оказия поехать в райцентр. Получив небольшой аванс, захотели поехать всей группой. Наскоро погрузились в открытую пятитонку и с песней покатили по тряскому грейдеру.
В последний момент как раз Берта и Лешка отказались – в пользу тех девчонок, которые со слезами на глазах умоляли шофера втиснуть их в кузов – очень в парикмахерскую нужно. А на самом деле оба были рады, что все уедут, хотелось побыть одним.
– С ума сошли, – кричал нервный казах, – у меня норма, норма… Понятно, да? Вот написано – двадцать человек. А вас?
А их было немерено.
Артур тоже было передумал, его укачивало обычно, но шофер сказал, тыча в него черным пальцем:
– Он пусть отвечать будет.
Но в кабину тут же сел Кочетков.
Пришлось Артуру забраться в кузов. Некоторые девчонки сидели шикарно – на шинах-запасках. Остальные, подстелив под себя куртки, на досках кузова. А ребята стояли, держась за кабину и за борта. Артур пристроился в углу заднего борта, у запора с крюком. Ехать было по степным понятиям недалеко, с полсотни километров, не больше.
Грянули «Маму, не горюй», потом свою истфаковскую «Ночью над Союзом и над нашим вузом…». Артур больно колотился о ребро бортика и молил кого-нибудь свыше – пусть они скорее доедут.
С отбитым задом он, наконец, откинув борт, выбрался первым, за ним попрыгали девчонки. И сразу рванули в парикмахерскую.
Ребята степенно закурили, потом, не торопясь, двинулись в сторону сельпо. Еды фактически не было. Купили бутылку и консервы с крабами, завезенными с Камчатки. На наклейке сияло гордое – «Chatka» по-английски, крабы шли на экспорт. Потом зашли в раймаг, сгрудились у книжного отдела и онемели: там было все, о чем только мечтать могли московские книгочеи. От невиданных раритетов, которые никто не брал, до книг алма-атинского издательства. Листали, целовали заблудший томик Михаила Зощенко, кто-то нашел раннего Фадеева. Артур прижал к груди старое издание «Овода». Были Луговской, Сельвинский и даже Борис Пастернак – перепечатка книжки «Сестра моя жизнь». Кочетков повертел в руках томик про Никиту Сергеевича, но пожалел денег.
А девчонки какие вышли из своей парикмахерской – аккуратно постриженные под одну гребенку с чистыми волосами, пахнущими жидким дегтярным мылом.
И какой красавицей оказалась Ира! Никита не мог глаз отвести.
– Какая волна! – заговорили девушки, оглядывая со всех сторон ее легкие пряди – целинный ветер гнал переливающуюся на солнце копну Иркиных волос.
– Где волна? Какая волна? – не понимали парни, оглядывая безбрежную степь с бегущим ветерком по верхушкам неубранных хлебов.
– Волосы, волосы какие! На голове волна, на Иркиной.
Кочетков привычно занял свое место в кабине, но вдруг увидел подъехавшую машину директора совхоза и тут же перестроился, решив не упускать такой случай. Никогда не помешает. Он быстро выбрался из кабины и попросился в легковушку. Добронравов узнал его и пригласил поехать вместе с ним. Легковая отсалютовала и исчезла.
«Хорошо, что съездили, – подумал Артур, проводив взглядом исчезнувшую в пыли машину, – сразу как-то настроение поднялось».
Он был страшно рад книгам.
Стали усаживаться. Шофер казах торопился, боялся ехать по бездорожью в темноте. А темнело в степи всегда моментально – как свет выключался.
У всех в руках были свертки с покупками, и в кузове стало теснее. Казах вдруг позвал в кабину Артура:
– Иди сюда, место освободилось.
Он не отказался, мутило от одной мысли вернуться на прежнее место.
В кабине сидела симпатичная подружка шофера, благодаря которой и возникла оказия с поездкой.
В кузове пересчитали всех и кого-то не досчитались, стали выяснять кого, потом поняли, что этим потерянным был Артур, который переселился в кабину. А Кочетков умотал в «Победе».
Короче, тронулись в сумерках в тишине: устали. Стало холодно, девушки прижались к ребятам. Все лежали вповалку. Ехали в полном молчании.
Артура клонило в сон, но он держался – боялся, что качнет на девушку-казашку.
Шофер нервничал, терял дорогу, потом снова выбирался на грейдер. Ползли еле-еле, чуть ли не на ощупь. Черная густая темень обступала машину.
Казах матерился по-русски, а девушка молчала. Артур пытался давать советы, просил врубить дальний свет. Ехали с ближним. Оказалось, дальний не работал – ламп в автобазе не было на замену.
Вдруг машина пошла по твердому покрытию, тряска кончилась, в кузове обрадовались – выбрались из бездорожья. И опять запели.
Девичьи голоса звучали просто ангельским хором, потом включились мужские.
Грянули про Москву, по которой уже здорово соскучились: «Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя…»
И тут страшная судорога пронзила тело Артура, он ничего не успел понять – дверцу вышибло, он вылетел из кабины и потерял сознание.
Очнулся под огромным бездонным звездным небом. Попробовал пошевелиться – удалось.
– Алик, Алик, – тряс его рыжий Никита, – ты Ирку не видел?
Дурацкий вопрос – он вообще ничего не видел, отключился, сознание потерял.
– Что тут случилось, – спросил он, пытаясь сесть.
– Ты что, не понял? Машина перевернулась. Задний борт в щепки… Все кто там сидел, вылетели.
И он нырнул в темноту.
Слышались приглушенные голоса, кто-то стонал. Никита нашел шофера – тот был невменяем. Просунулся в искореженную кабину. Отодвинул осторожно девушку шофера – струйка крови стекала из ее уха. В бардачке нашел фонарик и пошел вокруг перевернутого грузовика, пытаясь найти Иру. Ребята поднимались, кого-то тащили. Иры не было. Никита увеличил круг поиска – на обочине что-то чернело.
Посветил фонариком, откинул с лица волосы – и не сразу понял, что это Ира. Стал будить, кричать, теребить недвижное тело… Чтобы ожила, чтобы проснулась, чтобы хоть застонала от боли… Ничего.
На ощупь, спотыкаясь, приблизился Артур, спросил:
– Кто это?
Никита помолчал и еле слышно ответил:
– Ира… Не трогай. Пусть полежит.
И только тут вдруг заплакал, поминая свою Ирку, и погибшего на фронте отца, и сгинувшего в лагерях деда, и мать, рано умершую от голода: всех-всех, ушедших с этой земли на небо.
Тяжелой была середина двадцатого века.
…Лешкину посылку открыли на поминках – там была зеленая от плесени колбаса, долго плутавшая по почтовым пересылкам. Да еще тут, на целине, пролежала две недели в ожидании.
Свадьбу отложили.
В этом южном городе у моря прошло все детство Ларисы. Домика половина, но зато дворик, а там три абрикосовых дерева.
Как и все местные жители, к морю они не ходили: чего они там не видели? Море было повсюду – синело, серело, белело, ослепляло…
Жили хорошо. Папа Ярополк Сидорович уже был в отставке.
Хрущев тогда много военнослужащих погнал на пенсию – сокращение армии. Но дело отец себе нашел – устроился консультантом по военным вопросам на местной киностудии. Ему там нравилось. К нему прислушивались, советовались, были почтительны. Он был непримирим к не по уставу надетой пилотке или к ордену, не положенному в ситуации, изложенной в сценарии.
Ярополк гордился своей работой. Кстати, это был приработок, пенсия у него была приличная, хотя возраст – под пятьдесят. Но война состарила их поколение, и ныли раны в сырую погоду, и память проклятая напоминала ушедших, особенно в дни праздников.
Мама была учителем истории и литературы в школе, может, от этого и Ларисин интерес к русской истории. Еще была сестра Оля, младшая школьница.
Ларисино желание учиться в Москве отец одобрял – медалистка, не в техникум же ей. А вот какие у нее теперь друзья, очень хотел бы знать. Лето кончалось, но еще несколько дней могли побыть все вместе.
Утром она получила телеграмму. И сразу же ушла из дома.
День был жаркий, воскресный. Мама Лиза пекла пирожки с абрикосовым вареньем. Оля помогала, но без особого интереса – с утра сильно болело горло, но признаваться не хотелось, мама сразу такую панику поднимает.
К обеду Лариса появилась.
– Руки мой, – приказал отец.
Вид дочери ему не понравился. Да и младшая была не лучше, у нее начался страшный насморк, и она чихала прямо на пирожки.
– Лиза, дай ей носовой платок.
– К столу, – сказала мама Лиза, внося красивую супницу с горячими щами.
– Я не хочу, – прохрипела Оля, – ее вдруг вырвало прямо на пол.
Ярополк Сидорович всегда терялся, когда дочери болели.
Он даже ушел из комнаты. Мама Лиза приказала Ларисе принести тряпку и приложила руку к Олиному лбу – обожглась.
– Градусник, быстро!
Смерили – за сорок. Это был менингит.
Поздно вечером, после того как скорая увезла Олю в больницу, Ярополк Сидорович спал, а измученная мама Лиза сидела на кухне без сил. Лариса сказала:
– Я билет поменяла. Завтра уезжаю. Там у нас беда, похороны.
…После менингита получилось осложнение – Олино личико перекосило, сказали: парез навсегда.
Разбирательство трагедии было поверхностным. Записали: несчастный случай. Следователь казах больше всего мечтал, чтобы все студенты уехали отсюда и больше никогда не попадались ему на глаза.
Погибли три студентки, и еще скончались в больнице шофер с подругой.
Своих быстро похоронили, а приезжих надо было срочно отправлять в Москву – пусть там сами разбираются. Никакой иной возможности отправить тела погибших девушек, кроме как в грузовом вагоне, прицепленном к пассажирскому, – не было.
Студентам был подан отслуживший пульмановский вагон, с запасных путей. На окнах вытертые бархатные шторы с фестончиками, на два купе неработающая душевая кабинка с раковиной. Целиноград старался извиниться за недогляд и как-то скрасить ребятам долгий путь домой.
Но сама мысль, что погибшие девчонки едут с ними в одном поезде, убивала. На Никиту было страшно смотреть. С ним боялись говорить, ранить любой репликой, но от этого он становился еще отчужденней. Артур и Лешка поменялись с кем-то купе, чтобы оказаться рядом с Никитой. Четвертой к ним села дура из комитета комсомола и всю дорогу клялась Никите, что она лично этого так не оставит. Она найдет виновных и покарает. Лезла к нему обниматься и плакала в голос. Потом удалось ее напоить, и она заснула.