Вопрос, как приспособить наши законы к быстро меняющейся действительности, чтобы они наилучшим образом соответствовали прогрессу в области искусственного интеллекта, вызывает горячие и увлекательные споры. Один из возможных подходов отражает существующее противоречие между правом на неприкосновенность частной жизни и свободой информации. Фанаты свободы слова утверждают, что чем сильнее мы сузим сферу неприкосновенности, тем больше доказательств будет в распоряжении судов и тем более справедливые решения они будут выносить. Например, если правительство получит доступ ко всем электронным устройствам и будет постоянно вестись запись, где они находятся, какие кнопки на них нажимают, что в них говорят и что с ними еще делают, многие преступления могут быть сразу и с легкостью раскрыты, а еще большее их количество можно было бы предотвратить. Защитники частной жизни возражают на это, что они не хотят оказаться в оруэллианском государстве тотальной слежки и что, даже если бы они этого и хотели, есть риск быстрого превращения такого государства в тоталитарную диктатуру неслыханных доселе масштабов. Более того, методы машинного обучения показали очень хорошие результаты в анализе данных МРТ мозга для определения, что человек думает и, в частности, насколько правдиво то, что он говорит{43}. Если суды признают возможным использование методов сканирования мозга при условии, что его результаты расшифровываются искусственным интеллектом, и такая технология станет нормой, длительный и скрупулезный в настоящее время процесс установления истинности предоставляемых фактов окажется легким и быстрым, существенно ускоряя судебные разбирательства и гарантируя их справедливость. Но защитники неприкосновенности частной жизни имеют все основания беспокоиться по поводу случайных ошибок, совершаемых такими системами, или, обращаясь к проблеме более фундаментальной, — по поводу допустимости правительственной слежки за состоянием наших умов. Правительства, не поддерживающие свободу мнений, могут использовать такие технологии для введения уголовной ответственности за приверженность определенным убеждениям и мнениям. А где бы вы лично провели линию между требованиями общественного блага и защитой личного пространства, между защитой общества в целом и защитой ваших личных свобод? Но где бы вы ее ни провели, не будет ли она незаметно, но неумолимо смещаться в ту сторону, где частная жизнь оказывается защищена все меньше, — для того, чтобы компенсировать всевозрастающую легкость подделки улик? Например, когда искусственный интеллект научится изготавливать видео, неотличимые от подлинных, но тем не менее поддельные, на которых запечатлено, как вы совершаете преступление, то разве вы сами не проголосуете за такую систему, которая даст правительству возможность постоянно отслеживать ваше местонахождение, предоставляя вам при необходимости железное алиби?
Не менее горячие споры разворачиваются вокруг вопроса о регулировании исследований искусственного интеллекта, или, если говорить конкретнее, о том, как политики должны стимулировать исследователей искусственного интеллекта, чтобы максимизировать вероятность благоприятного результата. Среди самих исследователей есть такие, кто выступает категорически против любых форм регулирования в данной области, утверждая, что оно приведет только к неоправданному замедлению внедрения по-настоящему необходимых инноваций (например, беспилотных автомобилей, сохраняющих жизни участников дорожного движения) и заставит тех, кто ведет самые передовые исследования, уйти в подполье или бежать в страны с менее требовательными правительствами. На конференции в Пуэрто-Рико по дружественному AI, о которой рассказывалось в главе 1, Илон Маск говорил, что от правительств нам сейчас нужно содействие, а не противодействие — в частности, необходимо, чтобы на правительственных постах были технически образованные люди, которые следили бы за прогрессом в области искусственного интеллекта и не давали этим исследованиям съезжать на обочину. Он также утверждал, что правительственные регулирующие директивы иногда могут способствовать прогрессу, а не душить его: например, если правительственные стандарты безопасности для беспилотных автомобилей помогут уменьшить количество дорожно-транспортных происшествий с их участием, то вероятность общественных выступлений против новой технологии сильно снизится и принятие ее пройдет быстрее. Поэтому наиболее озабоченные проблемами безопасности компании могут поддерживать такое регулирование, которое заставит менее ответственных конкурентов соответствовать высоким стандартам безопасности.
Еще один интересный правовой спор касается предоставления прав машинам. Если появление на дорогах беспилотных автомобилей сохранит жизнь половине от тех 32000 человек, что ежегодно гибнут на дорогах США, то производители таких автомобилей получат не 16 000 благодарственных открыток от спасенных, а 16 000 исков в защиту погибших. В случае, когда беспилотный автомобиль попадает в аварию и в результате страдают люди, кто должен нести за это ответственность — седоки, владелец или производитель? Правовед Дэвид Владек выдвинул четвертый вариант: сам автомобиль! В частности, он предлагает, чтобы для беспилотных автомобилей допускалось (и даже требовалось) наличие страховки. И тогда модели, чья страховая история окажется безупречно чиста, будут претендовать на премии за свою выдающуюся безопасность. Такая премия может быть совсем небольшой, пусть даже намного меньшей, чем та, на какую претендовал бы водитель-человек в аналогичном случае, но зато плохо разработанные модели от небрежного производителя получат право лишь на такие дорогие страховые полисы, что владение этим автомобилем окажется до невозможности невыгодным.
Но если машины — те же беспилотные автомобили — получают право на приобретение страховых полисов, то не должны ли они также получить право иметь собственные деньги и приобретать на них иное имущество? А если так, то нет никаких юридических препятствий и для того, чтобы умный компьютер зарабатывал на фондовом рынке и пользовался заработанным для покупки онлайн-услуг. После того как компьютер начинает платить людям за работу на него, он становится способен на все, на что способны люди. Если системы с искусственным интеллектом лучше проводят инвестиции, чем люди (а кое в чем они этого уже достигли), это может привести к ситуации, когда бóльшая часть нашей экономики окажется в собственности у машин и под их управлением. Мы этого хотим? Если вы думаете, что это как-то чересчур, то подумайте о том, что наша экономика и так уже в основном в собственности нечеловеческих сущностей — корпораций, которые часто значительно более могущественны, чем любой человек из работающих в них, и могут до некоторой степени жить собственной жизнью.
Если вы не видите проблем в предоставлении машинам прав на владение имуществом, то как насчет предоставления им права голоса? И тогда каждой компьютерной программе надо дать голос, хотя она легко может сделать триллионы копий самой себя в подходящем облаке, тем самым гарантируя результаты любых выборов? А если нет, то на каком моральном основании мы проводим дискриминацию машинного ума по отношению к человеческому? Если машина обладает сознанием и субъективным опытом, то чем она отличается от нас? Мы обсудим более подробно эти спорные вопросы, связанные с управлением нашего мира компьютерами, в следующей главе и вопросы, связанные с наличием у машин сознания, в главе 8.
Оружие
С незапамятных времен человечество страдает от голода, болезней и войн. Мы уже коснулись темы, как искусственный интеллект может помочь решить проблемы голода и болезней, а что насчет войны? Некоторые утверждают, что наличие ядерного оружия удерживает владеющие им страны от войны, потому что ее последствия ужасающи. Так не позволить ли всем нациям создать еще более ужасающее оружие с использованием искусственного интеллекта в надежде, что после этого войны прекратятся навсегда? Если аргумент вас не убеждает и вы считаете, что будущие войны все равно неизбежны, то что вы скажете об использовании искусственного интеллекта для гуманизации этих войн? Если в боевых действиях будут принимать участие только машины, воюющие с машинами, то ни военные люди, ни гражданские не должны гибнуть. Более того: можно надеяться сделать будущие дроны, снабженные искусственным интеллектом, и другие автономные системы оружия (АСО; их противники дали им название «роботы-убийцы») более справедливыми и рациональными, чем человеческие солдаты: оснащение их сенсорами, далеко превосходящими человеческие органы чувств, и отсутствие у них страха смерти сделает их спокойными, расчетливыми и уравновешенными даже в пылу сражения, делая почти невероятным убийство гражданских лиц.
Но что если автоматизированные системы глючат, сбоят и ведут себя не так, как ожидалось? Американская система Phalanx, устанавливаемая на крейсерах класса Aegis[24], автоматически обнаруживает, отслеживает и отражает приближающиеся цели противника, такие как противокорабельные ракеты и самолеты. USS Vincennes[25] был ракетным крейсером, получившим прозвище «Робокрейсер» — с намеком на установленную на нем систему Aegis. 3 июля 1988 года, в разгар перестрелки с иранскими канонерскими лодками в ходе ирано-иракской войны, его радиолокационная система предупредила о приближении самолета. Капитан Уильям Роджерс-третий заключил, что их атакует иранский истребитель F‐14 и позволил системе Aegis открыть огонь. В тот момент он не понимал, что они сбивают пассажирский самолет иранской авиакомпании Iran Air, выполнявший свой обычный рейс под номером 655. Погибли все 290 человек, находившиеся на борту, из-за чего разразился грандиозный международный скандал. Расследование показало, что катастрофа произошла от