– Давай, Омбре, давай, – пискляво повторил Лелу.
Водяной не шелохнулся.
Гордый, как водяной. Это выражение было в ходу даже у гоилов.
– Ну да ладно. Вернется, – сказал Неррон. – Его высочество прав. Чтобы напиться, мы ему ни к чему.
Лелу застонал:
– Но его отец…
– Ты что, оглох? Он вернется! – заткнул ему рот Неррон. – Нам надо отыскать руку с позолоченными ногтями. Давай-ка принимайся за дело, Лелу.
Жук хотел было возразить, однако, вместо этого, втянул голову в плечи и принялся ворошить кости, в изобилии вываливавшиеся из бокового нефа.
Омбре кивнул Неррону.
Шестиглазая благодарность.
Как знать, для чего она еще пригодится.
19. Может быть
Гостиница, где Лиса оставила Джекоба, была такой же затрапезной, как и лавочка лже-ведьмы. Но боль измучила его гораздо сильнее, чем он сознавался, а Лиска не смогла поймать на безлюдной улице ни одной пролетки, чтобы добраться до отеля получше.
Вытянувшись на кровати, Джекоб закрыл глаза. Лиска сидела подле него, пока не удостоверилась, что он крепко заснул. Он учащенно дышал, по лицу блуждали тени: следы, оставленные болью.
Лиска нежно провела ему по лбу, как будто могла пальцами стереть эти тени.
Осторожно, Лиска.
Но что ей было делать? Спасать собственную душу, а его бросить на произвол судьбы?
Она почувствовала, как в ней зашевелилась любовь, похожая на очнувшегося ото сна зверька. «Спи! – чуть не прошептала она любви. – Спи дальше. Или лучше стань тем, чем ты была раньше. Дружбой, ничем более. Без жажды прикасаться к нему».
Во сне Джекоб прижал руку к груди, будто пытаясь пальцами задобрить моль, пожиравшую его сердце.
«Возьми мое сердце! – думала Лиска. – На что оно мне?»
Когда она носила шкуру, сердце ее билось как-то по-другому. Сама любовь для лисицы отдавала свободой. А вожделение, как голод, являлось и проходило без всякой любовной тоски, которую приносил с собой человеческий облик.
Ей было трудно оставить Джекоба одного. Она боялась, что боль опять вернется. Но то, что она задумала, она делала для него. Лиска закрыла за собой обшарпанную комнату на замок, захватив ключ от нее вместе с кровавым осколком.
Даже Данбар, пожалуй, уже покинул свой письменный стол и отправился на боковую. До рассвета оставалось недолго. Лиска была у него дома вместе с Джекобом только однажды, но лисица никогда не забывает дорогу.
Объясниться с извозчиком оказалось нелегко: адреса она не знала, однако по виду деревьев и по запахам могла сказать, куда ехать. Наконец он высадил ее перед высокой живой изгородью дома Данбара. Лиске пришлось трезвонить в колокольчик при входе добрых полдюжины раз, пока наконец из дома раздался рассерженный голос. Данбар наверняка едва успел лечь в постель.
Прежде чем открыть, он просунул в щель ствол ружья, но тут же выпустил его из рук, когда увидел, кто стоит перед дверью. Не говоря ни слова, он пригласил Лиску пройти в гостиную. Над камином висел портрет его матери-покойницы, а на пианино рядом с изображением отца стояли фотографии Данбара с Джекобом.
– Ну что тебя принесло? Я думал, что выразился достаточно ясно.
Данбар прислонил ружье к стене и перед тем, как затворить дверь, еще раз вслушался в темный коридор. Отец его жил с ним. Джекоб рассказывал, что старый фир-дарриг редко покидает дом. Ему надоело, что все на него показывают пальцем. В Фианне сохранилось еще несколько сотен фир-дарригов, но в Альбионе они были такой же редкостью, как теплое лето.
Лиска провела ладонью по переплетам книг, дома так же тесно окружавших Данбара, как и в университете. Там, где она выросла, не было ни одной. Это Джекоб научил ее любить книги.
– Неужели теперь уже не обойтись без ружья, если у тебя в крови и в квартире имеется фир-дарриг?
– Скажем, так оно вернее. Но пользоваться им мне еще не приходилось. Не знаю, хорошая или дурная находка эти ружья. Подобный вопрос возникает, пожалуй, при каждом новом изобретении. Правда, нынче им приходится задаваться, по-моему, слишком уж часто. – Он посмотрел на Лису. – Что до нас с тобой, мы несколько отстали от времени, не находишь? Наши шкуры пропитаны прошлым, а между тем будущее возвещает о себе уже слишком громко, чтобы можно было к нему не прислушиваться. То, что было, и то, что будет. То, что безвозвратно пропало, и то, что еще будет приобретено…
Умница Данбар. Умнее всех, кого Лиска знала, и в любую другую ночь ей ничего не было бы отраднее, как только слушать, как он толкует мир. Но не сегодня.
– Данбар, я сюда пришла, чтобы не дать пропасть Джекобу.
– Джекобу? – Данбар засмеялся. – Да ему пропади пропадом хоть целый мир, он отыщет себе другой!
– Это ему не поможет. Если мы не найдем арбалет, через пару месяцев он умрет.
Данбар унаследовал кошачьи глаза своего отца. Как и лисы, фир-дарриги – ночные создания. Лиске оставалось лишь надеяться, что эти глаза видят ее искренность в потемках.
– Пожалуйста, Данбар. Скажи, где голова.
Гостиную наполнила тишина. Наверное, слезы помогли бы, но Лиска не могла плакать, когда ей было страшно.
– Ну как же, ясно. Третий выстрел… младший сын Гуисмунда. – Данбар подошел к пианино и провел пальцами по клавишам. – Неужели он в таком отчаянии, что возлагает надежды на эту полузабытую историю?
– Он испробовал решительно все.
Данбар нажал на клавиши. В аккордах сосредоточилась печаль всего мироздания. Плохая ночь.
– Его что, Красная Фея отыскала?
– Нет, он сам вернулся к ней.
Данбар покачал головой:
– Тогда так ему и надо.
– Ему пришлось, ради брата.
Говори, Лиска, говори. Данбар боготворит слова. Он живет ими. А в это время моль феи пожирает сердце Джекоба, и никакими словами ее не остановить…
– Пожалуйста!
На секунду Лиска чуть не поддалась искушению приставить ему к груди его собственное ружье. Вот что делает с человеком страх. И любовь.
Словно разгадав ее мысли, Данбар бросил взгляд на ружье.
– Чуть не забыл, что беседую с лисицей. Человеческий облик очень обманчив. Но он тебе к лицу.
Лиска почувствовала, что краснеет. Данбар улыбнулся, но его лицо вскоре вновь сделалось серьезным.
– Я не знаю, где голова.
– Нет, знаешь!
– Да неужели? Это кто сказал?
– Лиса.
– Тогда скажем так: я этого не знаю, но у меня есть одно предположение. – Он взял ружье и провел рукой по длинному стволу. – Арбалет стоит ста тысяч таких вот ружей. Человека, который его использует, он одним махом превращает в массового убийцу. Я уверен, когда-нибудь начнут строить машины, обладающие такой же мощью. Новая магия – это все та же старая магия. Те же цели. Те же стремления…
Данбар прицелился в лисицу и – опустил ружье.
– Дай мне честное слово. Клянись шкурой, которую ты носишь. Жизнью Джекоба. Всем, что для тебя свято, что он не продаст арбалет.
– Моя шкура тебе в том залог. – Никогда еще с ее губ не слетали слова более значимые.
Данбар покачал головой:
– Нет, этого я не требую.
В дверь гостиной просунулась голова. Серая крысиная мордочка, потускневшие от возраста кошачьи глаза.
– Отец! – Данбар со вздохом обернулся. – Почему ты не спишь? – Он потащил старика к софе, где сидела Лиска. – У вас двоих имеется кое-какая общая тема для разговора, – заметил он, пока старый фир-дарриг недоверчиво изучал Лиску. – Поверь мне, ей известно все о благословенной и проклятой участи носить звериную шкуру.
Он направился к двери.
– Этой традицией мы обязаны далекой чужой стране, – сказал он, выходя в коридор, – но вот уже чуть ли не двести лет Альбион свято верит в чудодейственную силу чайных листьев. Даже в пять утра. Может быть, так мне будет легче выговорить то, что ты жаждешь услышать.
Его отец в замешательстве посмотрел ему вслед. Все же в конце концов он повернулся к Лиске и принялся разглядывать ее мутными глазами.
– Лисица, если не ошибаюсь, – сказал он. – От рождения?
Лиска отрицательно покачала головой:
– С семи лет. Шкуру мне подарили.
Фир-дарриг сочувственно вздохнул.
– Ох, это нелегко, – проговорил он. – Две души в одной груди. Я надеюсь, человек в тебе не всегда побеждает. Людям трудно жить в ладу с мирозданием.
20. Одной крови
И снова – ничего. Неррон отбросил еще одну руку обратно к костям, которые они разворошили. За грудой останков Лелу уже почти не было видно. Омбре разломал скамейку, а обломки досок пустил на факелы, всунув по одному в каждую из пустых костяных рук, предназначенных для этого. Но ночь душила неверный свет факелов, а вокруг громоздились еще тысячи костей, скрытые потемками даже от глаз гоила.
А что, если руки вообще нет в этой проклятой церкви? Что, если она зарыта где-нибудь там, снаружи, во влажной земле? Не все же кости они повыкопали!
Неррон уже давно израсходовал все свои проклятия, давно пожелал себе оказаться в сотне других мест и уже тысячи раз спросил себя, а не нашел ли Бесшабашный тем временем голову. Но все, что ему оставалось, – это продираться сквозь кучи бледных человеческих останков и надеяться на чудо.
Лелу и водяной помогали с умеренным воодушевлением, но все же это были четыре дополнительные руки, отделявшие ноги, черепа и ребра от костлявых пальцев.
Хорошие – в горшочек,
Поплоше – те в зобочек.
Он уже казался себе настоящей Золушкой.
Не о том думаешь, Неррон.
И чего лишний раз вспоминать, как Бесшабашный опередил его в охоте за хрустальным башмачком?
Водяной поднял голову и схватился за пистолет.
Кто-то толкнул церковную дверь.
Луи споткнулся о первый же череп, лежавший у него на пути, и удержал равновесие, лишь ухватившись за колонну.
– Вино в этой местности погорше лимонада моей матушки, – выдал он, еле-еле ворочая языком. – А уж девчонки на морду – страшнее тебя, Омбре!
Его вырвало, и, конечно же, на гр