Исходит от Отца, Отец же вечен,
Творец всему. Но я не постигаю —
Как можно вечно жить, лишаясь духа?
Не умереть, других его лишая?..
Я трепещу бесстрастных готов Гайны,
Я вспоминаю, как они Руфина,
Наряженного в пышные одежды,
Стащили с лошади[13] и в тишине,
Тревожимой лишь робким конским ржаньем,
Десятком пик наделали отверстий
Средь мускулов его стального тела
Для исхожденья духа без препоны.
Лишь дух исшел – и перестали корчи
Волной бежать от паха до лодыжки.
Руфин лежал у ног моей кобылы
И вбок смотрел, забыв, что за минуту
Мы ехали с ним рядом тихой рысью,
Приветствиям солдат внимая гордо.
Тебе признаюсь: страх меня терзает.
Порой, уединясь в своем покое,
Закрыв глаза, сжимая ягодицы,
Засунув в обе ноздри по тампону
Из корпии, сижу на твердом стуле,
Молю Творца всего, да не допустит
Ко мне убийц на войлочных подошвах,
С кинжалами, пришедших, чтобы настежь
Открыть во мне ворота, окна, двери
Для исхожденья духа…
– Ты жалкий мальчишка, ребенок! И от тебя-то, бессильно-слабого, подслеповатого петушка, я ношу дитя у себя под сердцем! Пугливый недоросток, пригодный лишь для того, чтобы плескаться в бане и палочкой гонять жука по дну золотой чаши! Разве ты способен править полумиром? Разве можешь обойтись без опекунов и поводырей? Сначала отец, потом Руфин, потом Евтропий. Кто последует за ними? Неужто Гайна? А быть может, комит Иоанн? Нет, теперь за ниточки буду дергать я! Я рожу тебе второго Феодосия, и пусть он будет новым воплощением моего тестя, тогда-то я увижу, как ты встретишь взгляд могучего императора, своего сына-отца, царство которого ты разорил небрежением и трусостью. Но чтобы мне достичь торжества, ты выполнишь обращенную ко мне просьбу святителя Порфирия. (Вынимает письмо, читает.) «Потрудись за нас, и Господь пошлет тебе сына, который воцарится при твоей жизни»[14]. Немедля отправь солдат в Палестину, чтобы отвезли архиепископу мои дары и разом сровняли с землей все идольские капища в Газе. Не заставляй меня ждать слишком долго!
Уходит разгневанная.
Часть третья
И молва о жизни человека Божия Алексия прошла по всей той земле. Когда Алексий понял, что святость его открылась всем, он бежал из города Эдессы, и, придя в Лаодикию, взошел на корабль, и задумал отправиться в киликийский город Тарс, ибо там его никто не знал. И вот на корабль налетел бурный ветер, и по смотрению Божию корабль занесло в Рим. Выйдя на берег, Алексий сказал: «Жив Господь Бог мой. Никому более я не буду обузой, но приду в дом отца моего, ибо домашние меня не признают». И вот он встретил отца своего (тот учреждал в доме своем столы для нищих), который шел из дворца со свитой своей, и приветствовал его, говоря: «Раб Божий, окажи милость захожему нищему и дай мне угол в доме твоем, чтобы мне питаться крохами, падающими от стола рабов твоих».
Евфимиан, Алексей.
– Здравствуй, незнакомец, по тебе видно, что ты идешь издалека.
– Я недавно сошел с корабля и сразу направил путь к твоему дому.
– Ты знаешь город?
– Да, я здесь родился.
– Ты приплыл, чтобы найти мой дом?
– Нет, наш корабль прибило к берегу ветром помимо воли корабельщиков. Я не имел в мыслях высадиться в Риме, но, когда сошел на берег, мне сказали, что ты кормишь бездомных.
– Так и есть. Сейчас сюда принесут еду.
– Хорошо, господин.
– Ты сможешь подкрепиться с дороги.
– Господин, я бы хотел быть с теми, кто раздает.
– В этом у меня нет нужды.
– Тогда позволь мне спать и служить на кухне, при печах. У меня нет другого дома. Я даже не попрошу еды.
– Отчего же? Я даю каждому, кто попросит. Приходи к дверям завтра на рассвете опять, как сегодня, и ты будешь сыт.
– Я не прошу еды, господин.
– Чего же ты просишь?
– Места в твоем доме на кухне и прислуживать при печах.
– Но без еды ты умрешь.
– Я буду подбирать объедки.
– Что ж, оставайся. Ты как две капли воды похож на моего сына.
– Если так, почему ты не признаешь сына во мне?
– Я этого не хочу.
– Почему?
– Ты решил, юноша, что тебе по силам вести беседу со мной?
– Да, господин, так как ты очень похож на моего отца.
– Глупец! Ведь старик – это тот, о ком говорят, а не тот, с кем говорят.
– Но я могу говорить с тобой о тебе.
– Старик умеет говорить только с самим собою, другого разговора старики не знают.
– Пусть так, но мы с тобой похожи на отца и сына, значит, это и будет разговор с собой.
– На тебе жалкое рубище, а старики рядятся в пышные одежды, чтобы, как умеют, скрыть себя от людей.
– Будь ты в дырявом платье, я бы потупил глаза.
– Юноша влажен, а старик сух, как щепка, отскочившая от топора.
– Сухие щепки быстрее воспламеняются и жарче горят.
– От старика не жди умных слов. Он скажет разумное разве лишь со сна, или в горькой обиде, либо перед смертью. А в остальное время что слушать старика?
– Но все это как раз и сходится в тебе. Теперь утро, ты на ногах лишь недавно, обида уже пришла к тебе в моем облике, да и смерть не за горами.
– Так ты все еще хочешь говорить со мной?
– Да.
– Тогда скажи: походит ли наша жизнь на рассказ?
– Чью жизнь ты разумеешь, твою или мою?
– Разве у нас не одна жизнь на всех?
– Одна, если найдется рассказчик.
– Так существует ли он?
– Да, господин.
– Кто же это?
– Я.
– Ты возомнил, несчастный, что возвысился над давшими тебе жизнь и любовь?
– Нет, господин, ведь я никем не помыкаю. В моем рассказе нет ни блеска, ни понуждения.
– Какой же рассказ без блеска и понуждения?
– Блеск мешает смотреть и видеть, так как слепит глаза, а нудить и погонять мы можем лишь пустую человеческую оболочку, сам же человек, о ком речь, издыхает у дороги, лишенный кожи, по которой гуляет бич рассказчика, ушедшего далеко вперед за оболочкой того человека.
– Но чем же ты вовлекаешь людей и округу в твой рассказ?
– Своим бессилием, господин.
– Тогда по какому праву ты считаешь этот рассказ своим?
– По праву отсутствия. Ведь я не пишу стилусом и не диктую рабу.
– Как же ты ведешь рассказ?
– Я словно бы качаюсь в седле на высокой лошади, объятой то жаром бега, то забытьем. Сам же попеременно дремлю и бодрствую. Когда лошадь несется вскачь и напролом, я забываюсь на ней сном, когда же она, прикрыв глаза и отдавшись на волю привычки или судьбы, мерно трусит по незнакомым мне дорогам, лесам и полянам, сон с меня сразу слетает, я весь превращаюсь в слух и зрение.
– Значит, ты рассказываешь зрением и слухом.
– И забытьем.
– Чем же занят при этом твой язык?
– Я даю говорить другим.
– Видно, ты из породы рассказчиков-всадников. Но ты не поставил меня в тупик, бесприютный и жалкий странник, потому что сын дышит воздухом смерти, а отец живет под знаком бессмертия.
– Я хотел бы стать твоим сыном, господин.
– Тогда скажи: почему говорят, что раздумья старца не поспевают за мыслями юноши?
– Я еще не побывал старцем и не могу об этом судить.
– Но, может статься, ты не достигнешь преклонных лет.
– Должен ли я тревожиться об этом?
– Нет, но поищи старика в самом себе уже теперь.
– Научи меня.
– Как же я стану тебя учить, если ты разорвал нить времени и выкопал между нами бездонную яму?
– Я хотел это сделать.
– Зачем?
– Оно бежало слишком сладко.
– Cлишком сладко, говоришь ты?
– Достаточно и того, что оно бежало. Чересчур тягучей тонкой струей, точно мед.
– Я родил тебя, чтобы ты плел волокно времени, бегущее издалека, и воздал жизни за мою смерть. Теперь же как мы узнаем, кто из нас двоих кем рожден?
– Мы не узнаем.
– Я хотел бы уйти из жизни раньше тебя.
– Когда мы вплотную приближаемся к желаемому – я к тебе, ты к смерти, – оно отталкивает нас.
– Я не велю своим рабам кормить тебя.
– Воздай жизни за мою смерть.
– Я сделаю это, мой мальчик.
– Я в ужасе, отец, ибо жизнь твоего сердца мне дороже всех земных благ.
– Из этой бездонной ямы, что ты вырыл на нашем дворе, клубясь, истекает прозрачная и невесомая лава.
– Ты ее видел или, быть может, осязал?
– Нет.
– Значит и вправду она оттуда истекает.
– Зачем же ты заменил нить облаком?
– Во имя рассказа. Он ведь и есть то облако.
– Так в чем же отличие рассказа от времени?
– Из них двоих рассказ благороднее, а благородство нам пристало, ведь мы высокого рода.
– В чем же благородство рассказа в сравнении со временем?
– Рассказ может пренебрегать самим собою, а время без остатка подчинено себе.
– Что будет с теми, кто не смог родиться столь высоко?
– Эти наши братья родились в глубине.
– Что труднее, задавать вопросы или отвечать на них?
– Сначала скажи: знает ли спрашивающий ответы на свои вопросы?
– Знает.
– Тогда ему легче.
– Не знает.
– Тогда все зависит от его искусства. Если он искусен, ему труднее. Думаю, его собственное мастерство задавать вопросы множит для него трудности.
– Ты ответил верно, потому что искусный не запасает вопросов впрок, а придумывает их во время беседы. К тому же в каждом его новом вопросе должен содержаться ответ.
– Думаю, ты имеешь в виду ответ на тот вопрос, который слышится в предыдущем ответе его собеседника, не так ли?
– Да, искусный своим новым вопросом всегда отвечает на тот тайный вопрос, что содержится в прозвучавшем ответе.
– Значит, ответ тайно вопрошает, а вопрос скрыто отвечает.
– Своим вопрошанием вопрос устремлен вперед, но тем ответом, что в нем содержится, он обращен назад.