– Это я! Я! – кричал он, размахивая, будто знаменем, вчерашней газетой. – Слышите, подлецы? Я убил ваших отцов!
Но его снова никто не слушал. Все куда-то спешили, на лицах прохожих был написан испуг.
Пока весть о Рока де Унья успела докатиться до его клетки, там, снаружи, успело стрястись кое-что поважнее.
В Испании началась гражданская война.
Восстание вспыхнуло на астурийских заводах, тех самых, которые правительство в начале весны, заслышав над головой посвистывающий меч катастрофы, было вынуждено передать в руки иностранных компаний. Отдавая заводы в обмен на кредит, Кампо не без иронии признавался, что совершил мировую сделку, ибо не только получил деньги, но и спихнул “эти авгиевы конюшни испанского коммунизма на геркулесовы плечи французов и англичан”.
– Пускай вычищают сами, – бросил Кампо совету министров и, как часто водится в таких случаях, просчитался.
Ядром восстания послужили десять тысяч рабочих, которых новое руководство “вычистило” из штата, заплатив им компенсацию не валютой, как обещалось, но обесценившейся продукцией Королевского монетного двора. “Вы ведь испанцы, верно? Зачем вам иностранные деньги?” – так ответил рабочим новый директор медеплавильного завода Филипп Сеймур, дальний родственник одного известного австрийского психиатра, и хищно затянулся своей неприлично длинной сигарой, давая понять, что аудиенция окончена. Эта затяжка и сыграла роль того зловещего огонька, который подслеповатый буржуа, по меткому выражению Карла Маркса, рано или поздно подносит к пороховому погребу революции.
Сорок восемь часов спустя рабочие, возглавленные Красной Фалангой, взяли заводы штурмом. Едва вступившие в должность директора – Филипп Сеймур, Дж. С.Сомерджи и Жан Бертье – были казнены на месте, их упитанные тела, нафаршированные билетами Генерального казначейства, подброшены в консульства соответствующих держав. Испания, еще вчера скорбевшая о мертвых фалангистах, снова заговорила о живых.
Кровавая клякса мятежа стремительно поползла вширь. Ночью в порту Хихона, взятого под контроль силами фалангистов, встал на якорь советский сухогруз “Вега”, направлявшийся из Калининграда в Анголу, где в эти дни разгоралась своя гражданская заварушка. По документам, на борту находилась партия пружинных матрасов, но именно в эту ночь у восставших, вооруженных в основном охотничьими ружьями и гранатами, появились винтовки и автоматы новейшего образца. К утру осмелевшие фалангисты уже занимали пригороды Овьедо.
– Это всё изжога, господа, – улыбался Кампо на экстренном кабинете. – Она лечится содой. Содой – понимаете, что я хочу сказать?
Однако армейские части, брошенные на подавление мятежа, неожиданно перешли на сторону фалангистов, причиной чему, вероятно, послужила оплошность военного министерства, давно не платившего офицерам жалованья. Еще через два дня восстание перекинулось на соседние Галисию и Кантабрию, где лепешки из картофельной шелухи, с недавних пор почитавшиеся за деликатес, шли уже по восемь тысяч за штуку. К концу недели барбудос почти без боя вошли в Виторию и Бильбао. После дружественного визита советских транспортных кораблей “Иосиф Сталин” и “Лаврентий Берия” (с грузом подушек и одеял соответственно) у повстанцев появились легкие танки и тяжелая артиллерия.
Кампо еще колебался, вводить ли в Республике военное положение, когда коммунистический молох, промчавшись по всему северу страны, от Виго до Барселоны, медленно развернулся и двинулся на Мадрид.
В последние дни перед взятием Мадрида и падением Республики Авельянеда остался один посреди безлюдной Пласа-Майор, куда его переправили в самом начале красного мятежа. Компанию ему составляли только Филипп III и его бронзовый Росинант – два заблудившихся во времени мертвеца, шагнувших из своего галантного семнадцатого столетия прямиком сюда, в охваченную апокалипсисом столицу. Старик держался молодцом, но конь выглядел испуганным. Всякий раз, когда за горизонтом ухали стамиллиметровые гаубицы, по его бронзовому челу пробегала едва заметная дрожь, а застывшее в воздухе копыто норовило с силой опуститься на белокаменный пьедестал. Казалось, еще немного, и конь не выдержит, сиганет на булыжную мостовую и с медным грохотом понесется прочь, поднимая на скаку тучу белесой мраморной пыли.
Дрожь пробегала и в окнах домов, заставляя отражение в них колебаться, словно в воде, которую волновал легкий порывистый ветерок. В некоторых стекла отсутствовали: бриллиантовые осколки, бликуя на солнце, покрывали карнизы и мостовую. Время от времени в одном из окон появлялась робкая голова, опасливо таращилась куда-то вдаль и снова пропадала, намекая на таинственную жизнь, которая, несмотря на все разрушения, по-прежнему теплилась в домах. Безучастным к армагеддону оставался только рыжий котяра в окне второго этажа Каса-де-ла-Карнисерия. Почти не покидая своего поста, он то безмятежно дремал, нечувствительный к канонаде, то подолгу и с наслаждением умывался, чтобы по завершении процедуры снова погрузиться в сон. Этот парадоксальный кот был тем страннее, что никаких других признаков жизни на всем этаже за последние сутки не наблюдалось.
Сегундо исчез в первую неделю осады: пошел продавать скрипку и не вернулся, так и не сдержав обещания достать свежих газет. Авельянеда спрашивал о нем у прохожих, но никто, разумеется, ничего не знал. Ящик для пожертвований с “хименесами” на дне по-прежнему стоял у пьедестала. За всё то время, пока на Пласа-Майор еще показывались гражданские, никто не прикоснулся к деньгам – вероятно, попросту потому, что они уже ничего не стоили. Охранники разбежались еще раньше, вскоре после того как дряхлый “паккард” был мобилизован для нужд армии. Ночью, перед бегством, они продали свои карабины какому-то мутному типу с глазами усталого сутенера, после чего тут же, на площади, переоделись в гражданскую одежду и, не прощаясь, покинули своего подопечного. Сутенер заплатил им франками.
Дальше было несколько недель хаоса и анархии. В начале июня бывший республиканский полковник, а ныне красный генерал Клаудио Эстрада захватил горные водохранилища Лосойя-Буйтраго к северо-западу от столицы и отрезал городу водоснабжение. Со слов прохожих Авельянеда узнал, что речка Мансанарес совсем обмелела, а в парках и на площадях бурили колодцы, у которых выстраивались километровые очереди. Малейший дождь вызывал стихийный выплеск на улицы тысяч жаждущих горожан. Авельянеда видел, как во время короткого, но сильного ливня на Пласа-Майор выползли десятка два молчаливых, как тени, жильцов и, боязливо прислушиваясь к пальбе, расставили на мостовой тазы и кастрюли. Одна престарелая сеньора использовала для сбора воды винные бутылки, в которые были вставлены свернутые из газеты конусы. За четверть часа, пока с неба лило, в каждую набежало с полчашки, не больше. Когда дождь закончился, сеньора перекрестилась, слила всю воду в одну высокую бутыль и с достоинством, которого не могла поколебать никакая война, покинула мокрую площадь.
До последнего времени еду и питье диктатору доставляли из ближайшей тюрьмы, к которой его приписали сразу по прибытии в Мадрид. Занимался доставкой расконвоированный заключенный Фернандо, аккуратный сморщенный старичок, отсидевший двадцать лет за убийство троих собутыльников, позволивших себе усомниться в верности его супруги. Фернандо приезжал на пыльном скрипучем велосипеде, к задку которого были приторочены два небольших алюминиевых бидона, выносил парашу, тщательно протирал руки смоченным в уксусе платком и осторожно, будто драгоценность, наливал диктатору полкувшина мутноватой водицы и тарелку пресной баланды, к каковой прилагался кусок твердого, как мыло, отрубного хлеба. Каждый раз порция воды становилась всё меньше, а баланда всё водянистее, но Авельянеду это нисколько не беспокоило. С тех самых пор, как до него донеслись первые отзвуки канонады – эхо боев к северу от Мадрида, – он уже не мог думать ни о чем другом, тем более таких мелочах, как сухость во рту или пустота в желудке. Он болел за красных, потому что знал: если они придут, то всё изменится, и гнусный кошмар, который довлел над ним столько лет, наконец-то будет рассеян. Бич божий свистал вдалеке – Авельянеда вслушивался в его удары, как иной вслушивается в поступь возлюбленной или громовой голос пастора, звучащий с церковной кафедры. Стоило канонаде утихнуть, как его охватывала тревога, боязнь того, что наступление захлебнулось, а красный змей укрощен и отброшен назад, в свое далекое астурийское логово.
– Цыц, шантрапа! – бывало, рявкал Авельянеда кому-нибудь из прохожих, чересчур шумно обсуждающих введение продуктовых карточек или отключение света по вечерам, и угрожающе выставлял вперед указательный палец, в то время как его барабанная перепонка буквально трещала от напряжения, пытаясь уловить малейшее колебание атмосферы.
– И не надоело им держать этого шута? – презрительно откликался кто-нибудь из говорунов, но голос все-таки понижал – такая властность в эту минуту исходила от арестанта.
Трепещущий, бездыханный, он замирал посреди клетки, нащупывая ухом потерянный звук, и только тогда обретал спокойствие, когда пушки на севере пробуждались.
Фернандо доставлял не только еду, но и последние новости с фронта. С его слов Авельянеда узнал, что генерал Эстрада, взяв Галапагар, стремительным броском охватил Мадрид с запада и вышел к Карабанчелю, куда с востока уже пробивался другой фалангистский генерал, Флавио Мондрагон. Карабанчель, таким образом, оставался последней ниточкой, связывающей столицу с “большой землей”, республиканской Ла-Манчей – с его захватом падение Мадрида было бы неизбежно. “Наши взяли Аранхуэс”, – однажды утром радостно сообщил Фернандо, привязывая бидон к багажнику длинной засаленной бечевой. Однако сомнение в глазах Авельянеды заставило его спохватиться. “То есть коммунисты. Коммунисты взяли Аранхуэс”, – прибавил он вдруг, помрачнев, вскочил в седло и живо заработал педалями, смешно задирая тощие старческие коленки.