лет спустя.
В день премьеры мне исполнилось двадцать пять лет, я была младше Риты всего на три года. А наши девочки – ее Анечка и моя Ксюша тоже были почти ровесницы.
Помню, как Рита приехала к нам на дачу с трехлетней дочкой, и при виде весьма запущенного, еще довоенного времени сруба, которого мы стеснялись, догадываясь, что бывают дачи и получше, – при виде нашего убожества Рита пришла в такой восторг, что я сама поверила, что не так уж все плохо. Анечка загребала ножками толстый ковер кленовых листьев, и моя Ксюша вторила ей. Какими же они были маленькими тогда!
Спектакль потихоньку обрастал правильными акцентами. Завадский придумал начало – на сцену выкатывали рояль, во фраке выходил актер Костомолоцкий в роли дирижера… и бодрая, не скажу патриотическая, но вполне позитивная музыка Дашкевича охватывала гигантский зал Театра имени Моссовета, потом в хорошем гриме, похожий на свой портрет, выходил артист Лавров, которого я побаивалась из-за значительности характера, и начинался мой спектакль «Была весна шестнадцатого года» – замене названия мы были обязаны Завадскому. Подозревая, что на революционную пьесу, посвященную юбилею Ленина, народ валом не повалит, он предложил заменить название «Прорыв» (имелся в виду знаменитый Брусиловский прорыв, когда казалось, еще немного, еще чуть-чуть – и победа будет за нами, и если бы это произошло, то такую антиутопию даже вообразить невозможно: ни революции, ни войны, ни голода, сплошное благосостояние и восторг).
Худсовет согласился – название, не призывающее к посещению. Но как? Чем? Завадский попросил текст пьесы и прочел самую первую строчку ремарки: «“Была весна шестнадцатого года”, – и сказал: – Вот!»
Мокин наклонился к моему уху и тихо заметил: «Мог и дальше прочитать», но все худсоветчики уже радостно кричали: «Гениально! Потрясающе! Повеяло свежим ветром революции».
Они с Вадимом были самые настоящие, я других не могла даже представить.
Я пригласила на спектакль Елену Сергеевну Булгакову, которая уже знала мою пьесу, и когда она пришла за кулисы, Рита обмерла от восторга и сказала: «Боже! Маргарита! Сама Маргарита!»
Все засмеялись, потому что сама Маргарита была Рита. И у нее действительно было много общего с этой булгаковской героиней.
Елена Сергеевна похвалила ее работу – это было для актрисы как благословение.
Отыграли премьеру, я ходила на все представления – а на поклоны Завадский выводил меня на сцену и негромко говорил первым рядам: «Это автор!»
А сзади спрашивали: «Кто?»
И еще сзади переспрашивали друг друга: «Это кто?»
Я в мини, конечно, тогда все так ходили. И Рита в мини, то есть на поклонах, конечно, в театральном костюме, а в жизни в мини.
И вдруг приходит в «Иллюзион» в макси. У меня муж работал там в научной группе, лекции читал. Рита бывала часто и выступала или просто сидела в отсеке, где ютились киноведы. И в макси – вроде бы как повзрослела.
А потом через пару месяцев приходит и спрашивает: «Видишь?» Смотрю – не вижу.
«Нет, ну ты посмотри». – «Куда?» – «На мой нос!»
Смотрю – вижу нос. Она в восторге. «Ничего не заметно?» – «Ничего!»
Опять восторг. Оказывается, она убрала самое прелестное у себя – вздернутый кончик носа. Мне жалко стало, но потом я поняла – правильно сделала. Она уже готовилась к серьезным ролям, возрастным, пусть не нос разглядывают, а в душу смотрят.
Рита стала много сниматься, а Вадим серьезно заболел, смертельно.
Завадский назначил второй состав. Когда я пришла смотреть, чуть не заплакала, я так сильно любила своих Анну и Алексея – Терехову и Бероева, ну как будто близких родных людей. А новые – Пшенная и Щетинин тоже были хорошие, ну не родные. Я догадывалась, что это нормальная театральная традиция, но горевала сильно.
Некоторое время они играли в очередь, а потом спектакль ушел из репертуара, выполнив свою миссию: предстоял другой юбилей – СССР, и мне театр дал задание написать пьесу на новую «датскую» тему. Написать написала, но сыграли спектакль один раз, и я не видела: хоронила папу. Бероев умер в эти же дни.
Тесная дружба с Ритой продолжилась и дальше. Мой муж перевелся из Питера в театр Моссовета – там сколотилась небольшая, но могучая кучка питерцев: Юрский, Тараторкин, Дробышева.
В 82-м году театр поехал на гастроли в Ригу. Мы взяли с собой нашу двухлетнюю Машу, Рита – своего грудного Сашу. И опять мы были мамочками, возились с детишками и радовались, как быстро они растут. Анечка и Рита отпраздновали свои дни рождения в Юрмале. Рита очень любила своих детей, она максимально старалась быть с ними везде. Мама Галина Станиславовна помогала и с Анечкой, и с Сашей. В Юрмале тогда был целый детский сад актерских детей, помню Дашку Юрскую с ключом от гостиничного номера на шее, чтобы не потеряла, когда родители уезжали на работу. Взрослые, народные, великие жили в Риге в гостинице, а молодежь наслаждалась взморьем.
Творческие темы меня тогда совсем не интересовали, хватило б сил детей поднять. Рита же постоянно была в планах и идеях.
Однажды она, посмотрев на меня, зачуханную, сказала: «Тебе надо к Котомахину, поедем, я тебя познакомлю». Я решила, что это некий гуру, к которому Рита прикипела, а это оказался философ-физкультурник: он реально лепил женские фигуры, причем в живом виде.
Когда мы с Ритой к нему первый раз приехали и познакомились с его изящной, тоненькой, хорошенькой женой, Саша Котомахин показал нам фотографию жены до встречи с ним. Мы обалдели – девушка была корпулентная, даже показалась – ширококостная. Но метод Котомахина совершил чудо. Проигнорировав момент философии, мы с Тереховой бешено занялись мучительными упражнениями, особенно одно мне снится до сих пор – из положения сидя, засунув пальцы ног под книжный шкаф, надо постараться встать. Мы обливались потом, но фотография жены стояла перед нами реальным примером. Мы были истовыми ученицами.
Однажды я рассказала Юрскому, что мы с Ритой худеем, делая особые силовые упражнения. Юрский переспросил: «С кем?» – «С Ритой Тереховой». Юрский задумался, потом произнес: «Мы сейчас репетируем с ней пьесу Алешина “Тема с вариациями” – когда я ее обнимаю, мои пальцы колются о ее ребра, куда дальше худеть?»
Тут я вспомнила про философию и заявила, что в данном случае важна именно философская составляющая. Юрский покачал головой – философию он уважал.
Потом я отвлеклась на очередную беременность, а Рита на съемки. Но до сих пор благодарна Рите за ее безумные идеи, которые я старалась разделять по мере сил.
Однажды, уже в годы перестройки, Рита приехала к нам с сыном-подростком Сашей – она собиралась на концерт танцевальной группы никому тогда не известной Аллы Сигаловой, в которой солировала ее Анечка. И пригласила всех нас. Потом она неожиданно строго заявила, что нашу Машу надо немедленно крестить, а то просто ужас. Да и всех остальных тоже. Сама она была крещеная и жаждала стать крестной.
На даче сидела хорошая компания – Фазиль Искандер с женой Тоней и сыном Сандриком лет шести. Тоня горячо поддержала Риту и заметила, что окреститься надо тогда, когда надо, а то поздно будет, грехи накопятся.
Мы оставили мужчин – тогда еще некрещеных одних на даче, но взяли Сандрика, Тоня сказала, что он уже крещеный и ему можно.
Я тогда водила машину (первым моим учителем вождения был Гера Гаврилов, тогдашний Ритин муж, но в тот день он отсутствовал, и, как позже выяснилось, исчез навсегда) и погрузила Тоню с Сандриком и Риту с моей Машей в «жигули», и мы покатили в Переделкино. По дороге Рита проводила наспех ликбез моей религиозной безграмотности. Везла простыни и записную книжечку, которую называла «дорожный складень».
Она столько всего знала: молитвы, правила поведения, посты, именины – мы с Тоней слушали во все уши. Когда приехали, сразу записались в очередь на крещение – Маша и я. Потом из крещальни пошли в храм. Рита велела исповедаться и поставить свечки: кому надо – во здравие, кому надо – за упокой. И, закупив толстую пачку очень дорогих свечек, сказала: «Я к Троеручице, знаешь, какая у нее сила? Могучая». И исчезла, перед этим приобретя нам с Машкой по крестильному крестику.
Мы потолклись возле икон, послушали священника, не сообразили, где надо исповедаться, и вышли подышать, заодно проведать, как там очередь продвигается.
А очередь продвигалась быстро, и нас предупредили, что мы следующие. Я запаниковала и побежала искать Риту, а она как сквозь землю провалилась. Переделкинский старый храм невелик, да и народу не так уж много было, а Риты нет и нет.
Бегу обратно, а там уже надо записывать имена крестных (восприемников). Делать нечего, Тоня предложила себя в качестве крестной матери, а Сандрика шестилетнего в качестве крестного отца. Монах удивился: «Вы лучше укажите взрослого человека, даже если его с вами нет». И мы с Тоней хором назвали нашего друга режиссера Александра Сергеевича Орлова. Почему-то мы были уверены, что он крещеный.
Таинство было настоящее – Машку в святую воду окунули всерьез. Тоня учила Сандрика пальчики складывать для креста.
Одуревшие от таинства, мы вернулись в храм – и сразу встретили Риту, она уже поставила все свечки и была озабочена нашим отсутствием. Но когда я упрекнула: «Куда ты, зараза, пропала, там же очередь подошла?!» – она тихо-тихо, почти шепотом сказала: «Значит, там так решили», – и поздравила нас с крещением.
А потом, когда ехали обратно, Рита говорила: «Мы люди взрослые грешные, нам и отмолиться можно, а вот Маше с нами в театр сегодня не надо. Пусть дома побудет, помолится». Так Маша до сих пор и молится за нас, грешных.
Виктюк репетировал в Театре Моссовета пьесу моего мужа «Иди ко мне», впоследствии спектакль был назван виртуозно-пугающе: «Мистерия о нерожденном ребенке, несбывшейся матери и Всевышнем отце». Имелась в виду триада: рождение, жизнь, смерть. Название пугало неопределенностью – попахивало кощунством, а Рита была в то время глубоко религиозна. Трагедия женщины, потерявшей ребенка, решалась в ключе бурлеска.