– Догадываешься, перед кем стоишь?
– Да уж догадываюсь, – ответил полицай, не поднимая головы. – Беркут, наверное?..
– Он самый.
Полицай поднял голову и внимательно, с интересом осмотрел его.
– Когда-то стрелял в тебя. В Романцах. Помнишь? Ты тогда на полицейский участок напал. Мотоциклом подъехал. В офицерской форме. Один – на участок. Примчался, снял часового… Ворвался… Мы еще подумали: «Не иначе как сумасшедший».
– Неудачное было нападение, – согласился Беркут, поудобнее устраиваясь за столом. – Шинель в трех местах продырявили. Одна дыра, стало быть, на твоей совести?
– На моей.
– Ну что ж, смелый ты человек, если вот так, сразу признаешься.
– Чего уж тут… Лагерей для пленных у партизан все равно нет.
– Вы лагерей для пленных партизан тоже не строите. В основном на виселицы налегаете.
– Вот я и говорю… – переступил полицай с ноги на ногу. – Позволь уж сесть, а то находился сегодня, в голове гудит.
– Садись, если находился. Смерть мужественно примешь или будешь ползать на коленях, просить? – спросил Беркут, подождав, пока полицай сядет.
– Привык, чтобы перед тобой ползали?
– Твои же коллеги, полицаи, приучили к этому. Да и фашисты тоже не лучше держатся. Как зовут? Фамилия? Только настоящая.
– Дмитрием зовут. А фамилия… Зачем она тебе? Спрашивай, о чем хочешь спросить, и… Плевал я на их тайны.
– Уже на «их»?! – повысил голос Беркут. – А еще полчаса назад служил им, в своих стрелял.
– Ну, стрелял. Надоело мне все это: и вы, и они. И ваша дурацкая война.
– Ага, «наша, дурацкая»… Ты здесь ни при чем. Твой дом не сгорел. Сестру в Германию не угнали. Давно в отряде Штубера?
– Двое суток. Нас только позавчера привезли в крепость.
– Что представляет собой этот ваш Лансберг?
– Черт его знает. Шарфюрер какой-то. Калач, по всему видно, тертый. По-русски кумекает. Мы его Воробьевым должны были называть.
– Воробьевым? Интересно… – взглянул на Мазовецкого: мол, запоминай, пригодится. – Сколько человек в его группе?
– Сорок. Кажется, сорок. Я не считал.
– Кого-нибудь из тех, кто остался в крепости, знаешь? Звания, фамилии, клички…
– Никого. Помаялись несколько часов за крепостными стенами – и в лес.
– Что должны были делать?
– Думаю, тебя ловить. Все время называли твою фамилию. Но конкретную задачу поставят позже. Так сказал Лансберг. Рановато вы меня взяли, вот что. Потерпели бы немного – мог бы больше рассказать.
– Он еще и шутит, пся крев! – не сдержался Мазовецкий. – Когда брали – перетрусил. А сейчас осмелел!
– Дед мой тоже шутя помирал, – мрачно ответил Дмитрий.
– Откуда нес патроны? – снова спросил Беркут.
– Привезли телегой. Переносили в лагерь.
– И что, хорошо вооружены?
– Четыре ручных пулемета, автоматы. Возле лагеря – линия окопов. С двумя дзотами. А вы здесь открыто живете, без опаски.
– Без опаски – это ты верно заметил, – согласился Беркут. – Потому что редко беспокоите. Всего две карательные операции пережили. Да и те в другом лагере.
Все замолчали. Мазовецкий нервно елозил кулаком по столу, словно хотел протереть доску. Он понимал, что операция закончилась неудачей. Похоже, что этот полицай говорил правду. А если так, то ни Петракова, ни Романцова он знать не мог. Значит, нужен еще один язык. Беркут, конечно, тоже понимает это. И странно, что разговаривает с полицаем вот так, спокойно. Будто сидят себе на завалинке и дымят самокрутками. Впрочем, точно так же Беркут вел себя и во время других допросов. Это всегда удивляло Мазовецкого, и привыкнуть к такой манере допроса он не мог.
– Кто же ты все-таки? Как стал полицаем? Почему? – снова заговорил Беркут. Неторопливо, спокойно.
– Ты ведь не папа римский, чтобы я перед тобой на Библии… Я знаю, как ты воюешь – храбро. Лезешь в самое пекло. Но не зверствуешь. Раненых не добиваешь. Нескольких из тех, что поддерживают связь с нами, ты допрашивал. Видно, догадывался, что работают на нас, но доказательств твердых не имел и не тронул. Даже не бил. Перед таким стоять на коленях и просить пощады – стыдно. Враг ты нам был, но тебя мы уважали. Другие командиры партизанских отрядов какие-то безликие, а ты…
– Ладно, – резко прервал его Беркут. – Спасибо за информацию. Тех, кого заслали к нам, знаешь?
– Нет. Слышал, что есть такие.
– Не щедро ты нас одарил, не щедро, – раздосадованно проворчал Беркут, глядя ему прямо в глаза. Тот взгляд выдержал, но Андрей заметил слезы. Значит, все же понимал, что уходят последние минуты жизни.
– Есть какая-нибудь просьба?
– Хотел просить, чтобы ты сам меня расстрелял.
– Это еще зачем?
– Не знаю. Кажется, что от твоей пули легче было бы умирать. Но вижу – ранен. Отводить к яме не станешь. Потому и не прошу.
– Уведи, – приказал Беркут Крамарчуку. Полицай медленно поднялся, в последний раз взглянул на Беркута, затем на Мазовецкого и, оттолкнув Николая плечом, вышел.
– Посади его в землянку для задержанных, – сказал Беркут вслед Крамарчуку. – Выставь охрану.
– На кой черт? – возмутился Николай, остановившись на пороге. – Ничего путного он все равно не знает. Расстрелять его, и…
– Подарим ему эту ночь. За смелость. И запомни, сержант: никогда не спеши с приговором.
– Ладно, – вздохнул Николай. – Подарим так подарим.
Не успел Штубер после возвращения от шефа гестапо допить чашку кофе, как на пороге вырос Карл Лансберг.
– Неприятная новость, господин гауптштурмфюрер.
– Гонцам, приносившим дурные вести, в старину отсекали головы.
– По-моему, так поступали азиаты.
– Не только.
– Полчаса назад на берегу реки найден убитым рядовой Йозеф Каммлер. Вы ведь знаете: он очень любил купаться. Даже в такой холодной воде, как в этой лесной речушке.
– Кто же этого не знал?! – пожал плечами Штубер, пристально вглядываясь в Лансберга. – Главное, что найден. Было бы куда хуже, если бы он просто исчез. Поди выясни – вдруг переметнулся к партизанам. Немедленно организуйте расследование.
– Уже все выяснено. Убит русским штыком. В спину. Врач сказал, что в момент убийства Каммлер был пьян. Очень пьян. Вероятно, задремал на теплом пригорке после купания, а тут…
– Может, и задремал. Но согласитесь, фельдфебель: это ужасно. Партизаны окончательно обнаглели. Действуют у нас под носом!
– Да, с этим пора кончать, – смиренно согласился Лансберг. И на какой-то миг взгляды их снова встретились. Нет, конечно, в этих взглядах не было и тени огорчения в связи с гибелью неудачника-водителя, имевшего неосторожность предпочесть выпивку и купание – образцовому выполнению своих служебных обязанностей.
– Кстати, кто обнаружил труп?
– Обер-ефрейтор Хафель.
– Подготовьте соответствующий рапорт с его показаниями. Надеюсь, сам Хафель вне подозрений?
– Разумеется. Хотя они и не были задушевными друзьями.
– А как сам Хафель оказался на берегу речки?
– Случайно. Я посоветовал ему старательно вымыть мотоцикл.
– Вы всегда следите за тем, чтобы наши машины были в порядке, – это мне тоже известно.
На лице Штубера мелькнула едва заметная улыбка, которую Лансберг не должен был заметить.
– Но есть еще одна неприятная новость. Из моего отряда исчез один из полицейских. И это очень похоже на дезертирство.
– А если предположить, что его захватили партизаны?
– Исключено. Он исчез во время разгрузки боеприпасов. Просто-напросто удрал.
– Этого и следовало ожидать. Они подсунули нам подонков в полицейской форме. Придется мило пообщаться с начальником полиции. Немедленно смените место базирования. Перебросьте отряд вот сюда, – ткнул он пальцем в лежащую на столе карту. – К селу Заречному. И пусть оно станет первым пунктом, население которого испытает на себе вольницу обнаглевших беркутовцев.
– Яволь, господин гауптштурмфюрер. Каммлера предать земле?
– Разумеется. Только проследите, чтобы врач составил необходимую бумагу. И хороните со всеми надлежащими почестями. Как героя, погибшего в борьбе с партизанами. Что же касается вас, господин Лансберг, то мне кажется, что вы уже давно заслужили звание обершарфюрера. Об этом я непременно позабочусь.
«Ну что ж, когда речь идет о необходимости убрать кого-либо, Магистру не нужно дважды объяснять его роль, – с мрачным удовлетворением отметил Штубер. – В этой дьявольской стране такие люди очень нужны. По крайней мере, до определенной поры».
Как и было условлено, на следующий день Отаманчук пришел на базу Беркута с Феликсом Романцовым. Невысокий, худощавый, Романцов скорее походил на хитроватого деревенского мужичка, чем на бывалого солдата, а поношенная красноармейская форма только усиливала это впечатление, подсказывая Беркуту, что досталась она Романцову с чужого плеча.
– Наконец-то я вижу вас, товарищ Беркут! – приветливо улыбнулся Романцов, войдя вместе с начальником разведки в командирскую землянку. – Знаете, там, в лагере, о вас ходят ошеломляющие слухи! Да и в крепости тоже пришлось кое-что услышать.
– О слухах поговорим потом, – сдержанно ответил Беркут. – Мне сказали, что вы владеете немецким.
– Да так, самую малость.
– Но все же в крепости вы понимали, о чем говорят между собой немцы?
– Кое-что да, понимал.
– Божественно. Нам очень нужны бойцы, хотя бы немного знающие немецкий. Наверно, слышали, что мы любим операции «с маскарадом»?
– Говорят, вы частенько разгуливаете в форме эсэсовского офицера по Подольску и другим городам.
– Я тоже слышал эти байки. Люди преувеличивают, – добродушно заметил Беркут, стараясь не настораживать Романцова. – Хотели бы перейти к нам в отряд?
Романцов пожал плечами и взглянул на Отаманчука, который все еще молча сидел у края стола, возле окошка-бойницы. Однако Беркут заметил, что рука начальника разведки будто невзначай легла на цевье прислоненного к скамейке карабина Романцова.