Такой день, как сегодня, заставляет задуматься, что мы натворили с окружающей средой. Какие спреи, пыль, жидкости и газы мы использовали, чтобы этот несвоевременный и ненатуральный весенний день появился задолго до того времени, когда должен был появиться? Наша искусственная весна растопила кучи грязного снега и позволила нам, сбросив сапоги, весело нестись на работу в теннисных туфлях. В такой день вы не наденете свой старый шарф, даже если на улице ветер. Хотя это, как правило, ошибочное решение.
Мария звонит мне на работу.
– Она снова в больнице, – сообщает моя подруга.
Многое в людях вводит нас в заблуждение. Во-первых, копна волос Марии, а во-вторых, этот профессиональный врачебный тон, не подобающий женщине, чья мать вот уже десять месяцев медленно умирает. Для любого из нас это стало бы тяжким испытанием, проверкой на прочность родственных отношений. Для Марии же все еще хуже, поскольку они с матерью никогда не были особенно близки. Неотвратимость смерти не сделала их ближе.
– Мы не можем сесть рядышком и вспомнить старые добрые времена, – сетовала Мария. – У нас и не было этих старых добрых времен. Мы, наверное, и не имели общих «времен».
Я пришла в больницу, чтобы посидеть с Марией в комнате для родственников, напоминающей маленькую художественную галерею. Картинки на стенах покрыты плексигласом.
В комнате прохладно и слегка пахнет кондиционированным воздухом. На полу ковер того цвета, на который смотришь битых пять дней, а потом понимаешь – ба, да это лиловый. Или смотришь на сложный узор из концентрических кругов и постепенно уходишь все глубже в себя. Ничто в комнате не привлекает внимания, ничто не отвлекает, не раздражает. Комната устроена с расчетом на то, что в вашем внутреннем мире хватает пищи для размышлений.
У матери Марии уже второй удар.
– Мне кажется, будто все еще она присматривает за мной, как бы я не сделала что-нибудь не то. А может, она просто мечтает о сигаретке.
В наш век, помешанный на здоровье, мать Марии сохранила прежние взгляды: она из тех женщин, что совсем не заботятся о себе. Даже после первого инсульта, когда у нее появились признаки диабета, Анджела (для большинства из нас миссис Бруно) продолжала курить, выпивала несколько бокалов вина за обедом и лакомилась сладостями. Ее муж (известный всем нам как Фрэнк) постепенно оставил попытки заставить ее соблюдать диету. Мария же ждет, пока ее мать вновь положат в стационар. Она в отчаянии от того, что все клиентки в аптеке неукоснительно следуют ее советам, а родная мать упрямо игнорирует их. Или и того хуже, вообще не принимает их всерьез.
– Что ты знаешь? – услышала я однажды, как она обращается к Марии. – Когда у тебя будут дети, ты, возможно, что-нибудь поймешь. – В представления миссис Бруно о роли женщины не входила большая часть того, чем мы с Марией активно занимались ежедневно.
Мария и Анджела никогда не принимали точку зрения друг друга.
Несмотря на наше стремление заказывать в ресторанах сытные калорийные блюда, мы – особенно Мария – знаем свою норму, свой предел. Мария дважды в неделю плавает в бассейне, регулярно занимается в фитнес-центре. Ей не угрожает излишний вес. Подозреваю, что десерт она ест только при мне. Мария не сидит на диете; она разумно относится к еде. И только она одна из всех, кого я знаю, вполне удовлетворена своим телом.
– Да, у меня есть бедра, – говорит Мария. – Я привыкла к ним.
Меня проблемы с весом тоже не слишком волнуют, поскольку я из породы женщин, стройных от природы. Нервничая, я начинаю худеть. И Мария порой искушает меня, что ей частенько удается.
– На этот раз все плохо, – говорит Мария о матери.
– Она говорит?
– Еле-еле. Кажется, просила кока-колу.
– А может, кокаин? – шучу я.
– Это было бы здорово. Моя матушка – наркоманка. Звучит куда забавнее, чем «моя матушка – толстушка с куском торта в руке». – Мария выглядывает в окно. – Прости, но все так ужасно.
– Это просто нервы.
– Это просто правда, к сожалению.
– Ты измучена.
– Точно. Я так устала от всего, от ее болезни, от ее раздражения. Моего раздражения. – Я молча киваю. – Я все еще надеюсь, что все обойдется, – продолжает Мария. – А может, и нет.
В комнату входит отец Марии с желтым пластиковым стаканчиком в руках. Он довольно своеобразный человек. Фрэнк наклоняется и обнимает нас, он всегда любил это делать. Отказавшись от кофе и еды, он тут же уходит.
– Вот кому не помешал бы кусок пирога, – шепчет Мария.
Роюсь в шкафу в поисках подходящей одежды для похорон.
– Я бы одолжила тебе одно из моих черных платьев, – говорит Мария, – но они слишком сексуальны.
Она валяется на моем диване, наблюдая, как я вытаскиваю ворох тряпок. Я накрыла ее одеялом, напоила соком, и, кажется, Мария немного успокоилась.
– Это было бы интересно, – замечаю я. – Сексуальные похороны.
– А мне это нравится, – оживляется Мария. – Я оставлю распоряжение в своем завещании. Все женщины должны быть в коротких платьях и в больших бриллиантовых серьгах. Шампанское в четыре. Мужской стриптиз в пять.
Я между тем вытаскиваю из шкафа таинственный полиэтиленовый пакет. Непостижимым образом в моем шкафу очутился мамин сине-белый матросский костюмчик, который я последний раз видела на Джейни. Видимо, чья-то шутка. Показываю находку Марии.
– Я всегда боялась, что кто-нибудь оденется так же, как я, – замечает Мария. – С этим ты можешь ни о чем не беспокоиться.
– Настоящая женщина найдет правильное решение даже на похоронах, – гордо заявляю я.
– Настоящая смелая женщина.
Я останавливаю выбор на клубном костюме, подаренном мне мамой. Присаживаюсь на диван в ногах у Марии.
– Знаешь, – говорит она, – это как «Игра жизни». Ты играла в нее в детстве?
– Ага. Я всегда усыновляла близнецов, а потом теряла страховку.
– А мне вечно приходилось прокручивать по три круга или возвращаться через мост. Вот так и здесь. Я вновь вынуждена брести назад через этот чертов мост.
– Или пропускать ход.
– Или пропускать ход, – соглашается Мария.
Похороны состоялись в роскошный, еще один псевдовесенний день. Воскресенье. Все радостно высыпают на улицу. Это один из тех дней в Нью-Йорке, когда супруги говорят друг другу: «Посмотри, как здесь здорово! И почему только мы мечтали уехать из города?» Хотя пару недель назад они стремились на Карибы, к москитам. У неба такой цвет, что сразу становится ясно – это и есть голубой, чистый и яркий, совершенный.
– Я полагала, что похороны – мрачная церемония, – шепчет мне Джейни.
И она, и мама приехали сюда, на Стейтен-Айленд, чтобы поддержать Марию.
– Это все Мария, – пожимаю я плечами.
Джейни искоса поглядывает на меня. Ее синее платье удивительно гармонирует с моим костюмом. Мама смотрит на нас одобрительно.
– Девочки, вы, должно быть, сестры, – шутит она.
– Благодарю, – язвительно отвечает Джейни.
Подхожу к Марии и Генри. Он никогда не встречался с матерью Марии.
– Не хотела, чтобы его подвергали допросу, – объясняла Мария, – и чтобы он вдыхал клубы сигаретного дыма.
Генри выглядит замечательно в своем отглаженном сером костюме.
– Это идея моего отца. – Он смущенно пожимает плечами.
Забавно, что наши родители все еще выбирают для нас одежду.
– Генри отмылся дочиста, – сообщает Мария, обожающая следы работы в транспортном управлении на руках Генри. – Но я все равно считаю, что грязные пятна недооценивают в обществе.
– Как ты? – тихо спрашиваю я.
– Нормально. До сих пор было не хуже, чем на выпускном вечере, но, наверное, перспективы есть.
Мария сидит впереди вместе с Генри, своим отцом, пятью братьями, их женами и многочисленными детьми. У каждого малыша в руках плюшевый мишка, а одна из девчушек теребит ухо своего, явно пытаясь оторвать его. Короткая служба, возможно, ради детей, которым в такой чудесный день лучше находиться в другом месте. Я с мамой и Джейни сижу позади Марии. Мама вздыхает. Джейни сидит неестественно прямо. Медведь потерял одно ухо.
Когда все заканчивается, Мария шепчет ребятишкам:
– Дома целая куча пирогов и печенья.
Они радостно вскрикивают и выбегают. Возвращаюсь к Марии, которую обнимают сейчас старушки с подкрашенными седыми волосами.
– Клиенты из аптеки, – поясняет Мария, после того как они удаляются. – Они любят кататься на пароме, а здесь им представился удобный случай.
– Ты тоже любишь кататься на пароме. – Генри обнимает Марию.
– Верно. Давайте утащим несколько пирожков из дома и скормим их чайкам на обратном пути.
– Что-то вроде отдельных поминок.
– Ага. Думаю, мама сказала бы, что мы напрасно переводим хорошую еду.
Вторая половина дня для Марии проходит в сплошном угаре. В доме родителей множество людей, которых я никогда не видела, все подходили и подходили к ней, обнимали, как в некоем странном танце.
– Это все больше напоминает выпускной вечер, – бормочет Мария, присев на минутку.
Несколько часов мы проводим по соседству с пирожными и печеньем, среди сладких, пряных запахов.
– Здесь слишком много еды. – Мария изнемогает от изобилия выпечки, расставленной на столах вдоль стен.
Все это напоминает витрину булочной, разве что с большим количеством желе.
– Именно такие запахи погубили Гензеля и Гретель, – тихо бормочет Генри.
В конце концов, несколько тетушек вызываются помочь с уборкой, и отец Марии предлагает дочери пойти домой отдохнуть.
– Может, другие поймут намек, – грустно усмехается он.
Один из братьев Марии и его жена переехали на время к отцу, несмотря на его заверения, что с ним все в порядке.
– Они беспокоятся, что он будет есть шоколадную пасту прямо из банки, – говорит Мария. – Как будто сами никогда так не делали.
– Большой город ждет тебя, – произносит на прощание Фрэнк, обнимая Марию еще раз.
А я сразу думаю обо всех старушках – клиентках Марии, которые действительно нуждаются в ней. Интересно, как Фрэнк представляет себе жизнь Марии и насколько его представления близки к действительности?