Кто и когда его вычислил, Макс так никогда и не узнал. Но события рухнули на него снежной лавиной, и все закрутилось в бешеном темпе.
Закон не всегда справедлив и не ко всем одинаково строг. В этом Макс смог убедиться на личном опыте.
Поначалу неотвратимость возмездия явилась Максу в виде огромного черного ботинка с толстой подметкой, подбитой железной подковкой, со шнуровкой и высокими берцами. Группа захвата ворвалась внутрь дачи военкома со стремительностью слонов, сметавших все на своем пути.
– Всем лежать!
Команду проорало несколько зверских голосов, и таких яростных, словно в помещении скрывалась банда головорезов. Антонина Анатольевна шарахнулась к стене и вжалась в угол. Вика, пискнув, как заяц, полезла под стол. Они обе ничего не понимали и страшно перепугались людей в черных масках с черными автоматами в руках. Один Макс знал – это берут его. Короткие тупорылые «калаши» смотрели ему в глаза. Команда «Ложись!» предназначалась ему одному.
Макс как стоял, так и рухнул на спину. И в тот же миг ботинок, большой и крепкий, с потертой подметкой и блестящей подковкой мелькнул перед глазами, и широкий носок врезал Максу под ребра. Боль пропорола тело, из груди вырвался утробный стон.
Завизжала тонко и протяжно мадам военкомша. Она видела, как ботинок влип в бок Макса и тело его, распростертое на полу, дернулось. Это никак не вязалось с правами человека и демократическими свободами граждан России.
– Не надо! Не бейте!
– Молчать! – заорал свирепый голос.
– На живот! Ноги в стороны! – проорал команду второй.
И новый удар в бок тряхнул тело Макса.
Его увели к «воронку» под усиленным конвоем. Уже через час в областном следственном изоляторе с тяжелым стуком открылась железная дверь камеры номер два. Аккуратный, но мощный пинок в поясницу вбил Макса внутрь бетонного узилища. Дверь снова грохнула, отсекая темницу от света и мира.
На шконке – двухъярусных нарах – сидели трое.
На первом этаже два мужика с опухшими физиономиями – лысый с большой родинкой ото лба до макушки и сине-густым фингалом под левым глазом и другой – плюгавенький кривоносый с красным румпелем, который чья-то сильная рука свернула к правому плечу.
На втором ярусе, свесив ноги вниз, устроился худолицый средних лет мужчина, не похожий ни на бомжа, ни на урку. Но Макс сразу понял: правит порядок в этой киче именно он.
– Так, – сказал худолицый, – ещё один допрыгался.
Два других – лысый и кривоносый – угрюмо молчали.
– За что? – спросил худолицый, и Макс, стараясь держаться как можно бодрее, хотя настроение у него было по нулям, счел нужным ответить правду.
– А, мура! – В голосе Макса не звучало ни испуга, ни сожаления, ни раскаяния. – За кражу.
– Что же взял?
– А, мура. Дачу потряс у фраера.
– Жалко, – сказал худолицый.
– Что жалко? – Макс не понял.
– А то, что меня там не было. Я бы тебя ухайдакал.
– За что? – спросил Макс и тут же, как ему показалось, нашел верный ответ. – За то, что попался?
– Нет, за то, что воруешь.
Макс отвесил челюсть: что этот тип с крыши рухнул на нары или как? Сам сидит, парится, а кого-то ещё осуждает. Надувшись, он прошел к шконке и сел.
Спал Макс на твердых досках, положив под ухо кулак. Рядом, то и дело заставляя просыпаться, храпел Лысый, а чуть дальше, издавая громкие звуки, похожие на небольшие взрывы, спал Кривоносый.
Утром дверь в обезьянник открылась, и мент-разводящий выкликнул:
– Борисов, на выход.
Худолицый поднялся и вышел.
– Кто он? – спросил Макс, обращаясь к соседям по камере.
– Фраер, – объяснил Лысый.
– А за что же припух?
– Сука. Двух деловых замочил. Я бы его руками порвал.
«Я бы порвал», прозвучало грозно, но почему он этого ещё не сделал, хотя они уже двое суток сидели в одной камере, лысый объяснять не стал. А ведь пытались. Об этом Макс узнал позже.
Два старых уголовника – не авторитеты, а так – ракло – средний слой криминала, возжелали сразу же показать фраеру Борисову, появившемуся в камере, где его место. И оба тут же оказались под нарами. Один с фонарем под глазом рухнул в нокаут. Второй согнулся пополам и встал на колени, после прямого удара поддых.
Видимо чего-то подобного дежурившие в изоляторе милиционеры ждали. Когда уголовники оказались на полу, дверь открылась, и внутрь вошел суровый сержант.
Посмотрел на Борисова, спросил:
– Помочь не надо?
Менты, как сказал Максу Лысый, относились к Борисову с нескрываемым сочувствием. Всем им в душе нравилось то, что он сделал, и если бы вопросы посадки и освобождения правонарушителей милиция могла решать простым большинством голосов, Борисов уже бы давно услыхал команду: «На выход, свободен!»
Борисов был местный, как ещё говорили – свой, кержак. После школы попал в армию, под фанфары загремел в Афганистан отдавать интернациональный долг, который у кого-то там взяли советские лидеры Брежнев и Горбачев. Назанимали они должно быть много, потому как страна, куда запятили сержанта Борисова, была нищей, и выплачивать неведомый долг Борисову пришлось своей собственной кровью. Под Хостом в поганой дыре на востоке афганских гор он был тяжело ранен. Почти два года скитался по военным госпиталям, перенес три операции. Вернулся домой. Бедствовал. Поселился в деревне у бабушки. Начал хозяйствовать. Ишачил как папа Карло. Поднял дом. Завел корову. Отрыл на участке пруд. Запустил рыбу. Выкрутился. Заимел деньги. И тогда у кого-то на Борисова вырос зуб. Его взяли на учет рэкетиры, считавшие, что после налоговых государственных органов вторыми могут снимать пенку с чужих доходов.
В один из дней к дому Борисова подкатил серебристый «Мерседес». Из него вылезли два амбала. Оба в коже, в кепариках, в темных очках – пижоны криминального мира.
За амбалами брел доходяга, которого наниматели в лучшем случае подобрали на вокзале, в худшем – откопали на свалке. На плече этот прозрачный и звонкий хмырь нес штыковую лопату.
– Прывет! – сказал один из амбалов, увидев Борисова, который вышел на крыльцо. И объяснил. – Рэквизиция.
Хмырь с лопатой прошел к пруду и стал раскапывать запруду у канавы, по которой Борисов на зиму спускал свой водоем.
– Э, мужики, – Борисов после минутного оторопения пришел в себя. – Кончайте хреновничать!
– Тыхо! – прошипел амбал. – Сядь и смотри.
Борисов метнулся в дом, выскочил оттуда с охотничьим карабином в руках. Амбалы таких фраеров, которые хватаются за оружие и пытаются пугать профессионалов, видели и не боялись.
– Опусти пушку, фраер. – Амбал не повышал голоса. Отдаваемые таким тоном приказы на слабонервных действуют сильнее, нежели крик.
– Убирайтесь! – сказал Борисов. Он тоже не переходил на крик. – Ну, пошли! Не уйдете, положу всех троих.
– Ах, ты, мудила! Кому угрожаешь?
Оба амбала синхронно, видимо дрессировал их один наставник, выверенным движением откинули полы кожанок, потянулись за пистолетами. Хотели они попугать или рискнули бы стрелять, выяснять Борисов не стал. Что-что, а стрелять он умел. Советская Армия научила. Два выстрела слились в один. Оба амбала легли как подрезанные. Хмырь, наблюдавший за происходившим, отшвырнул лопату, как горный козел перепрыгнул через штакетник и умотал в неизвестном направлении.
Когда приехала милиция, тела амбалов уже остыли, и пистолеты из их пальцев пришлось выдирать силой. Хмыря, бросившего лопату, найти не удалось. Фора, которую ему дала милиция поздним прибытием, позволила ему бесследно исчезнуть с места побоища.
В одном из убитых боевиков опознали Вову Ляпина, который находился во всероссийском розыске за убийство двух милиционеров. Начальник уголовного розыска, лично препроводил Борисова в город в следственный изолятор, при прощании пожал арестанту руку и сказал:
– Ты не сделал ошибок. Долго я тебе сидеть не дам. Главное, держись у следователя спокойно.
Борисов вернулся в камеру часа через два. Оглядел сидельцев.
– Не выпустили? А ты, пацан, привыкай. Быть бычку на веревочке. Сгниешь ты в зоне, если за ум не возьмешься.
– И что? – Макс придал голосу веселость, а виду бодрость, мол, для него отсидка – обычная трын-трава. – Какая разница где жить? Все мы в зоне, только кто-то по одну сторону колючки, кто-то по другую. А конец у всех один. Никто от смерти уйти не сумеет.
Борисов приставил палец к виску и покрутил им, словно собирался просверлить голову.
– Сам придумал или у кого-то сдул?
– Сам.
– Это хорошо. Про смерть ты очень точно сказал. А умирать тебе хоть раз самому приходилось?
– Какая разница? Смерть никого не помилует.
– Что ты все о смерти? Человек рождается, чтобы жить. Ты в это вдумайся. А жизнь не просто возможность жрать и пить. Должно быть в руках дело, которое держит тебя на земле.
– Дело, дело, – буркнул Макс. – А что может быть лучше – лежать на берегу, на песочке, на солнышке. Клёво.
– И надолго тебя хватит?
– Хоть насколько.
– Тогда ты тюлень. Неужели других желаний нет?
– Почему? Жрать могу, пить. Черная икра. Шампанское.
– Где будешь брать деньги?
– А где их берут? Возьму, у кого они есть.
– Думаешь, если один раз нажрался черной икры до отрыжки и посидел вечерок в ресторане, то за это стоит потом просидеть десять лет за колючкой? Ну, дурак!
Макс промолчал.
– Не можешь ответить, тогда не выступай. Тебе забили мозги булдой вот такие недоноски как эти два дуролома. Они же другой жизни не знают, кроме как в зоне. Отсидят срок, выскочат, побегают месячишко на воле и опять в клетку. Им больше податься некуда. А ты? Для начала тебе влепят года два-три. Возможно, условно. Но ты поймешь так, что наказания бояться незачем. Суд не так страшен, как его малюют. В другой раз скачок спланируешь поумнее. Возьмешь деньгу. Тебе это сойдет с рук. Опять продолжишь. И сядешь на баланду. Уже не на два и не на три календаря…
– Пусть сяду. – Максу изрядно надоело слушать нравоучения, но заткнуть рот мужику, их произносившему, силой он не мог. Приходилось отбиваться словами. – Зато как говорят? Лучше год питаться свежей кровью, чем сто лет падалью.