– Не старайтесь, гауптштурмфюрер. В любом случае я не стану представлять его к Рыцарскому кресту.
– Я так и понял.
– Снова Беркут? Его работа?
– Его, конечно, – покаянно вздохнул Штубер.
Помолчали. Оснований для наград становилось все меньше. И касалось это не только слабоподготовленных агентов из русских.
– А вы не допускаете, что этот Сова купил себе помилование, выдав партизанам Звонаря?
– Исключено. Они были в разных отрядах. К тому же Сова был заслан раньше и не мог знать об операции со Звонарем. Даже догадываться не мог. Да и, помиловав, партизаны вряд ли решились бы отпустить его так сразу, не испытывая в боях, не убедившись в его лояльности. Ведь Сова тоже заслан недавно, каких-нибудь две недели назад.
– Ненадолго же их хватает, ваших хваленых агентов – «Рыцарей Черного леса». Ничего. Из этого красавчика мы выжмем все, что нам нужно. Через полчаса машина будет у крепости.
Вскоре машина и в самом деле прибыла. Жестом приказав двоим эсэсовцам обождать, Штубер один вошел в подвал.
– Жаль, – проговорил он, освещая Гуртовенко лучом фонарика. – Ты был неплохим агентом. Во всяком случае, мне так казалось. Однако твое бегство из партизанского отряда… Сам понимаешь, гестапо такого не прощает. И, как правило, долго доискивается истины. Очень долго и придирчиво.
– Нет, господин оберштурмфюрер, я не изменял рейху. И обязательно докажу это.
– Верю, Сова, верю. Я, конечно, вынужден был доложить о том, что случилось с тобой и Звонарем. При этом старался убедить гестапо, что тебя не стоит пытать. Но ты сам знаешь, что это за учреждение… Словом, с этой минуты ты у власти гестапо. Вырвать оттуда тебя не сможет даже Бог. Но иногда Он хранит мужественных праведников.
– Я – не мужественный праведник, – обреченно признался Гуртовенко.
Едва Гуртовенко ступил за порог, здоровенный эсэсовец, стоявший ближе к двери, оглушил его ударом кулака по голове. После этого ему еще добавили ногами и, подхватив под мышки, потащили через весь крепостной двор к машине.
Потом его били в машине. В кабинете следователя гестапо. В подвале, где содержались узники. Снова в кабинете. И снова в подвале. За сутки беспрерывных истязаний ему не задали ни одного вопроса. И не отвечали, когда спрашивал или пытался что-либо объяснить он. В конце концов обалдевшему от побоев Гуртовенко начало казаться, что до него здесь вообще никому нет дела. И бьют его все, кто пожелает. Просто так, по инерции. Может быть, у них такая же тренировка, как те, что практикует Штубер на «арене» возле башни?
Он пытался объяснить своим палачам, что ни в чем не повинен, что предан рейху, что служил в полиции и готов служить впредь. Но эсэсовцы лишь удивленно поглядывали на него, потому что ни один не понимал по-украински или по-русски, и продолжали молча делать свое дело.
На рассвете Гуртовенко затащили в кабинет Роттенберга, усадили на стул. Штурмбаннфюрер молча махнул рукой и солдаты исчезли.
– Мы одни, – произнес шеф гестапо, внимательно изучая работу своих подчиненных. – Ты прекрасно понимаешь, что уже не выберешься отсюда. И пытки могут продолжаться месяц, два, год… Нам некуда спешить. Но даже из такой ситуации есть выход. Свобода – это для тебя, разумеется, слишком… Но согласись, концлагерь – это тоже шанс на спасение. Если, конечно, услышим от тебя что-либо интересующее нас.
– До сих пор меня ни о чем не спрашивали, – произнес Гуртовенко, едва выговаривая слова. – Только били. И ни о чем… Били и ни о чем… Я отвечу…
– Неужели никто не вел допрос?! – изумился Роттенберг. – Это им так не пройдет. Хотя, если по правде, мы ведь специально подбираем сюда молчаливых парней. Ничего не поделаешь: такая работа. С какой целью тебя засылали в партизанский отряд?
– А разве вы не знаете?
– В общих чертах. Меня интересует, какое конкретно задание дал тебе лично Штубер.
– Я должен был прижиться в лагере. И ждать указаний.
– Со временем ты должен был перейти в отряд Беркута?
– Нет. Возможно, такое задание имел Звонарь. Я точно не знаю, я так думаю…
– Беркут встречался с вами? Разговаривал?
– Да.
– Что его интересовало?
– Я должен был осуществлять связь между его группой и отрядом «Мститель». Он спрашивал, кто я, откуда. Хотел убедиться, что я действительно бывший пленный, а не ваш агент.
– Но ты считаешь, что он подозревал тебя?
– Кажется, подозревал. Ведь только что раскрыли Звонаря.
– Как это произошло?
– Не знаю. Он должен был выдавать себя за пленного, побывавшего в крепости. В отряде Беркута, должно быть, кое-что знали об этой особой группе пленных.
– И на каких условиях ты согласился на предложение Беркута?
– Я не согласился бы ни на какие. Да Беркут и не предлагал бы.
– Почему не предлагал бы? Почему, Сова, он не предлагал бы! Ведь он бывал в крепости. Встречался со Штубером. Выдвигал свои условия. Только не вертись, как лиса в капкане, говори правду! Как он раскрыл тебя?! Звонарь опознал?! Да говори же, говори!!
– Господин офицер, вы не знаете этого ирода Беркута. Если бы они раскрыли меня – сразу бы и повесили. На одном суку со Звонарем. Можете замучить меня, если вам так нужно. Но только я говорю правду.
Какое-то время они молча глядели друг другу в глаза. Роттенберг – сдерживая в себе желание наброситься на узника, Гуртовенко – с решимостью обреченного, сделавшего все для своего спасения и теперь полагающегося лишь на волю случая, на собственную судьбу. И, быть может, только эта решимость удержала эсэсовца, убедив его в бессмысленности дальнейшего допроса.
– Скажу откровенно: ты не убедил меня, что не завербован Беркутом. Но в конце концов какое это имеет значение? Все равно ведь повесим. А можем и помиловать. Правда, существует еще один вариант. Отпустить к партизанам. Но при этом настолько скомпрометировать, чтобы они сразу же повесили тебя как предателя. У наших людей есть опыт в таких делах, можешь мне поверить. Какой из этих трех вариантов тебя больше устраивает?
– Я хочу служить рейху. Так же преданно, как и служил.
– Значит, хочется жить? – зло усмехнулся Роттенберг. – Неоригинально. Слушай меня внимательно, Сова. Я дарю тебе то, за что ты так цепляешься, и ты вернешься в отряд Штубера. Но отныне обязан информировать меня, лично меня, обо всем, что там делается. Разговоры, настроение, любые чрезвычайные события. Меня будет интересовать все, абсолютно все. Но особенно – игра Штубера с Беркутом. Ты понял меня?
– Что же тут непонятного?
– Может случиться так, что Штубер еще раз уговорит Беркута встретиться с ним. Твоя задача – сообщить, когда и где состоится эта встреча. Или хотя бы что она состоится. Но если обмолвишься о нашем разговоре хоть одним словом…
– Не обмолвлюсь, господин офицер. Это исключено. Век не забуду вашей доброты.
Едва успели увести Гуртовенко, как позвонил Штубер.
– Мы уже можем получить вашего пациента, господин штурмбаннфюрер?
– Хоть сию минуту.
– Он так ничего и не сказал?
– Бывают случаи, когда признаваться не в чем. Но все равно часы, проведенные у нас, запомнятся ему надолго. А вообще советую присмотреться к этому Сове. Человек с характером. Такого агента можно использовать рациональнее, чем вы это делали до сих пор.
«Вот как? – подумал Штубер. – “Использовать рациональнее…” Ясно. Просто до сих пор вы, господин штурмбаннфюрер, не имели в моем отряде своего агента…»
– Воспользуюсь вашим советом, господин штурмбаннфюрер. Не каждому из моих рыцарей удается получить такую рекомендацию.
Роттенберг понял, что Штубер разгадал его ход, однако это не слишком огорчило его. Может, оно и к лучшему. По крайней мере есть гарантия, что не решится убрать этого Сову. Побоится вызвать еще большее подозрение гестапо.
– Его привезут в крепость. У нас слишком мало места, чтобы вы могли устраивать здесь курорт для своих недоумков.
Когда через некоторое время Сова вновь предстал перед Штубером, тот лишь окинул его презрительным взглядом и, обращаясь к сопровождавшему Гуртовенко эсэсовцу, процедил:
– В отряд Зебольда. А затем – к партизанам.
Когда однажды, поздно ночью, в отряд неожиданно вернулся Гуртовенко, лейтенанта это поразило. Гуртовенко не имел права появляться в отряде без особого распоряжения. Вот так просто взять и вернуться в лес – значило раскрыть себя перед гестапо. То есть теперь Гуртовенко как партизанский агент уже не существует.
– Что случилось, Сова? – довольно холодно встретил его Беркут, когда этого пилигрима привели к нему в землянку. Лейтенант умышленно назвал его по кличке, присвоенной Гуртовенко фашистами. У него было основание подозревать, что вернулся этот человек не без подсказки Штубера.
– Я понимаю, что мне не стоило появляться здесь. Но вы должны выслушать меня.
– Да уж никуда не денемся – выслушаем. Присядьте, Сова, и не торопитесь. Говорите вдумчиво.
Гуртовенко не сел, а буквально свалился на скамейку и, поскольку целую минуту, как целую вечность, он просидел молча, Беркуту показалось, что так, сидя за столом, этот человек и уснет. Лицо его было исцарапано ветками, одежда и руки – в грязи, волосы, словно пеплом, усыпаны сероватой хвоей…
«Ну что ж, – сказал себе Андрей, внимательно присматриваясь к Сове, – независимо от того, что привело его сюда в столь поздний час, путь в отряд оказался для него нелегким». Однако с расспросами не торопился.
– Я не буду пересказывать, как меня встретил Штубер, – заговорил Гуртовенко лишь после того, как приведший его Отаманчук поднес флягу с трофейным шнапсом. – Это долгий разговор.
– Рассказать все равно нужно будет, – заметил Беркут. – Но, конечно, не сейчас.
Ему почему-то показалось, что Сове просто-напросто не хочется воспроизводить свои беседы со Штубером, в гестапо или где там еще допрашивали его.
– Командиры «Чапаевца» и «Мстителя» далеко отсюда. Лучше бы сразу послать за ними.