Это обстоятельство всего больше беспокоит Павла Степановича. После промеров в середине декабря и январе очевидно, что активный морской противник может даже с глубоко сидящими кораблями проникнуть на Большой рейд, а затем овладеть Южной бухтой.
Если раньше Нахимов и его товарищи все средства направляли на бастионы между Сапун-горою и Карантинной бухтой, то сейчас с тою же энергией надо браться за укрепление Севастополя с моря. Моряки угрюмо докладывают, что водою размыты потопленные суда. Все знают, как дорожит Нахимов возможностью видеть андреевский флаг над кораблями. Но Павел Степанович, не дожидаясь осторожных намёков, заявляет, что пришла пора умирать по воле черноморцев новой группе славных кораблей.
– Если неприятель утвердится на рейдах, мы потеряем Севастополь и флот, лишась всякой надежды в будущем. А имея Севастополь, будем иметь и флот; однажды же отданный Севастополь без содействия флота отнять вновь невозможно.
– Это так, – подхватывает Тотлебен.
– Аксиома-с! – заявляет Павел Степанович. – Аксиома эта ясно-с доказывает необходимость решиться на всякие меры, чтобы заградить вход неприятельским судам на рейд. Тем спасём Севастополь, спасём – простите, может быть, односторонний взгляд моряка – сословие, которое от времени Петра к гордости России превосходно развивалось.
– Это и мой взгляд, Павел Степанович. Разве я не наблюдаю наших моряков в деле? Они у орудий и в вылазках, в строительстве сооружений и в минных работах подают пример мужества и ума.
– Благодарю вас, Эдуард Иванович… Значит, я сделаю главнокомандующему следующие предложения: во-первых, затопить корабли у входа на рейд по составленному списку; во-вторых, вернуть орудия и комплект матросов на три корабля – "Париж", "Константин" и "Храбрый", чтобы ими подкрепить батареи, обращённые к морю; в-третьих, из пароходов и вновь устроенных батарей на высоте "Голландии" и Лазарева адмиралтейства составить вторую линию рейдовой обороны.
– Думаю, что начальник гарнизона будет ратовать за ваши планы.
– Ну-с, барон Остен-Сакен[94], верно, предпочтёт предложить молебны. Таков уж наш Ерофеич. Я за два месяца службы с новым моим начальником путного слова не слыхал. Моллер второй!..
Несмотря на своё отвращение к писанию рапортов и докладных, Павел Степанович направляет Меншикову в конце января записку и перечисляет меры по охране входа в Севастопольскую бухту. Главнокомандующий ничего не отвечает. Павел Степанович думает, что записка получилась под его пером недостаточно основательной. Он пишет через несколько дней вторую, более распространённую записку, и заканчивает её благородным призывом:
"Если вы найдёте хотя немного истины во всём мною сказанном, то для собственного вашего спокойствия позвольте обсудить его в военном совете".
И опять Меншиков молчит. Павел Степанович не знает, что уж предположить, как вдруг встречается с Меншиковым на Северной стороне.
Князь раздражён вестями из Петербурга. Тяжкое состояние царя грозит переменами. Военный министр Долгоруков и другие сановники стали юлить перед наследником. А Александр Николаевич хочет заменить неудачливого князя. Корреспондент князя даже называет кандидата – князя Горчакова, командовавшего столь же несчастливо Дунайской армией.
Увидев Нахимова, Меншиков вспоминает докладные и особенно фразу о созыве военного совета. Вот кому он обязан в первую очередь недоверием Петербурга! Этот боцман, наверное, жаловался великим князьям, посещавшим Севастополь. А теперь третирует власть главнокомандующего, суётся с советами и предложениями, настаивает на каких-то совещаниях. И из-за чего? Корабли нынче гожи только на топливо…
На сдержанное приветствие Нахимова князь чуть склоняет маленькую голову длинноногой общипанной птицы.
– Вы мне писали, господин вице-адмирал, и весьма многословно. А вопросы того не стоят. Оборона всецело на обязанности Дмитрия Ерофеевича. Его, и только его, компетенция. Что до потопления новой партии кораблей, топите ради бога хоть все сразу. Я эскадру вашу давно списал в расход.
И, не дожидаясь ответа, главнокомандующий, в знак окончания беседы, приподнял над лысеющей головой армейскую фуражку. Но, пройдя вперёд, вновь остановился и с раздражающей презрительной холодностью сказал:
– Экое дело, чуть не забыл, господин Нахимов, о высочайшей милости к вам. Поздравляю вас с орденом Белого Орла.
В свите, сдерживая улыбки, посматривали на Павла Степановича. Понимает ли он намерения князя, его издёвку? Ведь награждение Белым Орлом – даже нерусским, а польским орденом, и к тому же после того, как Нахимов имеет Георгия второй степени, – это скорее знак немилости, и не без участия князя…
Павел Степанович понимал всех, и князя и свиту. Да разве суть в орденах? Разве уместно было прекращать разговор об обороне, чтобы сказать о вещах, важных для подлого себялюбия…
Светлые глаза твёрдо поднялись на главнокомандующего, и с побелевших губ вырвались убедительные, от сердца идущие слова:
– Ваша светлость, нам не ордена нужны, нам с вами делу служить надобно.
Князь резко поднял плечи и, горбясь, быстро пошёл. Он слышал, что Нахимов давеча кричал о плетях, и побоялся, что боцман повторит злую фразу при нём. Он обязан был ответить. А что? И как?
Адъютанты Павла Степановича надеялись – какие-нибудь дела на бастионах отвлекут адмирала от затопления "Двенадцати апостолов", "Ростислава", "Святослава", "Мидии" и "Мессемврии". Напрасно. В назначенный час он послал Платона Воеводского за шлюпкой.
Правда, он думал, что больнее в этот раз не будет, что он уже привык к самым страшным испытаниям – стал присяжным могильщиком и для друзей и для кораблей, которые при нём впервые побежали в море, при нём начали стариться, быв школою для сотен и тысяч прекрасных молодых людей, двух поколений русских моряков. Оказалось, он преувеличивал силу своего сердца. Оно было обыкновенным человеческим сердцем, и очень усталым.
Больно было, будто сейчас он отправлял на дно "Силистрию". Он как никогда почувствовал, что отправляет в глубины свои надежды плавать и держать адмиральский флаг под клотиком корабля, смотреть со шканцев на гордые колонны судов эскадры. Конец!..
Под сильными гребками шлюпка резала свинцовую зыбь. Далеко, на сумрачном горизонте, в сетке дождя, чернели реи и стеньги неприятельского флота. Несмотря на потери, он ещё увеличился… А позади остатки черноморской славы: "Константин", превращённый частью в госпиталь, частью ставший казармою для военнопленных, пароходы Панфилова и Бутакова.
– Были бы моряки, а флот можно построить, – сказал голос за спиною. Ухтомский, как всегда, готов был спорить с пессимистами и верить в будущее.
Ну что ж, он прав. Выводы архипечальные ведь Павел Степанович делал для себя, своего уходящего поколения. Хоронить Черноморский флот нельзя уж потому, что он сражается на бастионах, что без его офицеров и матросов, без его пушек и снаряжения не оборонить бы город. Если против сотен осадных орудий неприятеля уже пятый месяц стоит Севастополь и под бомбами, под взрывами мин превращается в крепость, в этом заслуга и моряков. И простоит ещё столько же, больше простоит город, принеся славу черноморским экипажам.
Шлюпка пристаёт к Графской. Боцманмат командует:
– Крюк!
– На валёк!
– Шабаш!
Шлюпка без толчка стала у каменных ступеней, удерживаемая отпорными крюками. Неторопливо проходит адмирал между наваленных на ступенях ядер, бомб, гранат и картечи, пробирается между загромоздивших площадь лафетов, станков, пушек и снарядных фурманок.
– Павел Степанович, я вас ищу.
– Чем расстроен, Евгений?
Он ласково жмёт руку лейтенанта. Успех разведки к 10-й батарее и первое бомбардирование позволили зачислить волонтёра Ширинского-Шихматова на действительную службу, и вот он уже командир батареи.
– Что случилось?
– У нас на батарее пленник. Утверждает, что государь умер, взволнованно шепчет лейтенант.
Для Нахимова в новости нет неожиданного. Накануне адмирал узнал, что император умер и наследник сменил Меншикова Горчаковым. Меншиков поторопился уехать в Симферополь и сдал командование Остен-Сакену, а барон затягивает объявление депеши до получения официального манифеста о восшествии на престол Александра.
– Знаю. Тебе-то что? – удивляется Павел Степанович и предупреждает ответ: – Для Севастополя всё едино-с. Начальники наши не станут умнее, и заботы о войсках не улучшатся… А честь России по-прежнему надо защищать на бастионах.
– Но если молодой царь станет на путь реформы?
– Не знаю. Я простой русский человек; только соображаю, что на всяком корабле нужен хороший командир. Пётр Первый вытягивал Россию из ничтожества, – значит, любил её. У меня вот адъютант, князь Ухтомский, не то прудонист, не то фурьерист, артели из матросов хочет сколачивать, общую торговлю с ними заводить для благосостояния. Доброта неописуемая… Это всё в наших-то условиях вздор. России надобно уничтожение рабства, страха и подлости. А книжная премудрость Ухтомского – пыль. Народ сам дойдёт до правильного порядка. Матрос сегодня тросовый щит придумал и пороховой погреб из обыкновенной цистерны. А дай ему грамоту?! Ну, что об этом толковать! Мы не увидим. Мы из Севастополя никуда не уйдём. И не нужно, – вдруг молодо и звонко говорит он. – И не нужно, Евгений. Чем больше нас здесь останется, тем больше будет слава Севастополя. И скажут русские люди: на что же мы способны, ежели вся Европа одного города у горсти наших воинов не могла взять?!
Ещё взволнованный этими мыслями, Павел Степанович дома велит составить рапорт адмиралу Верху в Николаев о потоплении кораблей.
Платон Воеводский скрипит пером и бормочет: "Г. командующий эскадрою судов Черноморского флота донёс мне, что по словесному приказанию его светлости г. главнокомандующего войсками в Крыму корабли "Двенадцать апостолов", "Святослав", "Ростислав", фрегаты "Кагул" и "Мессемврия" сего числа ночью затоплены между Николаевской и Михайловской батареями, фрегат же "Мидия" при первом удобном случае будет также затоплен, о чём вашему превосходительству имею честь донести".