нт газеты «Новости» М. Ашкенази послал Суворину письмо протеста: «Не мое отношение к делу Дрейфуса позорно, а Ваше. Сошлюсь на человека, которого Вы любите и уважаете, если Вы только можете кого любить и уважать. Сошлюсь на чуткого художника А. П. Чехова. <…> Спросите его, что он думает о виновности Дрейфуса и о гнусных проделках защитников Эстергази. Спросите его, что он думает о Нашем отношении к этому делу и к еврейскому вопросу вообще. Не поздоровится ни Вам, ни „Новому времени“ от его мнения»
Этот выпад Ашкенази Чехова огорчил больше, чем Суворина, — Антон не выносил, когда его именем размахивали при публичном обсуждении дел частного порядка. С Ашкенази Антон больше не общался. Чехов недоумевал, почему Суворин не защищает репутацию «Нового времени», отдав газету на откуп Дофину и Буренину. Ковалевскому Антон сказал, что такое поведение Суворина объясняется его крайней бесхарактерностью: «Я не знаю человека более нерешительного и даже в делах, касающихся собственного семейства»[421]. В письмах к Суворину Антон взял более сдержанный тон. (Еще раньше он шутливо предупредил своего патрона, что запродался еврейскому синдикату за 100 франков.) Александру же он откровенно написал об отношениях с Сувориным: «Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных». Особенно претило Чехову то, что «Новое время», поливая помоями Золя, одновременно «задаром» печатает в приложении его роман. И тем не менее Чехов собирался увидеться с Сувориным в марте.
Переживая за Дрейфуса, Антон позабыл об Алжире, но болезнь его то и дело давала о себе знать. К списку принимаемых им лекарств он добавил антисептик гваякол. Смерть врача Любимова и его похороны, состоявшиеся 14 января, омрачили его душу. В Русском пансионе ему не давал покоя любитель азартных игр Макшеев — он все убеждал Антона переехать в настоящий французский отель. Женское население — Рыба Хвостом Кверху, Дорогая Кукла и Трущоба — сплотились, пытаясь отговорить Антона от переезда. Макшеев все-таки решил съехать, и новообращенные чеховианки и дрейфусарки потребовали от хозяйки, чтобы ему накрывали на стол отдельно от всей компании. Баронесса Дершау забрасывала Антона записочками (она подписывалась «Соседка»), просила у него клей починить веер и угощала чаем со сдобными булками. Однако Чехову Ницца уже приелась. Свои именины он отметил очень тихо: его навестил лишь консул Юрасов. Суворину Антон писал 27 января: «Здешнее русское кладбище великолепно. Уютно, зелено и море видно; пахнет славно. Я ничего не делаю, только сплю, ем и приношу жертвы богине любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно, но все это мне уже немножко прискучило и хочется домой».
Чеховские записные книжки того времени изобилуют новыми идеями, но последний из написанных в Ницце рассказов, «У знакомых», — это в основном переработанные в ироническом ключе невеселые эпизоды из жизни Киселевых в Бабкине. Писался рассказ очень медленно. Распутный муж и его впавшая в самообман жена приглашают в разоренное поместье старого друга, ожидая от него помощи. Он начинает понимать, что хозяйка задумала женить его на своей сестре, чтобы таким образом вытащить из долговой ямы все семейство. Разгадав их замысел, но не будучи способным к открытому сопротивлению, гость спешно уезжает, сославшись на деловое свидание. Особенно хорошо удались Чехову сцены натужного веселья и описание заброшенного сада, но судьба рассказа была так же печальна, как и навеваемые им ассоциации. Опубликованный в феврале 1898 года, он остался не замечен критиками и при жизни Чехова больше не переиздавался, хотя его сюжет вновь возникнет в пьесе «Вишневый сад». Чехов снова вступил в полосу творческого молчания.
В Мелихове тоже все было тихо. Павел Егорович даже махнул рукой на нерадивую жену Романа, Олимпиаду. Живность на скотном дворе между тем телилась и котилась, радуя прибывающим молоком Евгению Яковлевну и приводя в восторг кухарку Марьюшку: «никак не нарадуется, как они прыгают, кричат, целует их», — повествовал Павел Егорович[422]. Только собаки причиняли Чеховым беспокойство. Деревенские мальчишки скормили лайкам хлеб с битым стеклом, и оба пса, подаренные Антону Лейкиным, погибли (позже Лейкину напишут, что лайки умерли от чумки). Павел Егорович жаловался на такс: они стали нападать и на хозяев, и на гостей, и даже на детей. Бром так сильно укусил Павла Егоровича за руку, что ему понадобилась медицинская помощь окрестных врачей. Утешался он подарками от Антона, доставляемыми то Рыбой Хвостом Вверх, то Дорогой Куклой, то Трущобой, то Молью. На Масленицу Павел Егорович зорко следил за гостями: «Дроздова съела 10 блинов, Коля 6, Маша 4 блина».
Пятого февраля Евгения Яковлевна получила из Ярославля телеграмму и на следующий день отправилась повидать новорожденную внучку, которую Миша с Ольгой крестили Евгенией. Миша писал по этому поводу Маше: «Антошу записали кумом не из скаредности <…> Я попрошу тебя вычесть в свою пользу из имеющихся у тебя Антошиных денег 11 руб. <…> Мать высказывает предположение, что Антоша обидится на то, что я так скупо обставил крестины»[423].
Александр написал водевиль для Суворинского театра. Однако после премьеры спектакль был снят, поскольку в нем не нашлось роли для любовницы режиссера, и Александр с гневом писал Антону: «Виновата во всем самая обыкновенная женская пизда <…> Жди оттиска моей позорно зависящей от влагалища г-жи Домашевой и от penis-a Холевы пьесы»[424].
Александра снова потянуло к бутылке. Семейная жизнь его не радовала. Наталья пеклась только о Мише, ограждала его от хулиганистых единокровных братьев и все больше отдалялась от мужа. Маленький Коля, переданный под надзор Ване с Соней, воспитанию поддавался плохо, а на каникулы (пока дядя Антон живет в Ницце) был подброшен в Мелихово.
В конце февраля на Антона навалилась напасть — дантист неудачно вырвал ему зуб, образовалось воспаление верхней челюсти и пришлось делать операцию. Ему захотелось как следует отвлечься. Тогда же на Лазурный Берег прибыл его горячий поклонник, актер и драматург А. Сумбатов-Южин: ему во что бы то ни стало надо было выиграть сто тысяч рублей для постройки театра. Антон отправился с ним в Монте-Карло. Влекомый теми же корыстными целями, собирался в дорогу и Потапенко. Он уже давно писал об этом Антону:
26 декабря. «Я нашел кой-какой способ играть с шансами выиграть, правда, немного, но все же — это честнее, чем писать для „Мира Божьего“ и пр. и пр. <…> Выиграю, построю в Петербурге театр и буду конкурировать с А. С. Сувориным».
5 февраля. «Милый Антонио, ты со мной не шути. Я действительно собираюсь в Ниццу <…> Ты заблуждаешься, что в рулетку нельзя выиграть. Я тебе это докажу. Я докажу тебе удивительные вещи. Поэтому жди меня с замиранием сердца».
В начале марта Потапенко наконец прибыл. На следующий день Сумбатов проиграл семь тысяч франков, Антон — всего тридцать. Потапенко же в игре везло. Годы спустя он вспоминал: «Монте-Карло производило на него удручающее впечатление, но было неправдой сказать, что он остался недоступен его отраве. Может быть, отчасти я заразил его своей уверенностью <…> что есть в игре этой какой-то простой секрет, который надо только разгадать — и тогда… Ну, тогда, конечно, выступала главная мечта писателя: работать свободно и никогда не думать о гонораре <…> И вот он — трезвый, рассудительный, осторожный — поддался искушению. Мы накупили целую гору бюллетеней, даже маленькую рулетку, и по целым часам сидели с карандашом в руках над бумагой, которую исписывали цифрами. Мы разрабатывали систему, мы искали секрет…»
Свои вычисления Антон записывал даже на старых письмах. Вооружившись теорией, друзья снова отправились в Монте-Карло. Сумбатов проиграл десять тысяч франков и отправился восвояси. Вошедший в азарт Потапенко — растрепанный, с синяками под глазами — выиграл четыреста франков; спустя неделю он добавил еще сто десять. Как раз в тот момент, когда в Ниццу пожаловала английская королева Виктория, Потапенко снялся и отбыл в Россию. Вскоре Чехов получил письмо от бухгалтера «Нивы» Грюнберга, в котором тот, ссылаясь на Потапенко, писал, что Антон нуждается в авансе. Вслед за письмом прибыли две тысячи франков — с намеком, что Чехов не заставит себя ждать с рукописью. Антон держал язык за зубами: половину этой суммы он одолжил Потапенко. В конце апреля Потапенко как ни в чем не бывало писал ему в Париж: «Я туда пришлю тебе тысячу франков. Кстати об этих деньгах. Я здесь никому не сказал. Чтобы избежать ненужных восклицаний и киваний главами, я всем невинно наврал, что мы с тобой выиграли по 700 франков».
Время шло, погода благоприятствовала, однако здоровье Антона (как, впрочем, и его денежные дела) оставляло желать лучшего. В Ницце Чехова настигло еще одно утомительное дело — неоконченный портрет для Третьяковской галереи. (Еще раньше Чехов отказался, опасаясь за свои легкие, позировать Бразу в Париже.) Третьяков согласился покрыть художнику дорожные расходы, и 14 марта тот объявился в Ницце. Портрет решено было писать заново. Антон с этой неизбежностью смирился, но с условием, что позировать будет только утром и не больше десяти дней. Готовый портрет Антону не понравился — «выражение <…> такое, точно я нанюхался хрену», однако свое недовольство он оставил при себе.
В середине апреля Антон стал собираться домой. Взяв с собой в дорогу большой кулек конфет, вместе с Ковалевским они выехали в Париж. Там он думал задержаться до тех пор, пока в Мелихове не установится теплая погода (Маша писала ему: «Снег туго тает <…> По утрам морозы»). Однако грачи и стрижи уже прилетели, в пруду квакали лягушки, а 24 апреля в лесу закуковала кукушка. Павел Егорович записал в дневнике, что Антоше «пора возвратиться».