– Да, у Бирюлёва матросы ходят за смертью, навстречу ей отправляются, и когда обманывают её, а когда принимают и объятия её. Кошка Пётр и Шевченко оба мне давно знакомы. Шевченко с "Марии"… Кошка ещё в десантах абхазской линии был. Так вот, посмотрите на подвиг Шевченко. В неприятельской траншее смерть ждала лейтенанта Бирюлёва, а Шевченко бросился его закрыть, стал живым щитом. Что я в этом вижу? Высшую дружбу воинов и сознание подчинённого, что офицер-начальник нужен команде больше прочих.
– И Кошка? – спрашивает Острено.
– Страшилище для англичан, – определяет Воеводский.
Павел Степанович недовольно качает головой.
– Это – что он прирезал несколько неприятелей, меньше стал приводить пленников? Поэтому именуешь его страшилищем? Нет, молодые люди. Я вам скажу, что Пётр Кошка отличается нежным сердцем и чувством справедливости. Он одного черкеса не прирезал: не думая об опале у начальства, на Кавказе отпустил горца, попавшего к нему в руки. Да-с. А тут просвещённых англичан не милует. Я полюбопытствовал и установил, с какого времени это началось у нашего героя.
– Я тоже знаю, – вмешивается Острено. – Когда англичане трупы наших прикопали и выставили перед своими ложементами.
– Совершенно так. Кошка на эту издёвку добровольно вызвался притащить поруганных для захоронения. И осуществил, да как ловко! Взял по пути английские носилки, просунул в сделанные им дыры руки убитого и на спине приволок. Шесть пуль попало в жертву англичан, а Кошка и царапины не получил… Но с тех пор он неприятелей жалеть перестал… И то, на Кавказе он был пришельцем, а здесь защищает Россию…
Кошка служил в последние недели под началом у Евгения Ширинского-Шихматова, который теперь опять был в чине капитан-лейтенанта. Ширинский не обманывался относительно истинной причины такой приязни начальства. Севастополь мёртвых рос за счёт Севастополя живых каждый день, и уже перерос последний. И начальство, возвращая подозрительным во взглядах молодым людям заслуженные ими чины, надеялось, что такое повышение не воспрепятствует английской бомбе или пуле французского штуцера отправить опасных бунтарей на вечный покой.
Тем не менее Евгений жил на бастионе веселее, чем прежде. Давно прошла пора, когда он волновался, стремясь быть понятым рядовыми, и ощущал, что остаётся в их глазах барином, хорошим, чудаковатым, но всё же человеком иного, господского сословия. Теперь, в блиндаже, в ночных поисках, день и ночь он вёл жизнь, ничем не отличную от своей команды, и сами собой создались отношения, о которых он мог мечтать на "Марии". Особенная дружба у Евгения завелась с Петром Кошкою, который даже рассказал капитан-лейтенанту о далёком селе на Подолии и своей матроске Христе. Пётр, видимо, очень любил свою жену и всё же говорил о ней в прошедшем времени, словно не сомневался, что останется в Севастополе не следует об этом горевать.
Говорили, что Кошка отчаянно храбрый чисто из озорства, по бесшабашной удали. Но Евгений скоро обнаружил, что того и другого недостаточно для объяснения хладнокровного и расчётливого мужества Кошки. Пётр, например, в противоположность некоторым другим удальцам, не пил перед вылазкой, не пил и после неё, когда появлялся, гоня перед собой пленников, и устало валил навешанное на себя неприятельское оружие. И оттого матрос Кошка становился непонятным Евгению.
Когда Павел Степанович, посетив команду капитан-лейтенанта вместе с Панфиловым, спросил о Кошке и сказал, что матроса вновь наградят военным орденом, Евгений осмелился спросить:
– А как вы понимаете, что двигает Кошкою в неустанных его дерзких вылазках? Он из крепостных, и жизнь ему ничего не обещает.
Павел Степанович тогда повернулся к Панфилову:
– Слышишь, Александр Иванович? А Евгений – не то, что мы! Считает себя передовых взглядов… Но, голубчик Евгений, иногда и крепостной помнит лишь о том, что он русский, и поступает, как свободный гражданин. И в самом ли деле Россию имеют право любить только господа? Разве одни дворяне создавали в веках наш язык, обычаи, верования, осваивали земли и моря, строили города?
Адмиралы ушли, а Ширинский, повторяя себе слова Павла Степановича, раздумывал: откуда адмирал, так недоверчиво относящийся ко всем новым веяниям, черпает прочную, незыблемую веру в преданность простых людей отечеству? И не это ли делает его душою обороны? ; Как многие молодые люди, Ширинский-Шихматов пренебрежительно относился к опыту старшего поколения. Ему бы полезно было услышать в то время Нахимова и Панфилова: уйдя в штаб отделения, они вспоминали матросов с "Александра Невского" и старого товарища Завойко. Видно, он не разучился ценить рядовых и потому мог противопоставить эскадре союзников упорную и дружную оборону Петропавловека-на-Камчатке…
Вестовые Панфилова принесли адмиралам матросский обед и бутылку вина.
– Всё-таки, Александр Иванович, с опозданием, но выпьем по случаю твоего производства?
– Два бокала, – ответил Панфилов, – первый по случаю вашего дня рождения…
– Поди ты, – удивился Нахимов, – и верно, мне сегодня пятьдесят четыре. Платон выболтал?
– А я, кажется, и сам могу вспомнить. Сколько раз праздновали. Но – по совести – напомнил мне Сатин. Наш отставной боцман теперь определился волонтёром и состоит здесь канониром.
– Сатин, Сатин… – задумчиво повторяет Павел Степанович. – А не находишь ли ты, Александр Иванович, что у матросов тоже есть традиции, своя, неведомая нам школа мысли. И Кошка у такого вот Сатина или подобного ему воспитывался… И у Кошки следующее поколение заимствует, как любить отечество без наших барских слов. Вот-с Пищенко Трофима, десятилетнего сиротку, знаешь? Бесстрашно под огнём носит к пушке картузы с порохом.
Они выпивают по бокалу любимой Нахимовым марсалы, – бережлив оказался Панфилов. От второго – адмирал решительно отказывается.
– Час, Александр Иванович, неподходящий. Разве вечером, если будет спокойно, загляни ко мне. Мои молодые люди хвастали, что тоже раздобыли вина и скумбрию парового копчения. Загляни, брат Александра, – вдруг переходит он на интимное "ты" и неловко целует Панфилова в колючую щёку.
– В следующем году чтобы под ногами у нас была палуба, – тихо и будто просительно произносит Панфилов.
– Дай бог, дай бог, – Павел Степанович медленно идёт к лошадям, в группе своих адъютантов.
И в последний раз видит Панфилов, как его старый командир и столь же старый друг перекидывает своё плотное большое тело через седло и по-моряцки растопыривает в стременах сапоги. Сутулая спина и белая фуражка убегают в облаке пыли, скрываются в Доковом овраге. Адмирал, завернув в город свою свиту, сам отправляется на Малахов курган.
В раздумье Панфилов подходит к группе моряков, гогочущих под траверсом.
– Опять, Кошка, подвигами удивляешь?
– Да нет же, ваше высокопревосходительство. Сказываю, как в последнюю бомбардировку одна вдова убивалась, що сын её на Малаховом. Стала на вулице и вопит: "Ой, лышенько, ой, лышенько; и зачем тебя родила!" А я ей кажу: та чого ты, тётка, там же флотский Павел Степанович.
– Ну?
– Она враз и замолкла. Значит, поверила, що з Нахимовым-адмиралом сын её целёхонький буде.
Взрыв бомбы заглушает его слова. Один из слушателей с криком запрокидывает раненую голову.
– Марш в блиндаж лишние, – сердито говорит Панфилов.
Через батарею Жерве Павел Степанович пешком идёт к Малаховой башне.
В нижнем каземате церковная служба, и бас попа, сопровождаемый недружным солдатским хором, возносит молитвы.
В жарком воздухе стоит запах ладана и пороха. Вытянувшиеся перед входом в каземат солдатские ряды с непокрытыми головами вызывают у адмирала раздражение.
"Ну, к чему людей утомлять в самый жаркий час. Им бы пляску, песни, рассказы, баню или, по частям, к морю искупаться, а тут тоску наводят".
– Вы зайдёте, Павел Степанович? – спрашивает Керн.
– Я вас не держу, капитан, – с досадой отвечает адмирал и, прихрамывая, взбирается на стену бастиона,
На всём пространстве между Камчаткой и Малаховым причудливыми зигзагами поднялись гребни новых неприятельских траншей. В сотне саженей взлетают вверх комки земли и ложатся на обращённый к кургану фас.
– Двенадцатую батарею вчера открыли. Каждый день новая батарея, и всё против кургана, – говорит Керн. – Не угодно ли отслушать молебствие, Павел Степанович? Солдаты всегда рады вам.
– Я уже сказал, что не держу вас. Ступайте! Ступайте! Я приду-с.
Павел Степанович выставляется из амбразуры и смотрит в сторону Киленбалки. Несколько штуцерных пуль с разноголосым тонким шипением облетают вокруг его головы. Сухая земля сыплется струйками из мешков.
Керн быстрым жестом показывает комендору ближнего орудия на адмирала. Матрос становится за спиной Нахимова и звучно откашливается.
– Тебе что, друг? – оглядывается адмирал.
– Ваше высокопревосходительство, Павел Степанович, вы трошки отодвиньтесь. Стрелки у них меткие.
– Целят довольно хорошо-с, – спокойно соглашается Нахимов, – да не всякая пуля в лоб. Ты, друг, лучше ударь вон по тем работам. Больно уж они обнаглели. Сходи за командиром батареи.
– А вы сами наведите. У вас ловко, – просит загорелый, скуластый парень. У него широкие плечи, движения твёрдые и неторопливые, и в лице то спокойное упорство, которое всегда увеличивает силы Павла Степановича и помогает ему верить, что с такими бойцами невозможное возможно…
– Добро! Пойдём к пушке… Постой-ка, брат, мы с тобою в Синопе палили?
– Точно так, вы, Павел Степанович, мою пушку наводили.
Вместе с командиром батареи, лейтенантом Лесли, капитан 1-го ранга Керн облегчённо крестится:
– Ну, слава богу, отошёл от амбразуры. Только бы они до отъезда Павла Степановича не начали отвечать.
И в самом деле, скоро за выстрелом раздаётся глухой удар. Светлая бомба с шипением делает крутую дугу, падает позади пушки.
– Ишь, ловко зацепила, – кричит сигнальщик, – трёх сразу подняла.