Корнилов все эти дни возбуждённо внимателен к Нахимову. Он подчиняется свойственному ему порыву великодушного признания.
– Это вас надо восхвалять. Это ваше воспитание, дорогой. Помните, как я растерялся на "Азове" при подобном случае, а вы…
– Ах, какая неловкость, – спешно перебивает Нахимов, – мы с вами ещё пленного турецкого командующего не навестили. Пойдёмте, Владимир Алексеевич. Да и что вы на себя клевещете? Ваша, батарея тогда палила лучше всех. Хорошо бы все мичманы были такие, как вы.
Они почти не расстаются в эти дни, и Корнилов не по-обычному много времени уделяет людям – беседует с ранеными матросами и офицерами, подчиняется стремлению Нахимова улучшить состояние госпитализированных, а то и просто приласкать страдающих. Так, он выдерживает час целый у постели матроса Майстренко, потерявшего от ожога зрение, терпеливо слушает сбивчивый рассказ слепца о бое и о главном его герое Павле Степановиче. Может быть, вопреки непоседливости, и способен он так терпеливо слушать, потому что матрос любит Павла Степановича и из рассказов его особенно ясно следует, что вполовину победа добыта под Синопом благодаря непререкаемой и неколебимой вере экипажей от простых рядовых в любимого командира-наставника, Павла Степановича. Владимиру Алексеевичу хочется выслушивать это ещё и ещё. Таким образом он убеждает себя: всё случилось как должно, и хорошо, что он опоздал выполнить волю Меншикова, не успел принять командование перед сражением от Нахимова и предоставить нынешнему победителю лишь управление частью эскадры наряду с Новосильским и Панфиловым.
Владимир Алексеевич подражает Нахимову эти дни в обращении с подчинёнными, но когда они идут навестить пленённого на одном из фрегатов Осман-пашу, он вновь становится горделивым свитским генерал-адъютантом, первым руководителем черноморских моряков.
Однако Павел Степанович не удивлялся внезапной умилённой кротости Корнилова, не поражает его и эта перемена. Он скромно отступает на второй план, предоставляет Корнилову и допрашивать побеждённого врага и вести с ним беседу.
Осман-паша, кряхтя от боли в помятой руке и раненой ноге, встаёт с койки и задёргивает шторку на иллюминаторе. Турецкому командующему невесело смотреть на верхушки мачт затопленных кораблей и прислушиваться к продолжающимся взрывам. И о своей эскадре он избегает говорить. Он выражает сожаление, что пострадал город.
– Жители сознают, что в этом вина вашего командования, – перебивает его Корнилов. – Жители, оставшиеся в городе, просят нас принять их под своё покровительство либо вывезти их в Севастополь.
– Греки? Греки – плохие подданные, – презрительно морщится турецкий адмирал.
– Греки – отличные граждане своей страны и любят Россию, – парирует Корнилов.
Осман-паша недоверчиво косится. Старому турку трудно представить себе, что к грекам можно относиться хорошо. Они – причина бед турецких феодалов с начала века. И турецкий адмирал рад, Корнилов переходит к другой теме. Да, действительно, турки собирались высадить на Кавказском побережье большой десант. Пароходы Слейда делали с этой целью рекогносцировку и щедро снабдили горцев порохом и свинцом. Но бой с "Флорой" помешал выполнить эту задачу до конца, а потом эскадра оказалась блокированной, не дождавшись подкрепления.
– Упорство и решимость господина Нахимова были так велики! – Осман-паша почтительно наклоняет голову в сторону Павла Степановича, и Нахимов чувствует себя вынужденным сказать что-либо ласковое побеждённому.
– Надеюсь, у вас есть всё необходимое? И вы довольны врачебным уходом?
Осман-паша опять привстаёт.
– Ваше превосходительство очень любезны. Я в раю после моих бедствий. Я пролежал ночь в луже воды почти без памяти. Наши негодяи украли мою шубу и сундук. Ваш офицер, взяв меня в плен, дал мне своё пальто. Я видел, что ваши люди так же отнеслись к матросам, разделяющим мою несчастную судьбу.
– Да, – охотно подтверждает Нахимов, – наш народ добр и отходчив. А бой был короток.
Он не заканчивает своей старой мысли, что лучше русского человека не злить, и неясно бормочет извинения: служба требует его присутствия на другом корабле.
– Вы и врага завоевали, – шутит Корнилов, возвращаясь на пароход "Одесса".
– То есть как это? – изумляется Нахимов, выведенный из задумчивости.
– Да Осман-паша, ясно, влюбился в вас.
– Что толку? Победою нашей вырыта большая пропасть, для большой войны кровь пролилась, – негромко, серьёзно говорит Павел Степанович и машет рукой, обрывая себя.
22 ноября при тихом ветре эскадра возвращается в Севастополь. Пароходы буксируют изрешеченные ядрами корабли, Толпы севастопольцев собираются на берегу, приветственно машут шапками и платками. Корабли севастопольского отряда расцвечиваются флагами, салютуют победителям.
Но когда к "Константину" пристаёт гичка Меншикова, он, затянутый в генерал-адъютантский мундир, ещё у борта резко обращается к Нахимову:
– Почему нет карантинного флага? Немедленно поднять.
Скромность Павла Степановича велика, и признания, Меншикова ему не нужно, но не чересчур ли велико новое оскорбление?
Нахимов отступает на шаг и молча глядит на князя. Этот взгляд говорит: "Я не ослышался? Точно, вы так приветствуете эскадру, уничтожившую неприятельский флот?"
Наконец медленно и спокойно он поясняет:
– Ваше высокопревосходительство, мы на берег, команды не спускали и в карантине не должны быть. Таково мнение и вице-адмирала Корнилова.
– Я приказываю и прошу не рассуждать. – Князь по-старчески брызгает слюной, кашляет.
Павел Степанович наклоняется и быстро, необычно для него, шепчет:
– Хорошо, ваша светлость, но обернитесь к фронту. Герои Синопа, – он указывает на шеренги матросов, стоящие в ружьё, – ждут поздравления от главного начальника флота России.
– Я, господин вице-адмирал, не для любезностей приехал. Я требую дела. – Ментиков резко поворачивается и спускается в гичку.
– Вот-с награда, – горько шепчет Нахимов и вдруг возвращается к строю и звучно здоровается.
– Адмирал Меншиков от имени государя императора поздравил вас, дорогие мои товарищи, с победой. Награда будет всем, храбрецы. Но самая большая награда, у каждого из нас в груди – мы исполнили свой долг перед Россией, перед любимым отечеством.
Он подходит к фланговому, целует его в губы и разводит руками:
– Всех расцеловать не могу.
– Урра! Урра! Урра! – разносится по шеренгам эки-п-ажа "Константина" и подхватывается на других кораблях.
Меншиков в гичке вздрагивает от этого неожиданного победного клича.
"Неприятный господин, решительно неприятный боцман этот Нахимов. И, кроме ордена, он ничего не получит. Ничего больше!"
Глава пятаяОт Синопа до Альмы
После сожжения турецкого флота последовали взаимные обвинения. Турки упрекали британского и французского послов, пообещавших послать эскадры в Чёрное море, тогда как на деле все корабли морских держав не выходили из Босфора. Турки поносили Слейда – Мушавер-пашу – за бегство из Синопа и называли его виновником поражения Осман-паши. Англичане и французы возмущались вероломством, которое якобы проявили русские моряки во главе с Нахимовым, напав на слабые силы турок, к тому же имевших лишь мирные намерения.
Однако солидный "Тайме", выражая тревогу и истинные интересы своих хозяев, решился приоткрыть своему читателю истину. Павел Степанович читал: "Нельзя было отнять у России право топить корабли враждебной державы, так как Турция раньше Синопского сражения объявила войну и предприняла нападение у Кавказского побережья на русские суда". А со статьёй в "Таймсе" носился восхищенный и счастливый за друга Михаила Францевич. В конце концов, один большой абзац он стал произносить наизусть, поднимая руку жестом оратора:
– "Синопское поражение даёт повод к важным заключениям о превосходстве русского флота и негодности турецкого. Мы, в Англии, привыкли с пренебрежением смотреть на первый и любоваться последним, потому что он руководим английскими офицерами. Но и по сбивчивым показаниям лиц, оставшихся в живых после этой битвы, можно довольно ясно высказать два или три положения.
Часть русского флота держалась в море несколько дней в такую ужасную погоду, когда ни турки, ни английские пароходы не смели показываться в море… Боевой порядок русских в деле был удивительный, а такого совершенного истребления и в такое короткое время ещё никогда не бывало".
Как и опасался Павел Степанович, синопская победа толкнула недругов России к действиям[83]; она стала предлогом для перехода к агрессии английского и французского правительств. Страх, что Россия овладеет турецкими проливами и левантийской торговлей, понудил приказчиков западных промышленников и купцов шагнуть от угроз и дипломатических баталий к прямой войне! В зиму 1853/54 года война ещё не объявлена, стороны ещё пишут ноты, заявления и декларации, но флоты союзников входят в Чёрное море и готовятся к экспедиции в Балтику, и транспорты принимают для высадки на русских морских границах сухопутные войска королевы Виктории, императора Наполеона и турок.
Черноморцам приходится думать об обороне устьев Дуная и Днепра, Азовского моря, Кавказского и Крымского побережий и самого Севастополя. В таких обстоятельствах вице-адмиралу Нахимову некогда даже на зиму перебираться в городскую квартиру. Служба вынуждает его не спускать флага на "Двенадцати апостолах". А зима в Севастополе на редкость сурова. Непрерывно дуют норд-остовые холодные ветры. Стужа сковывает льдом мелководные бухточки, снег запорашивает плоскую возвышенность Северной стороны, овраги и балки. Снег белит Рудольфову и Зелёную горы, Мекензиевы и Инкерманские высоты. В Северной бухте, затрудняя сообщения с городом, ходят крутые волны, а море бушует так, что до весны нечего рассчитывать на постановку перед входом на рейд защитного плотового бона.