юрские паузы – все фантастически возвращало нашего дорогого друга в живую жизнь.
Теняковой на концерте не было. Я сразу после аплодисментов бросилась звонить Наташе и кричать диким голосом вот это слово – «реинкарнация».
Но у людей обычно бывает двое родителей – мама и папа. Так вот Тенякова – это мама. И жена. Это ее почетные звания.
А сама она таинственна, как английская королева Елизавета Вторая в ее исполнении в спектакле Кости Богомолова «Юбилей ювелира». Она надмирна, инфернальна и приветлива к подчиненным. Я видела этот спектакль вместе с нашей подругой Аллой Покровской. При всем неприятии Богомолова Покровская восхитилась Королевой и сказала: «Никто так сыграть не сможет. В Теняковой есть западное достоинство и сдержанность, не то что в нас, лахудрах».
Но моя с ней дружба началась, конечно, со спектакля «ЕБЖ» на Малой сцене театра Моссовета. Она была женой Льва Толстого.
Сейчас этих жен полным-полно в каждом театре, где надо срочно занять измученную, усталую, не очень востребованную актрису пенсионного возраста.
А тогда свыше сорока лет назад на сцене бывшего кинотеатра, превращенного в малый зал известного московского театра, появились два питерских актера, знакомых друг с другом и даже работавших вместе на ленинградском телевидении, появились в роли Льва Толстого и Софьи Андреевны в пьесе моего мужа Сергея Коковкина (он же Толстой). Это был первый опыт выяснения отношений четы Толстых на театральных подмостках. Для более углубленного понимания великих образов режиссер Алеша Казанцев съездил с ними в Ясную Поляну, где знаменитый толстовед по фамилии Пузин, ему самому было лет под сто, просветил их по всем вопросам и благословил на подвиг. Я сама тогда не поехала с ними, но завидовала сильно.
А после премьеры, когда мы остались скромно отметить удачную работу, мой дорогой учитель Алексей Николаевич Арбузов тоже позавидовал и сказал: «Вот мы сейчас простимся и вы уйдете по своим домам парами – Аня с Коковкиным, Наташа с Юрским. А я грустно и одиноко побреду к себе на Новый Арбат».
Софья Андреевна была полностью реабилитирована в исполнении Теняковой. Это была не истеричная придурошная тетка, не понимающая величия своего мужа-писателя, а живая, яркая, независимая личность со всеми драмами и бедами, выпавшими на ее долю. Она существовала на сцене не в тени своего великого гения. Она вела свою собственную борьбу за существование, и ничего веселого в ее отчаянии не было. Это не «графиня изменившимся лицом» бежала к пруду, за нее было действительно страшно. У нее не нашлось другого инструмента докричаться до человека, с которым она прожила всю свою жизнь. И не докричалась. Это был очень сильный характер, который ничем не уступал в своем праве быть выслушанным.
И при этом Тенякова нигде не переступала грань бытового исполнения. Ее Софья Андреевна была сродни более поздней английской королеве, но еще никто об этом не догадывался. В Ясной Поляне были очень благодарны за эту реабилитацию.
И тут же вспоминаю ее в «Печке на колесе» Нины Семеновой на той же Малой сцене. Народный русский характер. Стоит с половником в руках и орет бабским диким голосом на свою дочь: «Гаврош! Гаврош! Мальчика хотела, а родилась дочь. Кто виноват? Конечно, дочь».
Нечто похожее будет в фильме «Любовь и голуби», только там ей пришлось состариться лет на двадцать пять. Ну и что, ну и состарилась.