ты исчезнут моя постыдная слабость и твоя постылая сила. Оно будет нам навесом от дождя и укрытием от чужих взглядов, и будет площадью для народа, и мы повлечем его в гору и обратим ввысь, и так исполнится терпеливый труд нашей верной жизни.
– Но я не могу ни на шаг двинуться с места! Нам не связать между собой и двух мгновений. Река времени не течет. Мы незаконно наследуем нашим предкам, и завещания наши пишутся пустым пером. Прошлые века, теснясь, ждут своего спасения от каждого нового мига и всякий раз затевают ему пышную встречу. Мы бьем в тимпаны, дуем в рожки и шумно течем к городским воротам, но запыленный странник давно уже между нами: пройдя боковым переулком, неузнанно пристал к процессии и с недоумением следит взгляд толпы – в вечную пустоту пригородных полей, откуда никто не придет.
– Значит, горе тебе и мне! Если время – как рассыпанное зерно, и мир – как сеть рыболова, и каждый атом вселенной – как книжник, склоненный над вечной книгой, и если юноши перестанут играть в мяч, а старцы никогда не встретят себя юными, а и встретят, то, не узнав, пройдут мимо, и если из двух людей слепец тот, кто что-то видит, а видящий пустоту – зряч, тогда горе нам и позор! Потому что мы сгинем и сгнием на дне своего колодца, как мог бы сгинуть и тот, кого бросили в ров братья…
– Нет, но я хотел бы построить башню между ладонью гребца и весельной рукоятью и услышать пение внутри одного мига.
– Ты сделаешь то, к чему подвигнет тебя любовь. Потому что мудрость созерцает глубины, любовь же перемещает. Ею движутся воды и уста поэта, и она вращает шар неба.
– Так, но есть нечто, что совсем не простирается вширь, если звучит на устах, и не займет и мига, будучи записано на бумаге. Краткое слово все содержит в себе. (Снимает с себя перстень и пояс и, обернув материей, отдает ей. Она встает.) Возьми это и сохрани, и Господь да будет между мной и тобой, пока благодать его не устроит для нас что другое. (Шепчет ей на ухо сокровенное слово и уходит.)
Интермедия I
Рим. Входит император Гонорий с синклитом[1].
– …и дышат, будто загнанные псы,
Разинув пасть и вывалив язык,
Как головню из жаркой печи. Видом
Пугая лишь детей. Но лихоимец,
Развратник, вор, ослушник государя,
Нимало не смутясь, отгонит палкой
Такого гостя, разве иногда
Швырнет ему дымящийся желудок,
С издевкою примолвив: «Угощайся
Остатками того, что я украл
У твоего ж владыки». Тот и рад.
Иное дело в Риме. Здесь они,
Потупив нос, исполнясь бодрой злобы,
Ворча ужасно, кинуться готовы
На плечи всякому, кто злою волей
Иль невзначай преступит хоть на пядь
Границу должного… Теперь пора
Еще один указ спустить со своры.
Опять, посторонясь, дадим дорогу
Самой необходимости. Пиши:
«Своим высоким именем и властью,
Они же вкупе нам даны от Бога,
Отныне налагаем мы запрет
На варварский обычай наших предков
В амфитеатрах стравливать рабов.
Да истребится в памяти народа
Отныне даже имя гладиатор.
К тому нас побуждает дивный образ
Самой любовью движимой вселенной,
В которой твердо дольним миром правит
Смиренных граждан кроткий государь».
Великий кесарь, пастырей учитель[2],
Чьему таинственному сердцу было
Противно зрелище толпы бездарной,
Как та рабу, молящему о жизни,
В тупом восторге посылает смерть,
На учинителей кровавых игрищ
Излил свой гнев. Но псы его указов
Позаблудились в Аттике пустынной
И не смогли оплыть Пелопоннес.
Затем отец наш, славный Феодосий,
Рукой, усталой в битвах с языками,
Рассек державу надвое, чтоб снова
Суровым швом слатать, да крепче станет.
Наследники на троне Константина,
Терпя по воле отчей разлученье,
Мы с братом царствуем во всем согласно:
Как будто ветер носит между нами
Благие помыслы, и брат всегда,
Лишь собственному разуму послушный,
Навстречу нашим шлет свои решенья,
И диво! Те, встречаясь на границе,
Как в зеркале, друг друга узнают.
И всякий раз, торжественно отметив
Какой-либо из дней своим указом,
Мы верим, что двуострый меч сегодня
Неодолимою границей ляжет
Меж призрачным вчера и ясным завтра.
А чтобы не случилось по-иному,
В противность воле нашей, допиши:
«Нарушивший запрет на злое дело
Подвергнут будет самой худшей казни:
Его прибьют к кресту иль обезглавят,
Иль по приказу моего раба
Он сам в его глазах себя удавит
И будет брошен на съеденье львам».
– Отец и господин! Плохие вести.
И мало что плохие – так, осколки
Дурных вестей. Из них никак не сложишь
Двух связных слов. Руфин[3] и Стилихон[4]
Враждуют тайно. Впрочем, может быть,
Меж ними тайный сговор. Нам доносят,
Что твой вандал играет в жмурки с готом[5].
То выпустит его, то вновь захватит,
А то пируют вместе. Грабежи
Чинят повсюду. Злой евнýх Евтропий[6]
Плодит себе подобных истуканов
Из золота – везде велит их ставить:
Тем, видно, тщится возместить потерю
Телесных уд. А между тем все больше
Стяжает власть. Кругом туман клубится;
Все под его покровом рвут ногтями
Империю на части, и никто
Не хочет знать о вашей дружбе с братом.
Да знает ли о ней и сам Аркадий?
– Ты прав насчет тумана. Мы отсюда с трудом различаем даже подножье нашего стула. Туман застилает нам зренье. Где наши указы? Канули в туман. Я никогда не узнáю об их судьбе. Где лица наших подданных? Растворены в тумане. Прошлое неразличимо, будущее – туман. И все же именно я правлю миром. Я – и никто другой. Я отдаю распоряжения, и вы уносите их в туман. Задыхаясь, вбегаете с вестями. (Оборачиваясь.) Запиши: отчего это все важные вести выкрикиваются с последним вздохом? Впредь всегда прислушиваться к тем, у кого пресекается дыханье. Не будь тумана, укрывающего эти покои от глаз толпы… Бесчинства творятся в дальних закоулках дворца, но и замыслы власти зреют под покровом тайны. Едва туман рассеется, орды сметут сей ковчег с лица земли.
– Domine, царствуй вечно. Мы, твои слуги, как рыбный улов, влекомый неводом времени, кто брюхом, кто хвостом, кто головой, кто хребтом подпираем ножки твоего стула, трона вечности. Нам сменяться, ему стоять. Вечность не устает созерцать рой мгновений, и потому узнай: царевич мавров Гильдон, по всему видно, льнет к Евтропию. И тем теснее льнет, что Карфаген недосягаем из восточной столицы.
– Должны ли мы считать изменой влечение африканского комита под эгиду нашего брата? Разве Евтропий уже не слуга Аркадию?
– Изменник, не совершивший измены, всё изменник. И не его заслуга, если, раскрыв объятья врагу своего господина, он с ужасом находит в них другую ипостась того же владыки. Теперь они чертят по карте – завтра на твоей земле проступят рубцы.
– Гильдон… Из наших верных слуг. Не он ли когда-то помог нашему отцу укротить бешеного Фирма, своего брата, когда тот поднял мавров на мятеж против Рима? Бросая взгляд на Африку, мы верили принцу, как доверяют прозрачному стеклу.
– Теперь его самого усмиряет другой брат, Масцезель. У старого Нубеля еще много есть сыновей, и, говорят, все на одно лицо, как оливки.
– К чему ты клонишь? Если их души так же сходствуют между собой…
– …значит, нам следует теперь же присмотреться к Масцезелю. Неужели станем ждать, пока он повторит путь брата? Государь, послушай совета: отдай его Стилихону. Тот сам найдет, как поступить с триумфатором[7].
– Да, солнце в зените движется только на убыль. Кто, как я, достиг вершины славы и власти, тот в любой перемене видит измену. Повеет ли ветерок – надувает ему в уши об измене. Шелестят листья – составляют заговор. Ветви деревьев плетут интриги и козни. Младенцы тем, что рождаются, изменяют материнской утробе,
И старцы, стоя на краю могилы,
Предательством позорят бытие,
И каждый выдох губит дело вдоха.
Здесь, в вышине, нам хочется покоя.
Мы ценим тех из вас, чей взор недвижен,
Глаза пусты, нос тонок, губы сжаты,
Кто сам напоминает изваянье
Иль старую зачитанную книгу,
Что с полки сняв рассеянной рукою,
В тишине мне надо
Соединить разрозненные мысли.
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
Вот эти руки упускают. . .
Вот из-под этих ног земля уходит.
. . . . . . . .
Часть вторая
И, взяв долю от богатств своих, ночью покинул дом и, придя к пристани, увидел корабль, готовящийся плыть на восток. Он взошел на этот корабль и прибыл в Магналию, город Лаодикии сирийской.
Корабельщики, первый и второй, Алексей.
– Славно идем.
– Неплохо.
– Не идем, а летим.
– Ну уж и летим.
– Как по небу.
– Перестань. Терпеть не могу сравнений.
– У тебя дома жена красивая?
– Не.
– Ха-ха-ха! Зачем же ты ее взял?
– С некрасивой жизнь веселее.
– Это почему?
– Так… Веселее, вот и все. Да они все некрасивые, как присмотреться.
– Ну ты скажешь!
– Некрасивая себя не помнит, ну и… живет себе.