Тоску нашу разнесут,
сверкает белыми зубами матрос и бесстыдно паясничает.
Нам наскучили солдаты,
С виду хоть они и хваты,
рявкает хор, и матрос комически подхватывает высоким и звонким речитативом:
Да маленько простоваты.
А матросы как придут,
На всё средствие найдут…
Запевала выталкивает соседа в круг и пускается в пляс.
Павел Степанович узнает старого знакомого Кошку.
– Что ж ты, Кошка, солдат позоришь? Они тебе за такую песню шею наломают.
– Невозможно, ваше превосходительство, против моряков им устоять.
– И даже нехорошо. Скажем, перевозить будем войска. Они у вас вроде гостей будут, а вы в песне заноситься станете.
Ой усаживается на бухту.
– Что, ребята, кто ещё песни знает?
– Морские, ваше превосходительство?
– Разумеется, морские. Ну-ка, старики! Сотня людей окружает адмирала. Такого случая на "Ягудииле" ещё не было, чтобы адмирал веселился с матросами.
– Можно "Как с вечера, с полуночи", – солидно предлагает старый канонир.
Павел Степанович отрицательно качает головой.
– Это не лихая. Спойте "То ли дело наша служба". Кошка, знаешь?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Мало, значит, ты ещё просолился. Вперёд выходит краснощёкий рябой матрос, начинает неожиданно сильным чистым баритоном:
То ли дело наша служба
Летом по морю гулять.
Павел Степанович подхватывает с матросами:
Ай люли, ай люли, да гулять!
Шторм иль буря, нет препоны,
Ветер воет. Мы его
Равнодушно слышим стоны.
Не боимся ничего.
Ай люли, ай люли, не боимся ничего!
Головной корабль эскадры бриг "Аргонавт" передаёт, что на горизонте дым парохода. Вырастают высокие трубы "Владимира". Серое облако дыма ползёт над ним. На его стеньге поднимается сигнал: "Желаю говорить с адмиралом".
"Владимир" возвращается из Босфора с вице-адмиралом Путятиным, а такая встреча Нахимова не радует. Он Путятина никогда не любил. И на "Крейсере" и на "Азове" молодой карьерист возбуждал в нём неприязнь. Потом немало пришлось потрудиться на "Силистрии", чтобы вытравить путятинский дух: напрасные обиды матросов, подобострастие в офицерах, доносительство унтер-офицеров. С 1843 года Путятин был на Каспии, в Персии, прожектировал захват туркменского берега – и сделал карьеру. Проныра, краснобай. "Надо же было эскадре оказаться на курсе "Владимира", – с досадой думает Павел Степанович. Однако приказывает принять гостя со всеми почестями, положенными Путятину по чину вице-адмирала и званию генерал-адъютанта.
Он сух и сдержан, но Путятин этого не хочет замечать. Когда Путятину кто-либо нужен, он любезен и мил. Без умолку рассказывает какие-то пустяки о константинопольских гаремах, скандалах в посольской колонии, угощает Павла Степановича турецкими лакомствами, сожалеет, что Павел Степанович не обзавёлся семьёй (какие прекрасные шелка он везёт петербургским дамам!), и много раз заявляет свою радость видеть старого товарища.
Наконец становится серьёзным и конфиденциально нагибается:
– Знаете, Павел Степанович, зачем я ездил в Константинополь?
– И турки об этом знают. Да ведь ничего нового, думаю, с 1848 года. А тогда Истомин облазил и европейский и азиатский берега.
– Вы знакомы с запиской Истомина?
– Читал и вопросы Меншикова и истоминские ответы. Память у меня основательная. Заслуживало внимание указание Истомина о превосходстве турок над нами в пароходах. Они, кажется, в Сан-Стефано пароходный завод устроили?
– Совершенно верно. И начальствует на верфи тулонский инженер Серизи. Командует отрядом пароходов англичанин, капитан Слейд. Главная его сила четыре парохода типа "Таиф", по двадцать орудий имеют на поворотных станках.
– Солидно-с для турок.
– Для вас бы это не было препятствием прорваться в пролив, Павел Степанович?
Нахимов щиплет свои редкие усы и щурит голубые глаза: "Вот оно что! Господин Путятин смелый прожект пишет царю. Хочет стороной вызвать тактическое решение задачи. Чего бы проще выложить прямо, Нахимов не станет набиваться к императору с докладом".
– Не бывал я в этих местах и карт не имею на корабле, Ефим Васильевич.
– Нет, в самом деле любопытно, как вы оцениваете, Павел Степанович. Давайте обсудим тактическую задачу. У меня, кстати, и карты с пометками силы батарей есть. Поедемте ко мне на "Владимир".
Нахимов возвращается на "Ягудиил" в сумерках. Корабли лежат в дрейфе, и темень уже охватила их корпуса, только верх рангоута резко выделяется в чистом воздухе.
Путятин хотел знать, может ли Черноморский флот высадить десант из двух-трёх дивизий, опрокинуть турок на европейском и азиатском берегах и открыть Черноморскому флоту путь в Константинополь. Нахимов доказал – может. Даже в следующую неделю флот подвезёт вторую партию десанта… И, конечно, всё это так. Просто глупо было в войне 1829 года не воспользоваться флотом в полной мере. Двенадцати линейных кораблей Черноморского флота, шести фрегатов и восьми пароходов при двух десятках транспортов для решения такой задачи более чем достаточно. Турки плохие моряки, а их иностранные инструктора – сброд авантюристов.
Но он не признался Путятину в самом главном, в своих затаённых мыслях, идущих от опыта Ушакова. При первых признаках ухудшения отношений между Россией и Турцией, по глубокому его убеждению, в Босфоре окажутся средиземноморские эскадры англичан и французов.
Чего проще – вновь пойти на "Владимир" и сказать: "Упустил, Ефим Васильевич, одно соображение. Главное в вопросе проливов – не турецкая враждебность, а враждебность европейских эскадр. Надо добиться дружбы с Турцией, представить султанскому правительству невыгоды для Турции следовать политике морских держав, превращающих её в колонию, надобен союз с Турцией, и на его основе совместная оборона входов в проливы из Эгейского моря… Это дело должны готовить дипломаты, а задача флотоводцев – представить стратегический расчёт…"
Но вдруг Путятин сотворит из этого невесть что?! Скажут – Нахимов спорит с Петербургом.
Корнилов передал черноморцам царское повеление: не опасаться входа в Чёрное море иностранных эскадр. Значит, и не стоит возвращаться к этому. Моря не зажжёт один из контр-адмиралов российского флота, не переубедит царя, считающего себя руководителем целой Европы…
Но всё же Нахимов ощущает в себе что-то нечистое, мелкое: есть грех на совести. Куда легче справляться со стихиями воды и воздуха, чем с отношениями к Петербургу.
Глава втораяСкованные
В недостроенном храме открыт склеп. Испуганные наплывом людей, взлетают с верхних лесов галки. Резко каркают вороны, и птичий гомон стоит над сдержанным гулом в толпах севастопольцев, высматривающих похоронную процессию из-за цепи матросов.
Жарко. Нагрелись стволы штуцеров и обнажённые палаши, но шеренги черноморцев неподвижны и суровы. Лишь изредка вскинутся глаза стариков к вышке телеграфа, где реют траурные флаги. Семнадцать залпов доносятся из Южной бухты. Там, с "Владимира", на руках адмиралов плывёт в последнее путешествие тяжёлый свинцовый гроб. Шаркают ноги по ступеням Графской пристани. Шаркают ноги по лестнице на Мичманский бульвар. Гравий хрустит на аллеях подле триремы Лазарского. Хоругви и золотые ризы проходят мимо чугунной ограды Библиотеки.
Дробь барабанов. Надрывно бряцают тарелки. На высокой, грустной ноте замирают флейты и кларнеты. Трубят валторны и трубы. На все голоса плачут флотские музыканты.
Жарко. Запах ладана разносится в неподвижном воздухе вместе с мрачным рыданием церковного хора. Древняя византийская обрядность растит горе утраты, и Корнилов не в силах её выносить. Услышав стук гроба, опущенного на каменный пол склепа, он невольно ищет опоры Нахимова, защиты от невыносимой муки…
А Павел Степанович, увидав корабли, приспустившие флаги, войдя на "Владимир", затянутый чёрными полотнами, замкнулся в страдании. Сутулясь больше обычного, в надвинутой на глаза фуражке, он молчит. Молчит, поддерживая плечом угол гроба и уступая в очередь дорогую ношу Истомину. Ему не расстаться с вереницею образов прошлого. Под свинцовую крышку гроба с Лазаревым полегли тридцать лет его собственной пёстрой морской службы. Лазарев учил его делать первые командирские шаги. Встают в памяти и далёкое кругосветное путешествие, и война на Средиземном море с Наварином и Мальтою, и плавания на корвете, и два десятилетия черноморской деятельности. Теперь учителя нет. Что их различия во мнениях, что значат слабости адмирала, англоманство и природное барство перед великими заслугами. Был учитель и кормчий – и нет его. Тридцать лет захлопнуты крышкою гроба. Зачем сейчас, когда сбираются грозовые тучи? Когда образованному трудами Михаила Петровича флоту предстоит, быть может, поверка и ответственное испытание, и в борьбе ставкою явится честь, достоинство, слава России?!
Твёрдой рукой Нахимов поддерживает локоть Корнилова и подавляет вздох. Комок в горле ширится и душит, но нельзя давать волю чувствам. Совсем худо будет Корнилову. Тогда он тоже ищет опоры, устремляя взор поверх людских голов, через зев окна к морю, блестящему гладью за холмами Северной стороны и равнодушно отражающему отвесные лучи солнца.
Дамы под зонтиками прикладывают к глазам и губам надушенные платочки. Дамы без зонтиков шепчутся в углах. На похороны адмирала явились дамы-утешительницы и дамы-плакальщицы, дамы соболезнующие и дамы любопытствующие. Павел Степанович, почувствовав на себе чужие женские взгляды, внезапно озлился. Он пустил бы в храм не этих сорок-зрительниц, а народ, и в первую очередь тех, что с полной выкладкой десантников стоят на солнцепёке, обнажив стриженые, седые и лысые, прокалённые солнцем и солёными ветрами головы черноморских ветеранов.