– Узнали, ваше благородие. Наших, "крейсеровских", много на "Александре Невском".
– Да, верно. Но я тебя ни разу не встречал. Что так? Не гуляешь?
Он благодушно смотрит на матроса. Лицо бывшего рулевого "Крейсера" почернело и скулы обозначились ещё резче. За три года он состарился на десяток.
– Садись, Сатин, и рассказывай, как живёшь. Матрос послушно усаживается на кончик стула, укладывает тёмные руки на колени.
– Ничего живём, ваше благородие. Не хуже, как на "Крейсере".
Нахимов завязывает галстук, и зеркало показывает, что в углах сжатых губ матроса обозначаются иронические складки.
– Ты брось со мной церемониться. Говори толком. Я капитана Богдановича знаю. Он не злой человек.
– А што нам с евонной доброты, Павел Степанович. Лейтенанты дерутся, мичманы…
– Жаловались?
– Как пожалуешься? Устав запрещает… Молчим, пока терпится… Опять же за Наварин шесть крестов на команду прислали, так их квартирмейстерам дали, которые матроса за турку считают.
– Да, нехорошо… Я поговорю с контр-адмиралом Лазаревым. Он не допустит зряшных наказаний. Да в чужих портах ещё.
Павел Степанович надевает сюртук и достаёт монету.
– Выпей, брат, с "крейсеровцами" за моё производство.
Сатин оставляет монету на открытой ладони.
– Нас и на берег не увольняют. Все деньги в ротном сундуке лежат.
– Это совсем чепуха какая-то. Ты не врёшь напрасно?
– Зачем же. Вы мичмана, господина Завойко, спросите.
Павел Степанович намерен на следующий день при докладе начальнику штаба об отборе матросов в экипаж "Азова" сообщить о неполадках на "Александре Невском", но Лазарев обедает у губернатора и ужинает с графом Каподистрия. А потом сам он хлопотливо готовится к карнавалу, для которого русские офицеры наряжаются в крестьянские костюмы. И рассказ матроса выветривается из памяти, и когда он вспоминает его, уже нельзя предупредить тяжкие события. На "Александре Невском" шестнадцать матросов арестованы и ожидают военного суда за возмущение.
"Может быть, и Сатин, которому я дал обещание… Что ж он теперь обо мне думает?"
В трактире Викари Нахимов находит мичмана Завойко и просит к себе в номер.
– Скажите, мичман, вы знаете арестованных матросов по фамилиям? Я плавал со многими из вашего экипажа на "Крейсере".
Плотного сложения молодой человек, в слишком тесном мундире, багровеет.
– Гнусная история, Павел Степанович. Офицеры наши, конечно, кругом виноваты. Фамилии арестованных? Саврасов – боцман, Зуев и Афанасьев боцманматы, квартирмейстер Шовырин…
– Никита, беломорец?
– Он самый. Потом матросы Стрекаловский, Другов, Бутин, Швалин, Веселовский, Баташов. Остальных не помню, всё молодёжь и не моей роты. Впрочем, отбор виновников произвольный. Мой ротный командир Стадольский заявил, что из нашей роты никто в возмущении не участвовал, и ежели нужно виновного, то пусть привлекают его… Отступились.
– А как всё это возникло? Из-за неспуска на берег, невыдачи денег.
Завойко удивлённо вскидывает на Нахимова глаза под лохматыми, разлапистыми бровями.
– Между нами, мичман. Я до возмущения беседовал с одним матросом. В вашем экипаже вас считают справедливым офицером.
Завойко стесненно кланяется и бормочет:
– Очень лихие у нас матросы. У них учиться и учиться. Кругосветники. Не только на "Крейсере" – на "Мирном", "Кротком", "Востоке", "Суворове" и "Предприятии" многие плавали. Ни один английский корабль такой команды не имеет.
Он ярится:
– Посудите, Павел Степанович, мы же марсели крепим быстрее всех. А как рифы берём?! Когда наши примутся работать, сердцу весело. Таких матросов, уже кричит он и простирает свои медвежьи руки, – на руках носить надобно. Они погулять, конечно, рады, любят и хорошо одеться. Да почему бы им не погулять? Не одеваться? А их форменно ограбили и на берег ни-ни. Вся эскадра три дня гуляла, а наших на вторые сутки запрягли на корабль…
Он снова садится, вытирает вспотевшее до подбородка лицо.
– Конечно, в таких настроениях любой случай может озлить людей. А у нас в один день два происшествия случилось. Лейтенанта Бехтеева знаете? Бехтеев-четвёртый – он у нас ревизором. Двадцать осьмого числа привезли свежее мясо и зелень. Бехтеев распорядился лучшую провизию отделить для офицерских денщиков. Понимаете, из матросского кармана оплатил офицерский счёт! Мы, конечно, этого не знали! А среди матросов пошёл разговор. Вахтенный офицер, мичман Стуга, тоже зверь (мы его в корпусе не любили), плюнул в физиономию одному матросу. Будто раньше его распоряжения взялись за койки.
– Ну-с, тут началось брожение. "Не нужно нам ваших коек!" И пошло, и пошло… "Люди гуляют, а нас только по рылу бьют, обворовывают". Ушли вниз.
– Стуга, гад, к капитану. Наш Лука Тимофеевич растерялся. "Бунт", говорит и трясётся. Двинулся к фор-люку, а команда кричит "ура" и толпится в нижнем деке. Тут он засигналил на "Гангут": "требую адмирала". Лазарев же случаем та корабле не оказался, и сам граф Гейден приехал. Ну, команду поставили во фрунт, – Завойко махнул рукой с безнадёжностью: – Уж назад не повернёшь…
В зале трактира скверные скрипочки пилят; разносится топот ног офицеров, обучающихся кадрили. Кто-то пьяно хохочет и вопит:
Мирандолина,
Мирандолетта,
Па-ацелуй меня
За этта.
– Господа, тащите его в бассейн! Выкупаем мичмана! – ревут другие.
– Это он самый, Стуга, веселится, – сумрачно говорит Завойко. – Знаете, просто сбежал бы с корабля.
Павел Степанович, уткнув подбородок в сжатые кулаки, неподвижно чернеет на кровати.
– Это трусость, мичман. Мы должны служить с матросами России-родине. И не быть такими свиньями, понимаете… На этой Мальте, признаюсь, я тоже повёл себя преподлейшим образом.
– Что-нибудь бы, сделать для них.
– Ничего не сделать. Коли отдали под суд, до императора дойдёт. Поэтому капитаны преподнесут адмиралу строжайший приговор. Я завтра узнаю, заходите за мной.
На прощание он крепко жмёт руку честного юноши.
Теперь товарищи смеются, что Нахимов безнадёжно влюбился и впал в байронизм. Он вдруг начинает избегать общества и пишет короткие извинения в ответ на пригласительные билеты. Он хлопочет в доке на "Азове" или ездит в лазарет к Бутенёву, которого врачи ещё не выпускают в город.
Потом, занятый какой-то мыслью, посещает здание английского военно-морского суда. Судят пиратов с греческого судна. Пираты – страшное и неверное именование. По сути дела, судят морских партизан, которые перерезают сообщения Константинополя со Смирной, Салониками и Александрией, блокируют оккупационную турецкую армию. Но с сентября 1827 года по настоянию английского правительства военно-морские операции греков строго ограничены территориальными водами Морей, Эвбеи и Пелопоннеса. Греческий флаг, поднятый на путях Турецкой империи, объявлен разбойничьим.
Восемьдесят матросов, шкипер и его помощник сидят на скамье подсудимых. Они получают государственного защитника и, кроме того, от их имени выступает нанятый мальтийский адвокат. Защитник, лейтенант флота, на основании выписей шканечного журнала доказывает, что экипаж "Зевеса" не мог знать о декларации английского адмирала, когда выходил в плавание. Адвокат распространяется о любви к отечеству подсудимых и отсутствии у них материального интереса, потому что взятые "Зевесом" призы передавались греческому правительству. Судьи и присяжные заседатели слушают. Обвинитель настаивает на том, что во встречах с крейсерами, записанных в том же журнале, командир "Зевеса" осведомился о декларации адмирала. Он требует расстрела шкипера и ссылки остальных подсудимых в Ботани-бей.
Нахимов возвращается в суд на следующий день выслушать приговор. Судьи утверждают заключение присяжных, признают виновными офицеров и унтер-офицеров греческого куттера и приговаривают их к ссылке в далёкий Ботани-бей. Матросов освобождают, и Нахимов выходит из залы вместе с угрюмо жестикулирующей толпой. Греки что-то кричат своим товарищам, оставшимся под стражей, и им отвечает горячей речью шкипер:
– Английская справедливость всегда несправедливость. Они вмешиваются в нашу жизнь, чтобы мы работали на них в колониях. Паликары, мы вернёмся в Грецию!
Он кричит, пока караульные прикладами отгоняют его к остальным арестованным и увозят.
"Шкипер судит об англичанах справедливо, но всё же у них есть видимость закона", – размышляет Павел Степанович.
"По крайней мере, подсудимых выслушали. Они могли защищаться. А шестнадцати нижним чинам "Александра Невского" никто не задал вопроса: признают ли они себя виновными? Вызвав возмущение, офицеры внесли шестнадцать ветеранов в список вожаков, а старшие офицеры, получив этот список, только определили меру наказания. За храбрость, проявленную в Наваринском бою, шестнадцать оговорённых нижних чинов милостиво избавлены… от смертной казни! Девять матросов получили по 200 ударов кошками, исключены из военного звания и отсылаются на "Гангуте" в Россию. Они пойдут в Нерчинскую каторгу навечно; семь матросов получили по 100 ударов кошками и посланы в каторгу на два года.
Если бы военный суд состоялся по английскому образцу и Павел Нахимов, капитан-лейтенант российского флота, был назначен защитником жертв? Что он сказал бы? О, в первую очередь он потребовал бы посадить рядом с матросами капитана Богдановича, лейтенанта Бехтеева и мичмана Стугу. Он сказал бы, что эти господа позорят звание флотских офицеров.
Но в чём обрести надежду, что когда-нибудь на российском флоте слово честного человека будет играть решающую роль? Для офицеров "Александра Невского" дело кончилось очень хорошо. Богданович, правда, смещён, но назначен на должность капитана порта; это даст ему возможность греть руки за счёт казны и подрядчиков. А Стуга и Бехтеев получили устный выговор от адмирала без занесения в послужной список. Гнусно! И Лазарев ничего не мог сделать – жёсткие инструкции из Петербурга. А Гейдену, голландцу, что до русских людей?!"