С самых первых дней мобильной культуры стало очевидно (в данном случае речь не идет о ситуации флирта): если вам звонят или присылают сообщение, нужно ответить. Возможно, возникла какая-то чрезвычайная ситуация. Этот этикет не делает скидок на то, что некогда считалось “вежливостью”. Дело в том, что новые правила могут заставить человека прервать обед, сон, деловую встречу и даже разговор личного характера. Мы наблюдаем, как студенты выходят из аудитории и ищут тишины в туалетных кабинках, чтобы ответить на сообщения друзей. Мы также видим, что нынешние молодые люди почти приравняли необходимость срочно отвечать друзьям к чрезвычайной ситуации.
Дети с готовностью используют термин “чрезвычайная ситуация” для всего, от чего им хотелось бы защититься с помощью мобильных телефонов. Многие молодые люди из тех, с кем я общалась, – словно в ожидании чрезвычайной ситуации. Возможно, это ситуация личного плана. А может, еще один ураган “Катрина”, еще одно 11 сентября. Может, авария в энергосистеме. Рассматривая жизнь как цепь чрезвычайных ситуаций люди, в особенности молодые, обретают все более взвинченное “я”.
Если жизнь видится вам потоком чрезвычайных ситуаций, это определяет весь ваш жизненный нарратив. Например, сам Twitter разделял энтузиазм одного из своих основателей, который с самого начала выступал в поддержку полицейского радиообмена. Вы узнаете, что, преподнося те или иные ситуации как чрезвычайные, вы можете привлечь больше внимания, в том числе внимания друзей. В мире, где даже ученики средней школы жалуются, что не могут справиться с зашкаливающим количеством сообщений, если вы скажете другу “у меня чрезвычайная ситуация”, то окажетесь на самом верху списка приоритетов.
Мобильные телефоны стали вплотную ассоциироваться с чрезвычайными ситуациями после 11 сентября 2001 года. В тот день школьников поместили в подвальные убежища, где не было общественных телефонов-автоматов, и тогда родители поклялись, что “больше никогда” не позволят детям быть настолько оторванными от них. У детей должны быть мобильные телефоны. Когда я беседую с группой, состоящей из четырнадцати студентов одного из университетов Новой Англии (в 2001-м они учились в начальной школе), выясняется, что для них мир изменился 11 сентября и в каком-то смысле больше не был прежним. Эти студенты рассказывают о жизни в “культуре катастрофы”. Одна старшекурсница, которая, по ее собственному признанию, “всегда спит с телефоном”, замечает: “В новостях на всех каналах ежедневно преобладают катастрофы”.
Студенты из группы четырнадцати подробно описывают свои впечатления: если судить по картинке в СМИ, мир – это цепь чрезвычайных ситуаций, каждую из которых мы можем преодолеть одну за другой. События с давней общественно-политической историей представляются как особенные, необычные, “из ряда вон выходящие”: крупные разливы нефти, массовая стрельба, жертвами которой становятся ученики младших классов и их учителя, экстремальная погода – все эти события по большей части преподносятся как катастрофические. Вы уже знаете, что разговор идет на языке катастрофы, когда ваше внимание привлекают на короткое время. В культуре катастрофы каждый чувствует себя частью чрезвычайной ситуации, но наше волнение направляют в определенное русло, предлагая сделать пожертвование или подписаться на веб-сайт.
В чрезвычайной ситуации проблемы нужно решать в порядке поступления. Даже такие проблемы, как глобальные изменения климата или халатность в отношении жизненно важных объектов, освещаются СМИ как стихийные бедствия, с которыми и бороться нужно как со стихийными бедствиями. Событие с политической подоплекой и определенным направлением развития превращают в нечто, требующее мгновенной реакции, но вовсе не обязательно – анализа. Кажется, что катастрофа не нуждается в законодательной базе. Ей нужны только облегчение страданий и молитвы.
Для четырнадцати студентов из Новой Англии жизнь в культуре катастрофы предполагает, что они справляются с трудностями посредством связи. Сталкиваясь с ситуацией, воспринятой как чрезвычайная, человек стремится использовать социальные сети, чтобы объединиться со своими друзьями.
Двадцатитрехлетний студент, учившийся в средней школе во времена 11 сентября, признается: “Мы не можем ничего сделать с большинством чрезвычайных ситуаций, освещаемых СМИ. Мы не знаем, что и как предпринять, чтобы улучшить создавшееся положение”. Признание студента позволяет нам лучше представить, как взвинченное “я” пытается сориентироваться в медиапотоке плохих новостей: узнав о чем-либо, человек начинает нервничать и спешит выйти в сеть.
В катастрофах присутствует отзвук стихийных бедствий. Мы не можем предвидеть, что они с нами произойдут. Когда терроризм преподносят как некую напасть (а такое происходит нередко), получается, что его отделяют от породившей его истории, и тогда он превращается в природный катаклизм, злую силу, а не то, с чем можно справиться политическим способом или путем пересмотра исторических корней этого явления. Если воспринимать террор как природный катаклизм, нам только и остается, что убивать террористов.
Если вы называете что-то катастрофой, к этому особо нечего добавить. Если же вы сталкиваетесь с ситуацией, которая видится вам результатом действий человека, то сказать по этому поводу можно очень и очень многое. В таком случае вы можете требовать отчета. Вам нужно разобраться в причинах. Вы обдумываете возможные действия. Тут нужна беседа – и далеко не одна.
Гораздо проще оказаться лицом к лицу с чрезвычайной ситуацией, нежели вести такие сложные беседы. Оказавшись в режиме кризиса, мы позволяем себе откладывать на потом беседы, необходимые для политических действий. И в настоящий момент наша политика буквально вопиет о беседах, которые мы слишком долго откладывали на потом: это беседы о том, что значит быть собой и гражданином в мире больших данных.
В нашем новом информационном ландшафте беседы, традиционно считавшиеся частными – разговор по телефону, отправка электронных писем и СМС, – оказываются в руках корпораций, а те в свою очередь заявляют свое право на нашу информацию, поскольку именно они обеспечили нас инструментами коммуникации. Стоит нам только взглянуть на что-то в сети, как мы сразу же оставляем след, который мгновенно становится информацией для кого-то. По мере того как мы занимаемся переоценкой ценностей, находясь в сети, и позволяем своему разуму блуждать, а сами при этом думаем, что бы такое почитать, что купить, какие идеи нас интересуют, – эти, казалось бы, интроспективные действия тоже принадлежат компании, позволяющей нам осуществлять поиски. Эта компания извлекает из наших действий информацию, которая может пригодиться ей сейчас, и сохраняет данные о наших действиях на случай, если они понадобятся ей впоследствии. Дело в том, что вся эта информация существует независимо от нас и находится в таком состоянии, что ее можно по кусочкам продавать третьим лицам. А если выйти за пределы мира коммерческих транзакций, то, как мы теперь знаем, наше правительство тоже считает, что имеет право подслушивать наши разговоры.
Со временем жизнь с электронной тенью начинает казаться настолько естественной, что мы ее уже не замечаем. Марк Цукерберг, основатель и генеральный директор Facebook, заявил: “Неприкосновенность личного пространства больше не является актуальной социальной нормой”. Что ж, возможно, концепция личного пространства не пришлась ко двору в социальной сети, но какая может быть интимность без личного пространства? А что такое демократия без личного пространства? А возможна ли свобода мысли без личного пространства?[264]
Мои бабушка и дедушка знали, как это объяснить, причем весьма подробно. Когда мне исполнилось десять, бабушка решила, что я уже достаточно взрослая и смышленая, и отвела меня в главную публичную библиотеку Бруклина – большое величественное здание, расположенное на Гранд-Арми-плаза. У меня уже была библиотечная карточка – я пользовалась ею в нашей местной библиотеке, всего в нескольких минутах от дома. Но теперь мы направлялись в большую библиотеку.
Бабушка приготовила угощение для пикника – сэндвичи с курицей на ржаном хлебе и лимонад, – и мы устроили ланч на скамейке из дерева и бетона на парадной площадке Проспект-Парка. Разговор затронул тему библиотечных правил. Бабушка объясняла мне, что я могу заказать любую книгу, причем информацию о заказанных мной книгах библиотека обязуется хранить в секрете. Никто не имеет права знать, какие книги я прочитала. Это то же самое, что неприкосновенность нашего почтового ящика. И в том и в другом случае речь шла о защите пространства мысли. Эта тема была для бабушки ключевой, когда речь заходила о том, почему она так рада, что ее дети растут в Америке.
Бабушка объяснила, что в Европе – в те времена, когда там жили ее родители, – правительство использовало почту, чтобы шпионить за людьми. Здесь, в США, это пространство защищено (бабушка мало что знала о злоупотреблениях Дж. Эдгара Гувера, хотя падение сенатора Джозефа Маккарти стало для нее утешением). Я помню разговоры о неприкосновенности почтовых ящиков с самого детства; я действительно хорошо запомнила, как утренний ритуал – поход за почтой – почти каждый день давал бабушке возможность порадоваться надежности нашего почтового ящика.
А вот о конфиденциальности моего списка книг мы заговорили позже. Очевидно, бабушка считала это более тонким аспектом гражданского права: как объяснить ребенку, что никто и никогда не должен обращать против него прочитанное им. Действительно, никто не имел права знать, что я читаю.
Почтительное отношение бабушки к американскому почтовому ящику и библиотеке было ее глубочайшим выражением патриотизма. И пространство мысли занимало в этом патриотизме ведущее положение. Для дедушки и бабушки, американцев во втором поколении и представителей бруклинского рабочего класса, возможность думать и общаться частным образом означала, что можно не соглашаться с работодателем и лично принимать решение относительно вступления в профсоюз. Когда работник обдумывал такое решение, мудрым поступком было чтение профсоюзной литературы за закрытыми дверями. Иначе работнику стали бы угрожать и могли бы уволить, прежде чем он принял решение о вступлении в профсоюз. Нужно было время, чтобы идеи устоялись. Человеку требовалось личное пространство, чтобы он мог изменить свое мнение о значимых для него вещах.