— Эй, фрицы, не тяните жилы! Милости прошу к моему шалашу! Готванюк! Не забудь помолиться на моей могиле! Половину греха отпущу!
Из окопа, из одной, другой, третьей амбразуры он видел, как к доту начали подползать немцы. Человек двенадцать, редкой цепью, со всех сторон. И ползли по всем правилам — скосить одного такого в густой траве — полленты выстрочишь. А те, что остались за деревьями, открыли прицельный огонь по амбразурам и по выходу.
«Жаль, — последнее, что подумал Крамарчук, берясь за пулемет. — Пошли бы цепью, как в ту, первую атаку на “Беркут”…»
30
— Он еще жив? — спросил Штубер, когда солдаты принесли на плащ-палатке раненного ими в перестрелке окруженца. Как раз во время атаки дота этот стриженый мальчишка-новобранец, засев в кустарнике, открыл огонь по его машинам. Он решился на это, имея в магазине трехлинейки всего три патрона!
— Еще дышал, господин оберштурмфюрер. И даже на минутку пришел в сознание. Наши красавцы разумно использовали эту минутку… — иезуитски улыбнулся фельдфебель, жестом руки приглашая Штубера взглянуть на работу «красавцев».
Оберштурмфюрер подступил поближе к брустверу окопа, на который солдаты положили тело, и вздрогнул. То, что он увидел, не поддавалось никакому пониманию. Уши и нос отсечены, лицо исполосовано, на груди вырезана кровавая звезда.
— Кто этот эстетствующий самоучка? — кивнул он на звезду.
— Шарфюрер[1] Лансберг.
— Которого мы выудили из охраны польского концлагеря? — удивился Штубер, почти с уважением посмотрев на стоявшего теперь чуть в стороне и спокойно курившего толстяка. — Никогда бы не подумал.
— Если позволите, мы этого красного вздернем и напишем, за что ему оказана такая честь.
— Вздернуть? Мертвого? Тогда уж лучше распять, — Штубер тоже достал сигарету, постучал мундштуком о крышку золоченого портсигара, не отводя взгляда от изуродованного лица красноармейца, — он никогда в жизни не был свидетелем подобного уродства и сейчас просто-напросто испытывал нервы, заставляя себя привыкать и к такому. — Этого сержанта из дота отправили в госпиталь?
— Приказал везти в ближайшую больницу. Раны средние. Операция — и будет жить. Пока ему будет позволено.
— Наверняка это сержант из дота «Беркут». Этим он и интересен. Срежьте на дереве кору и напишите: «Здесь распят убийца солдат фюрера, не пожелавший сдаться в плен». Распять, конечно, следовало бы сержанта. Причем живого. Но, думаю, этот тоже не обидится. Красные приучены страдать за общее дело. Если Беркут осмелится вернуться сюда, он будет приятно удивлен, увидев такой цивилизованный натюрморт с распятием. Но впредь до подобных зверств не доходить. Убивать тоже нужно интеллигентно.
— Учту, господин оберштурмфюрер.
— Где Готванюк? Сюда его. Ему не мешает видеть все это.
Фельдфебель передал распоряжение оберштурмфюрера Лансбергу, справедливо полагая, что и распинать окруженца тоже должны под его началом, а сам отправился искать Готванюка.
— Русский сбежал, господин оберштурмфюрер, — испуганно доложил он через несколько минут. — Воспользовался внезапным нападением на колонну этого юнца.
Штубер побледнел и, поиграв желваками, процедил:
— Готванюк — украинец. Я всегда требовал, чтобы вы были точны в определении национальности.
— Позвольте приступать? — совсем некстати подвернулся в эту минуту Лансберг. Ему хотелось, чтобы оберштурмфюрер заметил его рвение.
— Делайте свое дело, шарфюрер, делайте! И не мельтешите у меня перед глазами. Я этого не терплю. Зебольд, вы помните название села, к которому шел Готванюк?
— Так точно, помню.
— Передайте тамошнему начальнику полиции, коменданту, старосте, да хоть Господу Богу, но обязательно передайте, что всю семью Готванюка, вплоть до младенцев, а также всех родственников, близких и дальних, следует расстрелять. Но только в присутствии самого Готванюка. Пусть выставят засаду, установят за его домом наблюдение и, как только этот окруженец появится, расстреливают. Однако самого его не трогать. И дом тоже. Пусть живет. А расстрелянных похоронить у него во дворе. Так ему легче будет скорбеть по убиенным, я прав, мой фельдфебель?
— Как всегда, господин оберштурмфюрер, — с некоторым опозданием отчеканил Зебольд. В этом приказе, в этой мести окруженцу оберштурмфюрер превзошел не только самого себя, но и все возможное, что только могло быть выдумано человеком, оказавшимся в данной ситуации.
31
Пока Громов брился, Мария успела переодеться. Доставшиеся ей расшитая замысловатыми узорами кофта и юбка лежали в комоде хозяйки, очевидно, еще со времен ее молодости. Неизвестно как они смотрелись на хозяйке, но Мария в них просто расцвела. Правда, и в этой одежде она почему-то не воспринималась как обычная сельская девушка. Наверное, этому мешала модная городская стрижка, сделанная, как узнал Андрей, в последнюю мирную субботу. Скорее, она была похожа на молодую сельскую учительницу.
— Выходя на улицу, лучше надевай платок, причем постарее, — посоветовал Андрей, пытаясь дотянуться до Марии свободной рукой, чтобы обнять. — И вообще, одевайся очень скромно. Красота привлекает, а это небезопасно даже в мирное время.
— Хорошо, я буду маскироваться под старуху, — увернулась от его объятий.
Он добрился и еще раз внимательно посмотрел на себя в зеркало. Нет, дни, проведенные в подземелье, не очень состарили его. По крайней мере, не так, как ему показалось, когда взглянул на себя в зеркало до бритья. Только глаза покраснели от бессонницы и усталости. Да щеки немного осунулись.
— Мария, посмотри на меня.
Девушка стояла у окна. Услышав его просьбу, она оглянулась через плечо.
— Вот сейчас, глядя на меня, еще не искупанного… — улыбнулся Андрей. — Скажи: ты бы согласилась выйти за меня замуж?
— Нет, — сразу же и довольно резко ответила она, повернувшись к нему лицом.
— Почему?
Она пожала плечами.
— Ну почему, почему?! У тебя есть жених?
— А почему ты до сих пор ни разу не спросил меня об этом?
Он подошел к ней, но обнять не решался. Резкий ответ вышиб его из седла.
— Почему ты ни разу не спросил об этом? — повторила она уже настойчивее. В голосе ее звучали нотки обиды.
— Мария, милый ты наш санинструктор… Да ты просто-напросто забыла, чем мы там, в доте, занимались. Мы воевали, Мария! — ему хотелось рассмеяться, но почему-то не получалось. — А еще там умирали, гибли… — Громов запнулся на полуслове и замер. Он увидел в окно, как во двор с автоматом на груди и с ведром в руках входит немец. — Я буду немилосердно нежным, Мария, но только после войны. А сейчас к нам пожаловал немец… — хватило у него спокойствия закончить этот неожиданный разговор.
— Где? — встрепенулась Мария.
— Во дворе. С ведром. Очевидно, шофер. И вроде бы один.
То, что немец один, Громов понял по тому, как тот робко входил во двор, держа палец правой руки на спусковом крючке автомата. Решение пришло мгновенно:
— Мария, в коридор. Быстро. Выгляни, улыбнись и позови его. Ком, битте… Понятно?
Андрей спрятался за дверью. В щелку он видел вермахтовца. Когда Мария появилась на пороге и довольно приветливо на немецком начала приглашать его, немец — высокий, довольно крепкий детина — расцвел и оскалил зубы в торжествующей улыбке. Здесь его встречают как победителя.
— Ком, битте… — настойчиво твердила девушка, жестами приглашая солдата войти.
А почему бы не войти, если приглашает такая украиночка? Он снял палец с крючка, мужественным движением сдвинул автомат на бедро, ведро как-то само собой выпало из руки…
Пропуская немца мимо себя, Мария отступила в сторону, и на какое-то мгновение он оказался спиной к Громову.
Лейтенант тотчас же рванул его за плечо, развернул и сунул дуло пистолета просто в открытый от удивления рот.
— Руки вверх, — приказал он по-немецки. — Одно движение — смерть.
Немец пробормотал что-то нечленораздельное. От него разило горючим и выхлопными газами.
Отведя пистолет, Громов ударил фашиста ногой в живот и в момент, когда тот согнулся, сорвал с него автомат.
— Марш в дом, — скомандовал по-немецки. — Ком… Битте…
Он усадил фашиста за стол, под стеной и, попросив Марию постоять в коридоре и проследить за тем, что происходит на улице, уселся за стол напротив.
— Где ты оставил машину?
— На дороге. За полем. Нужно долить воды. — Солдат был явно не из фронтовиков. Рабочий парень, шофер, мобилизованный на фронт и, по существу, ничему не обученный. Но сейчас он был врагом. Пусть даже необученным.
— Кто в машине?! Говори правду, иначе — смерть.
— Никого. Там, в кузове, ящики.
— Ты не мог ехать один, без охраны, без сопровождающего.
— Унтер-офицер приказал ехать одному. Здесь недалеко, в соседнее село. Вчера мы ездили туда вместе. А сегодня он решил немного поспать.
— Ты возишь эти ящики на станцию?! В них боеприпасы? Почему ты молчишь? Отвечай: в ящиках боеприпасы?!
— Да, господин… Есть и боеприпасы. Скажите, вы немец? Русский немец, живший здесь?
— Можешь считать меня русским немцем. Скажи, оберштурмфюрер… — что это за чин такой?
— Оберштурмфюрер СС. Это как обер-лейтенант в вермахте.
— Оберштурмфюрер Штубер… Такого офицера ты знаешь?
— Штубер? Нет. Не убивайте меня, господин офицер. Я никому не скажу, что здесь происходило. Клянусь Господом Богом, — перекрестился он. — Спрашивайте. Расскажу все, что знаю. Я не фашист. Работал недалеко от Франкфурта-на-Майне. Отец мой тоже шофер.
— Сейчас ты — солдат, — резко ответил Громов. Ему противна была трусость в любом ее проявлении. — На тебе форма. И твоя армия грабит эту землю, убивает ее людей. Ты что, так до сих пор и не понял этого?
— Понял, господин офицер. Я все понял.
— По-немецки я говорю правильно? — неожиданно мягко спросил Громов, чтобы успокоить немца.
Тот на минуту замер — таким неожиданным показался ему вопрос этого странного русского офицера.