Молчит.)
– Отчего ты замолчал?
– Меня внезапно одолела немочь.
– Ты угнетен событиями, о которых рассказываешь?
– Не знаю. Чувствую только, что кровь у меня отхлынула от языка и в груди как будто пустота. Меня клонит в сон. Я забыл, что случилось дальше.
– Ты хорошо начал, нельзя, чтобы рассказ потух, как костер, лишь потому, что один из тех, кого он согревает, клюет носом. Посмотри, ведь я уже давно не один тебя слушаю.
Их, правда, окружили уже несколько человек, привлеченных беседой; одни сидят на ступенях, другие слушают стоя.
– Так вот оно как… (Осматривается кругом.) Не то чтобы я устал, друг, но вы пьете из ручья быстрей, чем натекает вода. У меня пересохло в горле.
– Если так, отдохни и соберись с силами. Они продолжат за тебя.
– Боюсь, им не совладать с этим рассказом без моей помощи.
– Не тревожься. Ты придал ему ход и теперь все равно уже им не правишь.
– Но я не могу бросить его на полуслове. Во мне все противится этому.
– Будь благоразумен. Думаю, не случайно отобраны у тебя силы. И забывчивость недаром тебя постигла. Дай тебе волю, ты закруглишь рассказ, сомкнешь его начало с концом, и никто уже не сможет войти в его внутреннюю область.
– Но я еще даже не объяснил, почему прокаженные сыроделы так ополчились на морских звезд.
Дальше вразнобой говорят подошедшие.
– Передрались между собой, гнилые головешки, вот и весь сказ!
– Рассорились, кому первыми истлевать, кому вторыми!
– Да что же проку было им гнать тех монахов, святош с крестами?
– А кому охота вдобавок к своему подхватить и чужой недуг? Ведь монахи носили между ними заразу.
– Да ведь не одну только заразу они носили. Сновали вверх-вниз, как муравьи, то в город, то в гору, покрывали всякую нужду гнилых…
– Все равно один им конец, этим пугалам. Что так, что этак. Чего между ними разбирать?
– Вот и отец наш Андроник так рассудил. Махнул на них рукой да и удалился с горы.
– Грехи свои в нашем храме замаливать. Грешник великий.
– А по мне, грешный священник лучше праведного. Я такому больше своих грехов открою.
– Да кому они нужны, твои грехи, чучело? Эка невидаль! Уж и так по колено в них бредем. Чего в них копаться, в грехах!
– Да уж, ты верно сказал, по колено! Потому-то мы, грешники, ходим прямо, помним свой сан человеческий. Стоит встать на карачки, вмиг в своей же грязи захлебнешься, и душа вон.
– Все люди во грехах ходят.
– А вот не все! Про святого Каламария слыхали?
– Кто не слыхал!
– (Алексей.) Я здесь чужой, расскажи.
– Был такой среди бескостных. Вожак у них, святой человек. Или, по другому сказать, святая медуза. За ним водится три чуда. Вот как бескостных-то этих с горы прогнали, так кто остался в живых, все вокруг него, словно овцы вокруг пастуха, и сгрудились. А у него, может, одна только голова от всего тела и осталась. Сыроделы по злобе перекрыли ручей, текущий по склону, и святой Каламарий научил своих овечек молиться Богу и питаться утренней росой. Друг с другом они не сообщались, каждый спасался в своей ямке, а Каламарий так и вовсе зарылся в землю под огромный раскаленный валун. Мертвая тишина стояла над тем каменистым склоном, и только по ночам ветер будил и тревожил сыроделов, донося до них снизу грозные звуки песнопений, что, как пар, поднимались над землей. Сорок дней и ночей бескостные молитвами святого не терпели ни голода, ни жажды и так дожили до того дня, когда у сыроделов лопнуло терпение. И то было первое чудо святого Каламария. На сорок первый день разъяренные сыроделы, подобно шипящему кипятку, ринулись вниз по склону и, миновав заброшенную обитель монахов, ворвались… да некуда им было врываться, ведь жалкое поселение бескостных не имело вокруг себя даже подобия ограды. Тогда прокаженные здоровяки отвалили камень, под которым хоронился святой Каламарий, выковыряли его из ямы и запихнули в грубый мешок. Тот мешок они с хохотом поволокли по острым камням, колотя по нему палками почем зря, и под конец сбросили в глубокий колодец. Когда же к вечеру они толпой прибрели назад в свое обиталище, чтобы как следует подкрепиться после совершённого подвига, то увидели Каламария, возлежащего прямо посередке их длинного стола. Святой чудесным образом спасся, сожрал все их припасы и теперь отдыхал после сытного обеда, ведь он был утомлен не меньше своих истязателей. Ни вода, ни палки его не одолели. И таково второе чудо святого Каламария.
Общий хохот.
– Не смогли они извести святого старца! Не взяли в толк, дурни, что медузы в воде не тонут!
– Эх ты, осел! Да не будь он святым молитвенником, они бы его мигом в труху истолкли.
– Вот тебе и безгрешный обжора!
– Так и что же, что обжора. Есть всем тварям надобно.
– Хоть бы и так! Да ты знаешь ли, что после того случая между бескостными и безкожими воцарился вечный мир?
– Слыхал об этом. Только что уж это за вечный мир на краю могилы.
– Он истину говорит. Мы все умрем, и святые и грешники. Смерть уже сидит у всех нас на закорках. Вцепилась намертво, не отцепишь.
– Умрем, да не все! Святой Каламарий теперь навеки притулился у ног самого Господа в его тронной зале на небесах.
– Лежит там на бархатном стульчике и есть не просит!
– Да что же ты, толстяк, святотатствуешь!
– Ты сам святотатец, кривая рожа! Все знают, что у тебя вместо слов изо рта вылетают камни. Оттого ты такой желтый и тощий.
– Такое бывает, братцы. Изо рта у людей чего только не вылетает. У иного камни, у иного слюни. А то еще был один, так у него с каждым словом из глотки кусок нутра выскакивал – то печень вывалится, то селезенка, то кусок кишки.
– Да как же он жил?
– А он и не жил вовсе, молодым помер.
– Ишь ты!
– Эй, толстяк, что же ты не расскажешь про третье чудо святого Каламария?
– По-разному говорят, я забыл. Расскажи сам.
– Я слыхал, что сыроделы бросили его в котел и сварили в кипятке. Накрыли крышкой, придавили камнем для верности и развели огонь. Варили, варили, снимают крышку – а там пустая вода. Да еще холодная как лед.
– Наш отец Андроник за этим Каламарием на полях своей хроники песню записал, или рассказал ему кто, не знаю. По-латыни мы никто не разумеем, так он нам в проповеди простыми словами передал.
Нас, мол, чураются наши нечистые братья,
А их, мол, бегут благочестивые монахи.
И как только терпят тех монахов
Орды язычников, что нас окружают?
Так кто же из нас самый падший из падших?
Кто среди нас изгой из изгоев?
Так они беседуют до темноты.
А жена Алексия с того часа, как он оставил ее в брачном покое, как его искали и не нашли, затворилась в спальне его, и у окна, где он всегда сидел и читал, постелила вретище «до времени, пока Господь не призрит на меня и я не узнаю, что сталось с мужем моим».
Молодая жена.
– Я скучаю по тебе. Я по тебе сохну. Я тебя ищу. Спросишь: где? Ищу везде, тебя так много повсюду, что и искать не надо. Только вслушаться. Все время напрягать слух. Слушать. И тогда услышишь. Вот говорят у меня под окном двое. «Ты давно видел Анастасию?» – «Пошла уже вторая неделя». Или так: «Ты не знаешь, у этой птицы вкусное мясо?» – «Тебе все равно ее не поймать»… Если тот, кого спросили, помедлит с ответом хотя бы долю мгновенья, в этой тишине – ты. И тогда оно длится долго, очень долго, это мгновенье. И я слышу в нем твое дыхание. А если он не помедлит? Если ответит сразу? Я не знаю. Зачем ты спрашиваешь? Зачем насмехаешься надо мной? Разве ты хочешь, чтобы я расплакалась? Откуда мне знать, где ты? Ты везде. Ночью ты заполняешь мою комнату, и я сплю тихо. А днем… О, днем я тоже научилась тебя приближать. Сначала я металась по комнате как безумная, потом поняла. Надо сидеть смирно и о тебе не думать. Пересыпать камешки. Вспоминать себя ребенком. Как я играла такими же камешками на земле у дома, еще прежде, чем узнала тебя, а ты – меня. И тогда рядом появишься ты. Но главное, не поднимать на тебя глаза, не смотреть на тебя, тогда ты будешь стоять рядом, у плеча. Или за спиной. Но если обернуться – тебя нет. Ищи не ищи. Тебя нет в этой маленькой комнате. Просто-напросто нет. Ни в том углу, ни в этом. Я тебя обыскалась, я проглядела все глаза. Здесь тебя нет, вот и весь сказ. А есть ли ты где-нибудь еще – какая мне разница? Ты мне нужен рядом, вот здесь, прямо передо мной! Ты говорил, что я умная девушка. Да будь я глупа, вмиг по твоему слову сделалась бы умной, забыв о своей глупости. Я догадалась: твое присутствие здесь зависит только от меня. Оно похоже на птицу: ее тоже нужно сначала подманить, а потом сидеть, затаив дыхание, чтобы не спугнуть. Если хочешь, чтобы она мирно клевала зернышки у ног. У моих ног. Какое же это счастье – видеть птицу, клюющую у ног. Быстрая, горячая головка, зоркие глазки. Тук! – и тысяча лет отдается где-то глубоко в моем животе. Тук! – и еще тысяча лет. Мир и счастье. Ничего иного и не нужно… Только смотреть, как она клюет. Но порой мне не хватает выдержки, не хватает терпения, не хватает сил. Как же тебе не стыдно! Как ты не понимаешь, что я тебя жду! Меня ведь никто не держит в этой комнате. Просто я боюсь выйти – вдруг увижу тебя? Вот я ступлю за порог – сколько уж лет я не видела божьего света, – выйду, а там ты. Стоишь и улыбаешься, прикрывши ладонью глаза от яркого солнца. Да я от ужаса сразу лишусь чувств. Или умру. В мире нет человека, более тебя чужого мне, далекого и страшного. Ты как огромный древний идол, вырубленный топором каменотеса. Словно маг и волшебник неведомой земли. Чему ты улыбаешься, куда смотришь? Ты виноват во всем – в том, что солнце всходит и заходит, что день сменяется ночью, а ночь днем, что время пожирает людей, а они, как волки, жадно пожирают время. Что наш раб Эгидий умер от старости, а любимая отцовская лошадь до крови стерла кожу с лодыжки. И опилки, приготовленные для утепления цветочных луковиц, сгнили под дождем. Об этом успел мне сказать Эгидий незадолго до своей смерти. Идут дни, и каждый новый день я не узнаю себя вчерашнюю. И в этом тоже виноват ты. Ответь, наше прошлое каменеет, уходя навсегда, или продолжает жить? Куда девается блаженная походка девушек, когда они взрослеют? И знаешь, о чем я недавно подумала? Ведь туда, в прошлое, стекается и то, чего никогда не было в настоящем. Например, красота уставших женщин – она угадывается в их поблекших чертах, но у иных ее никогда и не было. И теперь она надежно хранится в их прошлом. Мы говорим: смотри, вон сидит старуха Ю-ю, увядшая красавица. В юности она пленяла сердца, это видно по ней и сейчас. Но Ю-ю отроду не была красива. Она пробежала мимо своей красоты блаженной девической походкой, даже ее не заметив. И теперь, отдыхая от дневных трудов, нежится на припеке весеннего солнца рядышком с Мелиссой. Вот уж та и вправду была – глаз не отведешь… О чем Ю-ю думает и что вспоминает? Еще хотела сказать тебе, что я читаю стихи наших поэтов, как ты меня научил. Ты спросишь, зачем теперь их читать, когда все дни напролет сидишь в четырех стенах. Вдалеке от мира слова не надуваются смыслом и походят на корабельные паруса, поникшие в безветрие. Верно, но ведь так будет не всегда. Я тебя жду, ты это знаешь. Когда ты вернешься, мы первым делом бросимся бежать на простор. Да ты знаешь ли, что такое ждать? Ждать чего-нибудь – значит быть уверенным, что оно придет. Никогда не сомневаться в этом, пусть и не спишь ночами. Ждать значит многое. Непрестанно гореть мукой неверия, ее поедающим огнем, – это ведь тоже ждать. Лежать на боку, упершись лбом в равнодушную стену. Горько плакать. Ждать значит ждать, мой друг. Это так просто. Тебе нужно долго жить, чтобы узнать и понять это. Но нет, зачем же? Из нас двоих пусть это знание целиком принадлежит мне одной. Я так хочу. Ты же не станешь отнимать его у меня, правда, милый? Просто верь и знай, что богатство мое необъятно и я сохраню его, даже когда мы встретимся и снова будем вместе, чтобы уже никогда не разлучаться. Напомни-ка мне, я когда-нибудь назыв