— Теперь я поняла, что это… было на самом деле. Ты ведь уже целовал меня? Только я решила, что приснилось.
— Точно, приснилось.
— Э, нет, — мечтательно улыбнулась она. — Было, было. Теперь я поняла. Страшно мне, Андрей, оставлять тебя здесь… И самой оставаться без тебя. Мне почему-то кажется, что уцелели мы в доте только потому, что были вместе. Нас оберегала наша с тобой судьба. Но стоит нам разлучиться, стоит только хотя бы на один день…
— Не надо об этом, Мария. Все равно утром придется отвести тебя в село.
— Опять «не надо»? Мы ведь и так никогда ни о чем не говорили.
— И правильно делали. Окруженный, расстреливаемый дот… О чем там можно было говорить, какие планы строить?
— Знаешь, мне казалось, что этот ужасный дот будет сниться всю жизнь. А сейчас, в первую же ночь, приснилось что-то такое… Странное, про любовь. Удивительно устроен человек: еще утром я была на волоске от смерти, а вечером уже такое снится… хоть сразу в монастырь, грехи отмаливать.
Андрей обнял ее, нежно поцеловал в губы, в шею… но Мария уперлась руками в его грудь.
— Нет, нет, нет!… — яростно прошептала она. — Что ты?! Я же не к тому сказала, чтобы…
Объяснить Марии, что он тоже «не к тому», у Громова просто не хватило выдержки. Он резко поднялся и, бросив на ходу: «Поспи еще, разбужу», — пошел к двум небольшим кострам, между которыми было развешено обмундирование Готванюка. Сам Готванюк сидел в гимнастерке Крамарчука, без брюк и без кальсон.
25
— Так почему вы до сих пор оставались за Днестром? Части ведь отходили довольно организованно, — спросил Громов Готванюка, присаживаясь на камень.
— Если бы только я один остался. Но я-то хоть понятно — меня оставили на прикрытие. Двадцать бойцов при двух пулеметах. И держаться сутки. Ротный у нас вроде тебя был — молодой. И тоже ни страха, ни жалости. Такие, наверное, только для войны и рождаются.
— Главное, что не из-за таких она начинается.
— Хотя, может, это я от обиды… Что оставил именно меня. В последнюю минуту присоединил к тем, девятнадцати… Для счета, наверное. Но командир был железный. С таким командиром и в бой идти не страшно, и трусить стыдно. Обычного страха своего человеческого стыдишься.
— Вы местный?
— Да. Село мое километров за двадцать отсюда. Липковое. Я так и думал: мне бы только через Днестр, а там я, считай, дома.
— А что же остальные… те, девятнадцать? — подал голос Крамарчук.
— Ох, курить, братцы, хочется не по-божески. Неужели оба некурящие?
— Бессигарные мы. Сам бы покурил. Так что же с теми?…
— Продержались мы возле маслобойни, на развилке дорог, два часа. Ровно два. И смяли нас. Цепью поперли, так, что пулеметы захлебнулись. Однако мне повезло, меня еще до атаки снарядом похоронило, землей засыпало. Очухался только в колонне военнопленных. К счастью, конвоировали нас румыны. С винтовочками. Пока затвор, то да се… Словом, ночью человек десять сбежало. Врассыпную.
— Понятно. Остаетесь с нами?
— Зачем оставаться? — на удивление спокойно ответил Готванюк. — Что я здесь не видел? Домой пойду. Осмотрюсь, отлежусь. А там посмотрим.
— То есть, как это — домой?! — изумился Громов.
— Куда же мне еще? Я за Днестром уже человек пять встречал таких. У одного ночевал в доме. Вернулись — и ничего. Записали их в комендатуре, на работу определили. У них там новый порядок.
— Но вы же солдат, Готванюк! — взорвался Громов. — Что значит «записали», «определили на работу»? Идет война! В вашем селе враги! В вашем селе, вашем доме.
— Так что, она первая на этой земле идет, что ли? Или, может, это я ее проиграл, эту войну, а, лейтенант?! Мой дед в Первую мировую с трехлинейкой воевал. И я — с той же трехлинейкой. Но в Первую он танка в глаза не видел. А сейчас они десятками прут. Чем их бить, если мне и гранаты завалящей никто в руки не сунул? О чем же вы думали, господа-товарищи офицеры? Неужели действительно не знали, какая у немца армия, сколько у него танков, самолетов, какие автоматы? Ведь мы же вооружены — что румын, что я. Но за спиной у румына — немцы. И самолеты с воздуха. А много ты видел наших самолетов? Что, «Красная армия всех сильней»? Что пели, в то и верили?
— Что мы пели и до чего допелись — с этим будем разбираться после войны. А пока что вы — солдат. Вы живы. И идет война. Что здесь непонятного?
— Ладно, Беркут, — тронул его за плечо Крамарчук. — Что ты ему объяснишь сейчас?
— Так ведь объяснять нужно не мне одному. Увидишь, сколько нас будет по деревням. К зиме полармии разбежится и попрячется от Днестра до Урала, — бормотал Готванюк, поспешно натягивая на себя еще не просушенные кальсоны. — Думаешь, если силой оставишь, я тебе много навоюю?
«А почему он не боится, что я расстреляю его? — молча смотрел на Готванюка Громов. — Почему он даже не предполагает, что могу пристрелить его как дезертира? И что я сделаю это. Сейчас же!»
Громов рванул кобуру и уже пытался выхватить пистолет, но именно в эту минуту, уловив его настроение, Готванюк перепрыгнул через костер и в чем есть, босиком, метнулся в заросли ельника.
— Все, комендант, хватит, — подхватился вслед за ним Крамарчук. — Давай еще начнем стрелять друг в друга, на радость фашисту. Эй, ты! — крикнул он в темноту, подхватив сапоги и гимнастерку Готванюка. — Возьми свое барахло! Да верни гимнастерку! И чтоб духу твоего!…
— Давай их сюда! — откликнулся откуда-то из другого конца ельника Готванюк. — А то этот твой лейтенант… Что, у них, у таких, как он, есть хоть капля жалости? Понимания человеческого? А ты повоюй, лейтенант, повоюй! — услышал Громов через несколько минут. Готванюк кричал это уже из лесу. — Увидим, долго ли навоюешься!
— Будь спокоен, — буднично так ответил ему Крамарчук. — Этот как раз будет воевать! Оставляй мою гимнастерку и сматывайся. Только форму сними. Не позорь!
26
Когда часы Громова показали половину четвертого, он разбудил Марию, и они сразу же тронулись в путь. Крамарчук должен был ждать его возвращения в этом ельнике. Или в каньоне, благодаря которому выбрались из карстовых пещер. Там безопаснее.
Вообще-то сержант хотел идти вместе с ними, но лейтенант отговорил его от этой прогулки:
— Отдыхай. Исследуй все поблизости. Присмотрись к деревне, что по ту сторону дороги. И запасайся оружием. Ты же понимаешь, что трое — слишком заметная группа. К вечеру постараюсь вернуться.
— Да уж, надеюсь, не сбежишь, как от злой тещи, — проворчал вслед им Крамарчук. И Громову показалось, что сержант по-настоящему завидует ему. А может, и ревнует.
«Впрочем, — подумал он, — на месте Крамарчука я бы тоже завидовал и ревновал. Наши отношения с Марией для него не секрет».
Лес встретил их настороженно и молчаливо. И потому углубляться в него не хотелось.
— Нам надо выйти к небольшому озерцу, — объяснила Кристич, шедшая первой и чувствовавшая себя проводником. — Оттуда свернем к лесной сторожке. В двух километрах от нее стоят фермы. Это уже село.
— Если только удастся найти озеро. Теперь вся надежда на тебя, Иван Сусанин в юбке.
Мария рассмеялась. Весело и беззаботно.
Войны не было. Они всего лишь заблудились в лесу. Громов несколько раз пытался обнять Марию, но девушка каждый раз уходила от объятий. Однако дело даже не в том, что она не позволяла обнимать себя. Андрей вдруг почувствовал, что изменилось само отношение к нему. Он помнил, какой ласковой и загадочной показалась ему Мария тогда, ночью, в скоротечные минуты пробуждения. А сейчас… Ну что ж, по крайней мере, теперь он будет знать, какой она бывает в минуты пробуждения.
Чем дальше они уходили в лес, тем менее освещенным он становился. Луна словно говорила им: «Я провела вас до леса, а дальше ступайте себе с Богом без меня. Я туда не ходок». Неестественно мрачные тени сосен на опушках, какие-то загадочные звуки в чащобе, неожиданный треск падающего ствола сушняка где-то впереди… А ведь пальнуть может любой из оказавшихся вблизи окруженцев. Так, с испуга, для оттаивания души.
Вскоре они набрели на довольно широкую тропу, которая, очевидно, и должна была привести их к озеру. Но именно на тропе лейтенант по-настоящему начал опасаться засады.
— Патрон в стволе, — протянул пистолет Марии. — Как стрелять, ты уже знаешь. Будь осторожна. — Сам он перебросил автомат из-за спины на грудь, подтянул повыше доставшийся ему от бранденбуржца нож, который каким-то чудом уцелел за голенищем во время их ползаний по подземелью…
— Скажи, ты действительно мог бы убить того, что приблудился к нам ночью?
— А ты разве не спала? Все слышала?
— Да, я слышала, когда он уходил. Так ты действительно мог бы убить его?
— Убить — нет. Расстрелять — другое дело.
— Это разве не одно и то же?
— Нет, санинструктор, это разные вещи. Я не убийца. Но как офицер мог бы расстрелять этого предателя за трусость. Перед вами. Перед строем. Куда пойдет завтра Готванюк? Кем он станет в селе? Кому будет служить? На кого работать? Я отказываюсь понимать солдата, который не желает сражаться только потому, что оказался в окружении, что рядом нет его командира, что ему не приказывают из штаба. Боец, пока он жив, должен оставаться бойцом. Как говорил Крамарчук: «Живым приказано сражаться».
Андрей сказал все это негромко, но отчетливо, твердо. И его кричащий шепот казался Марии зловещим.
— Я-то думала, что ты просто так, пугаешь, — поежилась она. — Не верила, что смог бы…
— Идет война. У нее свои законы. Так вот, по этим законам… Все, Мария, молчим. В лесу речь слышна метров на двести. Теперь я пойду первым, ты больше посматривай назад и влево. Скоро будет светать, поэтому присматривайся к любой тени, лови любой звук.
Мария хмыкнула и замолчала. Лейтенант снова начал относиться к ней как к своему солдату.
27
Зебольд разбудил оберштурмфюрера Штубера около шести утра. Штубер не оговаривал с фельдфебелем, в каких случаях его можно будить, но все равно решение Зебольда разбудить его в такую рань было довольно смелым.