кровавленной мостовой, снова вошел в здание, на глазах у сотрудников, прихрамывая, поднялся по лестнице на крышу и хладнокровно повторил попытку, на этот раз – более чем успешно.
Правду знало только правительство, но команде Аристидиса Кампо, нового премьер-министра, было не до споров о призраке. Экономика пускала предсмертные пузыри, дыры в бюджете затыкали всем, что подвернется под руку, включая ценности из музеев, втайне уходившие с молотка. На второй день после избрания Кампо в премьеры и нескольких более сдержанных, чем обычно, шампанских залпов по случаю победы, страны Коалиции отказались предоставить Республике очередной кредит. Спасательный круг – вдвое меньше необходимого – был брошен только после того, как астурийские заводы отошли, в виде уплаты, ряду французских и британских металлургических предприятий. “Мы на пути к процветанию”, – бодро заключил Кампо свою первую телевизионную речь, но даже самые ненаблюдательные заметили капельку пота, скользившую по отлогому эшафоту его бледного галисийского лба.
Наседала Фаланга. “Клином красным бей синих” – таков был их девиз, и фалангисты – били. Только в течение последнего года боевики КФ отправили на тот свет пятерых членов Конгресса, двух генералов и сто двадцать шесть агентов тайной полиции. Адские машинки рвались на улицах городов с частотой петард в дни барселонского карнавала. Штурмовая гвардия и полиция едва держали удар, и чтобы хоть как-то уравновесить силы, Кампо, скрепя сердце, позволил выйти из тени группе Фуэнмайора. Националисты были в явном меньшинстве, но дрались с задором и доставляли барбудос куда больше хлопот, чем трусливые poli. Покуда синие барахтались в пучине собственных невыполнимых обещаний, красные и черные рвали воздух кастильских предместий автоматными очередями. На каждом углу, понизив голос, обсуждали инцидент, прозванный газетчиками “бойней в Понферраде”. Безобидное шествие националистов по улицам этого тишайшего испанского городка привело к погрому после того, как один из “легионеров” Фуэнмайора, подогретых хересом и воинственными речами, предложил направиться к стекольному заводу, дабы научить тамошних “коммунистических батраков” уважать порядок. Размахивая штандартом Второй черногвардейской дивизии “Аугусто Авельянеда”, накануне похищенным из музея, распевая гимн “Cara al Sol” и приветствуя прохожих криками “Вива ла патриа!”, националисты вооружились пиками, выломанными из декоративной ограды кафе “Альфонсо XIII” и тесной колонной двинулись к заводу. Однако их задержки у кафе оказалось достаточно, чтобы барбудос, предупрежденные кем-то из горожан, подготовили “черным” достойный прием. В трехстах метрах от заводской проходной фалангист Херман Койоте, засев на крыше ломбарда, уложил половину колонны огнем из русского ППШ. Вторая половина имела все шансы последовать за первой, если бы автомат вовремя не заклинило. Обезумевшие от крови националисты забили Койоте до смерти. Откуда-то взялись бутылки с зажигательной смесью, рабочие достали из тайников охотничьи ружья и заняли круговую оборону. К вечеру окрестности завода уже полыхали, и лишь подоспевшие части штурмовой гвардии удержали городок на грани настоящей войны.
Строки плыли у диктатора перед глазами. Он чувствовал себя упавшим за борт пассажиром огромного корабля, который спокойно удалялся за горизонт, не замечая его исчезновения. Либералы проклинали его, до сих пор не гнушаясь возможностью свалить на Империю все беды республиканской экономики, националисты боготворили, но ни проклятия, ни хвалы не были адресованы ему лично – их пожинал бумажный призрак, Авельянеда из школьных учебников и кинохроник.
В его объятый горячкой мозг даже закралась коварная мысль: быть может, он только сумасшедший, который возомнил, что был когда-то диктатором? Гневно сминая в руках газетный лист, так, будто вместе с ним можно было смять гнусное наваждение, Авельянеда окликнул Сегундо и спросил, правда ли, что он когда-то управлял этой паршивой страной. Сегундо, которого даже в старости больше волновало состояние его скрипки, чем положение в стране, был, как обычно, невозмутим.
– Правда, сеньор. Но это всё в прошлом, – скрипач обвел смычком безмятежную площадь. – Теперь вас любят иначе.
Да, черт возьми, это была настоящая народная любовь – та самая, которой он когда-то тщетно пытался добиться парадами и муштрой. Пока одни гибли с его именем на устах, а другие писали на него исторические доносы, простые смертные несли ему цветы и тупоумные обывательские улыбки. Они ждали от него фокусов, эти мерзавцы, они и в самом деле решили, что он вздумал их развлекать. В Кастельон-де-ла-Плана, где пришло окончательное прозрение, один впечатлительный карапуз, так и не дождавшись в исполнении дедушки обещанных цирковых чудес, закатил на руках у родителей небольшой вокальный концерт фа-диез-де-мажор. Губы мальчика задрожали, глазенки стали вдвое больше от слез, и с горечью, вместившей в себя все несчастья мира, малыш огласил округу безутешным плачем, тут же поддержанный сверстниками в колясках. Стервеца, утешая, понесли прочь, но, даже покидая площадь, он продолжал таращиться на клетку, всё еще надеясь узреть несбывшееся волшебство.
Да, это была любовь, черт возьми, но после всего, что ему пришлось пережить, он не нуждался в их подлой плебейской любви.
Авельянеда был в бешенстве. Когда очередной великовозрастный недоумок протянул ему на подпись коробку кукурузных хлопьев, он сорвал и бросил в лицо просителю свой пунцовый клоунский нос.
Он задыхался от ярости. Ему вдруг до крика, до зубовного скрежета захотелось снова стать самим собой.
Он в гневе потребовал от матерей убрать от клетки своих недоносков, ведь он диктатор, черт возьми, тиран, кровопийца, каких не видывал свет.
Он призывал в свидетели проходившую мимо старуху, прося ее подтвердить, что он – Аугусто Авельянеда, палач и убийца, глава жестокого и кровавого режима, сгноивший в лагерях тысячи людей.
– Триста! Нет! Пятьсот тысяч, сеньора! Ей-богу, как стадо маленьких поросят!
Старуха согласилась, говоря, что ее муж и вправду погиб в Красных Каменоломнях, но тут же отреклась, сказав, что тот Авельянеда был суровый и статный мужчина – совсем ему не чета.
– Простите, но вы же клоун, сеньор, это всем известно. Стыдно так потешаться над старостью.
Он кинулся к дряхлому усатому старику в орденах времен Марокканской войны, называя сражения и места, где тот когда-то мог видеть Авельянеду собственными глазами.
– Долина Лау, старик! Ты помнишь? Таргист! Джебель-Амекран!
Ветеран на секунду прислушался, но, вспыхнув, погрозил ему желтым сухоньким кулачком.
– Будь ты проклят, мерзкий клоун! – огрызнулся старик, и усы его задрожали от ярости. – Не смей порочить имени моего каудильо!
Не замечая Сегундо, который тщетно пытался воззвать к его рассудку, он выкликал публике непристойности, он изрыгал проклятия в адрес туристов, напоминая о количестве своих жертв, он почти рыдал, вцепившись руками в решетку, но ни в ком, решительно ни в ком не встречал и тени поддержки. На него лишь изумленно смотрели, а затем и вовсе перестали обращать внимание.
– Стыдно, папаша! – бросил ему белобрысый хлыщ в мятом костюме, уводя двух испуганных дочерей, и выразительно постучал у себя пальцем по лбу.
Все воспринимали это как скверную шутку.
Целые дни напролет, почти не двигаясь с места, Авельянеда сидел на дощатом полу и смотрел в одну точку – старый печальный паяц, безутешный клоун, у которого не было больше ни сил, ни желания веселить почтенную публику. Его глазам открывались небывалые вещи: в витринах магазинов мерцали экраны телевизоров, подростки сновали по мостовым на страннейших досках, без руля и ветрил, а полуголые женщины влачили на головах чудовищные прически, и размером и формой напоминавшие пчелиные ульи. Здания были весьма стреловидны, а счастье, глядевшее с рекламных плакатов, – весьма белозубым, но безутешный диктатор не проявлял к переменам ни малейшего интереса. Обычный рецепт Мануэля де ла Гардо (“Тренироваться! Еще раз тренироваться!”) – чудесное средство от всех печалей – не помогал, или ученик просто не хотел к нему прибегнуть. Мячи лежали рядом, на постели, холодные, глянцевитые, поочередно вбирающие в себя то яркий солнечный свет, то бледные огни полуночных проспектов.
Сегундо играл. Его понурый смычок медленно взбирался по струнам вверх и так же медленно опадал, выводя пологую кривую их общего настроения. Мелодия редко доигрывалась до конца. Как бы устав, смычок сбивался на полпути и после недолгой заминки начинал всё сызнова.
– Не грустите, сеньор, – улыбаясь, бросил Сегундо во время одной из таких пауз. – Жизнь-то продолжается.
– Ошибаешься, друг, – ответил Авельянеда, провожая пустыми глазами стайку школьниц в коротких юбчонках. – Русские держат своего ублюдка в мавзолее, а меня мои – в клетке. Но мы мертвы, Сегундо. Оба мертвы.
Иногда в ящик летела монета, и вечером, собрав немного денег, Сегундо покупал вино и закуску. Кое-что перепадало охране. В последнее время жалованье карабинерам платили с задержкой, и все четверо были не против подхарчиться за счет диктатора и скрипача.
Впрочем, с каждым днем монеты летели в ящик всё реже. После избрания Кампо в премьеры испанская экономика, оборвав последние путы, на всех парах понеслась к давно предсказанной катастрофе.
Накануне генеральный казначей Республики Умберто Лугонес доложил главе государства, что казначействовать ему, собственно, больше нечем: кубышка пуста.
– Попробуйте заложить Пиренейские горы, – так, по слухам, Лугонес попрощался с премьером, уходя в отставку. – Говорят, французы готовы выложить за них пару франков.
Последствия этого разговора Сегундо видел по телевизору, прибившись к толпе любопытных у витрины большого севильского универмага.
Улыбаясь неестественно широкой улыбкой, Кампо заверил нацию, что час процветания близок.
– Денег хватит всем! – воскликнул премьер и – сдержал обещание.