ощное образование ввиду своей специфики. Я происшедшие события оцениваю вполне положительно для нас.
— Для кого это — для нас? — задал вопрос Иваницкий.
Безликий замер на мгновение, но потом расплылся в снисходительной улыбке и пояснил Иваницкому:
— Властей Российской Федерации.
— Вы или дурак, или мошенник. Теперь нет ни Российской Федерации, ни мирового сообщества вообще, если вы еще не поняли. Где ваши власти, и что они могут сделать? Шарахнуть ядерным ударом по оставшимся в живых людям? Зомби от этого только больше станет. Если бы военные на свой страх и риск не стали раздавать оружие и не организовали эвакопункты, о России вообще можно было бы забыть. Куда ты лезешь, чмо подзаборное, задолиз фанерный?
У безликого глаза полезли на лоб:
— Да как вы смеете? Что вы себе позволяете? Да я…
— Я — головка от фортепиано, — глумливо прервал его Иваницкий. — Катись подальше и воблу свою сушеную с собой забери. Я правде служу — это мой долг. А ты в холуях ходишь у всяких выродков, которые мнят, что им весь мир принадлежит.
Тут и у сухощавой аналитички глаза на лоб вылезли:
— Товарищ Нечаев, вы как своих подчиненных воспитываете? Немедленно возьмите ситуацию под контроль! В противном случае мы уполномочены снять вас с должности.
Нечаев сидел, поставив локти на стол и низко склонив голову. Он медленно поднял глаза на представителя кризисного штаба и сквозь зубы процедил:
— У меня более пяти тысяч человек на хребте сидит. Я им питание должен обеспечить, помощь и отправить на новые места жительства. Я спасаю людей. Иваницкий со всякой мразью борется. А вы чем занимаетесь?
— А вот это мы сейчас и выясним, — уверенно сказал Иваницкий.
Он обошел стол и положил руку на плечо безликого:
— Пойдем выйдем, родной, побазарить нам с тобой нужно.
Все молча смотрели на происходящее. Возмущенно-наглое выражение лица представителя кризисного штаба исчезло и преобразилось в растерянно-испуганное. Петров с ухмылкой подошел к столу и, протянув руку, схватил за волосы женщину, прибывшую вместе с начальником оперативного управления. Он одним мощным движением выдернул ее с места и перетащил через весь стол. Гоготнув, ударил ее в живот, сбив зарождающийся визг.
— Ну че, сладенькая, любовно с тобой побалакаем или как?
Иваницкий вывел с собой из кабинета растерянного Павла Олеговича. Попов все так же с довольной улыбкой тащил за волосы Агнию. Та слабо сучила ногами и безмолвно разевала рот, ее бесстрастное лицо было искажено сейчас мукой нестерпимой боли. Она даже обмочилась.
В подвал их не повели — им хватило и комнаты следователей. Трясущийся Павел Олегович блеющим голосом поведал им о том, что в один прекрасный день аппарат администрации президента остался совершенно без руководства. Один из начальников управлений, понимая действительную ситуацию, решил взять власть в регионе в свои руки. Они связались со всеми военными частями в Московской области и сообщили им о создании нового органа власти, рассчитывая, что это сработает. В общих чертах план выглядел как авантюра. Они хотели подчинить себе все военные части и удержать за их счет свою власть в регионе. Бред, конечно, но что-то у них начало получаться.
Пока Иваницкий допрашивал Павлика не-Морозова, Попов упражнялся с воблой. Тетку он уложил плашмя на пол и встал ногой ей на грудь. После чего взял со стола бутылку из-под пива и стал медленно натягивать на бутылку презерватив прямо перед глазами воблы. Презерватив, разумеется, лопнул, и Попов с тоном сожаления сказал своему материалу:
— Ты же не будешь возражать, если без резинки? Бутылка-то чистая.
И тут из дамы сплошным потоком полились признания. Но толку от этого было мало. Дама оказалась обычной кадровичкой, интриганкой и в дополнение к тому — глубоко в засохшей душе — она мнила себя рисковой авантюристкой.
Павлик не-Морозов оказался настолько деморализован, что был готов на все, что ему скажут. Иваницкий не почувствовал в нем никакой лжи. Начальник оперативного управления начал исправляться, ступив на светлую дорогу правды и служения Долгу. Новому адепту было дано задание привести в накопитель своих руководителей. Тот немедленно связался по рации со своим непосредственным начальством и проявил недюжинные таланты актера, переговорщика, обманщика и мошенника, заманивая свое непосредственное руководство в ловушку. Он сладко пел им о том, что скоро в накопителе должны собраться командиры самых крупных подмосковных военных частей, что сейчас наступает самый тот момент, который решает все. Просто нужно приехать, наобещать с три короба и заставить людей присягнуть на верность новой власти. На другой стороне его внимательно выслушивали, расспрашивали, задавали каверзные вопросы. Но мотивация у Павлика была более чем высокой. Повода для сомнений в уговорах не возникло.
Иваницкий все время разговора смотрел на Павлика и его собеседника особым взглядом через себя. В Павлике он не заметил ничего, кроме дикого ужаса и внутренней мерзости. А вот его собеседник по другую сторону радиоканала светился всеми цветами радуги низменных чувств: страх, жадность, замешенные на эгоизме, презрение ко всем окружающим и колоссальное самомнение. В конечном итоге победили жадность, властолюбие и гордыня. Новый князь Подмосковных земель и промышленности был готов явить свою сиятельную особу верноподданным.
Они должны были приехать вечером, часам к семи, а Павлику вменено в обязанность организовать достойный прием. На этом сеанс связи был окончен. Обгадившегося Павлика потащили в кабинет Нечаева. Новым властителям действительно нужно было оказать достойный прием. Агнию просто убили, а после того как она восстала, проломили ей череп топором.
Павел Олегович с подобострастием выложил все, что он знал о новой власти.
Военные похихикали и стали готовиться к приему новых гостей.
Добившись своего, Иваницкий увел своих соратников в кабинет. Времени еще было вагон, и терять его зря было большой роскошью. Следовало заняться неким Пистоном, который имел совершенно непонятные виды на накопительный пункт и его обитателей.
Бочкин не любил тайн. Если что-то скрывают, это явно может ударить не только по башке, но и в спину, а инстинкт самосохранения у Бочкина был развит чрезвычайно сильно. В момент возвращения в накопительный пункт ему сразу буквально ударила по глазам разительная перемена в придурковатом следователе. Выбрав удобный момент, он вошел буквально на плечах зазевавшихся караульных в комендатуру, которую теперь превратили в неприступную крепость. Наружные стены были обложены мешками с песком и бетонными дорожными плитами. На крыше комендатуры и около ворот разместились наспех выполненные капониры. Просочившись во внезапно ставшую недоступной комендатуру, он пошагал на второй этаж.
Погрузиться в пучины служения Долгу новому Иваницкому с командой помешал Бочкин.
Щелкнула дверная ручка, и дверь беззвучно распахнулась. К новообращенным вошел Бочкин.
— Привет, душегубы! А кто это вам четыре неправильные буквы на двери нарисовал? Там три правильные советские буквы должны быть написаны. С «ха» начинается.
Бочкин был в приподнятом настроении.
— Бочкин, а зачем ты живешь? — вместо приветствия спросил у него Иваницкий.
Усатый мужик опешил, вперив непонимающий взгляд в лицо следователю. Процесс шевеления извилинами отразился на лбу глубокими морщинами.
— Бочкин, ты знаешь, зачем ты живешь? Для чего? — продолжил непонятный разговор Володя.
— Хм… Для себя я живу. Вы чего тут? Политуры перепились, что ли?
— Нет, Бочкин, просто мы теперь знаем, зачем живем.
— И зачем же вы живете?
— Бочкин, а ты человека убить можешь?
— Могу, конечно. Теперь особенно.
— А тебя совесть грызет, когда человека жизни лишаешь?
— Ну, ты это загнул. Может, «белочка» к тебе в гости пришла?
— Грызет тебя совесть, — утвердительно ответил за Бочкина Иваницкий и продолжил: — А есть такие покойники, за которых тебя совесть не мучит?
— Есть, конечно, — уже настороженно ответил усатый мужик.
— А есть такие, ради смерти которых ты готов свою жизнь отдать? Обвязаться тротилом и прыгнуть на такого с гранатами, чтобы всех насмерть и сразу?
Бочкин опять вытаращил глаза на Иваницкого.
— Миша Меченый и Беня Беспалый. А еще был такой, Трофимов фамилия, — гад редкостный.
— А вот Беспалого, например, — ты бы его для себя или для людей убил?
— Для людей, конечно. Мне-то что? Я при всякой власти в одной поре жил.
— Вот это, Бочкин, и есть те самые четыре буквы на нашей двери. Теория меньшего зла называется. Лучше убить одного, чтобы спасти многих. Ты вправе судить и приводить приговор в исполнение. Это тяжелая и трудная работа.
— Ну ты сказал. Вы теперь санитары леса, что ли?
— Бочкин, а ты сможешь быть судьей?
— Так у меня же вообще образование только школьное.
— Не в этом дело, Бочкин. Зачем знать законы? У тебя есть совесть. Она подсказывает тебе, что хорошо и что плохо?
Бочкин поднял взгляд к потолку.
— Каждый из нас знает, что такое хорошо и что такое плохо. Иначе ты бы не пошел на смерть ради того, чтобы убить подонков. Ты видишь зло и можешь спасти от него других, и лучшее правосудие — это смерть, а единственный твой закон — это совесть. Судить по совести и по правде, а потом карать, как тебе совесть позволит, — вот наша задача и священный Долг.
— Мужики, я с вами. Чего делать, скажите, — выдал оторопевший Бочкин.
— Бочкин, ты сам должен для себя определить, что ты должен делать. Пусть тебе совесть подскажет. Только смелость для этого нужна.
— Э… Дайте хоть привыкнуть. Получается, если что не по совести и не по правде — то мочить можно?
— Да! Мочить, уничтожать и изводить каленым железом. Но пойми самое главное. Ты не принадлежишь себе. Ты служишь своей совести и Долгу. В этом твоя сила. Мы все умрем. Но есть для тебя разница, что ты увидишь перед самой смертью, когда оглянешься на свою прошедшую жизнь? Зря ты прожил эту жизнь или нет? Ведь родился ты ради чего-то большего.