<…> но в полном сознании. Наше появление его очень обрадовало. „А, и Миша приехал! И Саша здесь!“ <…>; В разговоре раза два или три повторил: „Молитесь!“»
К вечеру у Павла Егоровича началась гангрена. Братья Чеховы, не чувствуя опасности, в это время обедали у Тестова. Врачи приняли решение о повторной операции. Когда Александр еще раз наведался в клинику, швейцар встретил его лаконичной фразой: «Все кончено». Павел Егорович умер на операционном столе. На следующее утро Александр написал некролог и телеграфом отправил его в «Новое время».
Евгения Яковлевна сокрушалась, что Павел Егорович мало — «всего какие-нибудь четыре дня» — болел перед смертью. Александр не сразу понял, зачем отцу были нужны лишние страдания, и лишь в поезде по дороге домой сообразил: «По ее религиозным воззрениям, чем дольше человек хворает перед смертью, тем он ближе к Царству Небесному: есть время каяться в грехах». Александру хотелось сфотографировать усопшего Павла Егоровича: «Сторож сообщил мне, что тело отца находится в подвале, и за двугривенный проводил меня в подвал. Там я увидел на чем-то вроде катафалка тело отца, совершенно голое, с огромным кровавым пластырем во весь живот, но фотографировать было по световым условиям невозможно».
Покойника долго не обмывали — ждали, пока родственники принесут саван. Миша, рассердившись на Александра, что тот приехал с фотоаппаратом, взял все хлопоты о похоронах на себя и попросил никого не вмешиваться. Александр почувствовал себя «совершенно неуместным и ненужным» и отправился на вокзал в сопровождении Вани (с тех пор Миша и Александр прекратили общение). Павла Егоровича похоронили в отсутствие двух его старших сыновей, Александра и Антона. На расходы Маша взяла из сберегательной кассы триста рублей и еще сотню ей одолжила подруга. Сергей Бычков, верный слуга Антона из «Большой Московской гостиницы», присоединился к идущим за гробом. Антону Миша написал: «Схоронили мы отца, и о том, что пришлось при этом перенести, лучше умолчать <…> Такая, брат, профанация, такой цинизм, такое христопродавство, о которых можно узнать только на похоронах <…> Об одном радуюсь — это что ты не приехал». Антон чувствовал и свою долю вины в том, что случилось: будь он дома, он предотвратил бы гангрену[440].
Павел Егорович, которого почти все недолюбливали и мало кто слушался, как оказалось, был тем самым центром, вокруг которого вращалась мелиховская жизнь. Антон понимал, что его смерть — это окончание целой эпохи. Как он признался в письме к Меньшикову, «выскочила главная шестерня из мелиховского механизма, и мне кажется, что для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо».
Для строительства дома в Аутке Антон пригласил молодого архитектора Л. Шаповалова: Чехов надеялся, что дом будет готов через полгода. Вскоре Маша, оставив Евгению Яковлевну на попечение мелиховской учительницы, приехала на две недели в Крым. (Евгения Яковлевна отказалась ехать в Ярославль, несмотря на настойчивые Мишины приглашения; возможно, ей не понравилось, что тот называл ее в письмах «плачущей вдовицей»[441].) Двадцать седьмого октября Антон встретил Машу на ялтинской пристани и сразу сообщил ей: «А знаешь, я купил участок земли. Высоко над городом. Вид изумительный! Завтра пойдем смотреть».
Российская публика прониклась к Антону большим сочувствием — его завалили письмами и телеграммами. В газетах между тем появились тревожные известия о том, что угроза нависла и над жизнью самого Чехова. Миша в письме старался подбодрить брата: «Купи имение, женись на хорошем человеке, но обязательно женись, роди младенца — это такое счастие, о котором можно только мечтать <…> Пусть твоя будущая жена — мне бы почему-то хотелось, чтобы это была Наташа Линтварева или А. А. Хотяинцева, — обставит твою жизнь так, чтобы ты был только счастлив и счастлив»[442].
О художнице Хотяинцевой Миша написал и Маше: «Такая славная особа и такая одаренная, что я желал бы, чтобы на ней женился Антон»[443]. Однако Антон, хоть и считал Линтвареву и Хотяинцеву достойнейшими из женщин, о женитьбе ни на той, ни на другой не помышлял. Все его думы были о Книппер, и он сердился, что петербургские газеты не заметили ее в роли Ирины. Вместе с Немировичем-Данченко он негодовал по поводу критического выпада, сделанного Сувориным в адрес Московского Художественного театра. Немирович писал Антону: «Суворин, как ты и предсказывал, оказался… Сувориным. Продал нас через неделю. На твоих глазах он восхищался нами, а приехал в Петербург и махнул подлую заметку. Не могу себе простить, что говорил с ним о вступлении в „Товарищество“»[444]. Из Парижа Антон получил две фотографии от похудевшей Лики. На одной из них была надпись: «Не думайте, что на самом деле я такая старая ведьма. Приезжайте скорей. Вы видите, что делает с женщиной только один год разлуки с Вами». Другую же фотографию Лика сопроводила словами романса, который часто пела Антону:
«Дорогому Антону Павловичу на добрую память о воспоминании хороших отношений. Лика.
Будут ли дни мои ясны, унылы,
Скоро ли сгину я, жизнь погубя,
Знаю одно, что до самой могилы
Помыслы, чувства и песни и силы —
Все для тебя!!!
[Чайковский — Апухтин]
Пусть эта надпись Вас скомпрометирует, я буду рада.
Париж. 11 октября 1898 г.
Я могла бы написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через 10 лет».
Часть IX Тройной успех
Актрисы. — Пагуба наших сыновей. Отличаются ужасным сластолюбием, предаются оргиям, поглощают миллионы (кончают жизнь в богадельне). — Виноват! Среди них встречаются превосходные семьянинки!
Глава шестьдесят шестая Возрожденная «Чайка»: ноябрь — декабрь 1898 года
Перемещаясь с квартиры на квартиру, Антон на две недели поселился у доктора Исаака Альтшуллера и сразу проникся к нему доверием, невзирая на подозрительную фамилию: Альтшуллер был туберкулезник и пациентам прописывал лишь то, что принимал сам. Он пытался внушить Антону, что с ялтинской ссылкой ему следует примириться и вообще держаться подальше от вредоносных московских холодов. Затем, на время постройки дома на Аутке, Антон перебрался на дачу Омюр, владелицей которой была Капитолина Иловайская, генеральская вдова и чеховская почитательница[445].
В памяти Маши сохранилось первое впечатление от купленного Антоном земельного участка: «Я была раздосадована, что брат выбрал участок так далеко от моря <…> Когда мы пришли на место и я посмотрела на участок, настроение у меня совсем испортилось. Я увидела нечто невероятное: участок представлял собой часть крутого косогора <…> на нем не было никакой постройки, ни дерева, ни кустика, лишь старый, заброшенный корявый виноградник <…> Он был обнесен плетнем, за которым лежало татарское кладбище. На нем, как нарочно, в это время происходили похороны. <…> Я не сумела, видимо, скрыть от брата своего первого неприятного впечатления и огорчила его».
Пройдет время, и Маша полюбит и горную речку Учан-Су, с шумом стремящуюся к морю, и вид на ялтинскую бухту со снующими по ней пароходами. Вечером они с Антоном взялись составлять план будущего имения.
Землю Антон купил действительно задешево, а предполагаемое строительство железной дороги значительно увеличивало ее стоимость. Здесь, в отдалении от центра города, можно было не бояться нашествия посетителей и принимать у себя «подрывной элемент» и евреев, которым въезд в Ялту был заказан. Ялтинское Общество взаимного кредита с готовностью предложило Чехову деньги на постройку дома. По распоряжению его директора от соседней мечети на участок подвели воду для замеса строительного раствора. Лев Шаповалов, двадцатисемилетний преподаватель рисования, сделал себе имя на разработке проекта чеховского дома: он свел воедино Машины эскизы, и по стилю здание вышло наполовину мавританским, наполовину европейским. Пока архитектор заканчивал проект, Антон нанял татарина-подрядчика Бабакая Кальфу; тот начал рыть фундамент и завозить строительные материалы. Бабакай придумал имя диковинному дому: Буюр-нуз, что значит «Как хотите». Лев Толстой и Сергеенко выразили беспокойство по поводу финансовых обязательств Антона. Сам же он никак не мог понять, что за пять тысяч ему прислал Суворин: аванс или запоздалый долг? Московский Художественный театр вселил в Антона надежду, что доходы его будут умножаться; посулил прибыль и Суворин, предложив Чехову переиздать все его сочинения в едином оформлении и продать по рублю за том. Однако воздушными замками расплатиться за крымский, каменный, пока было невозможно. При том, что Чехов получал теперь 30 копеек за строчку, ему, теряющему силы, уже нельзя было рассчитывать только на гонорары за новые вещи.
И все-таки Антон решил оставить за собой Мелихово как летнее жилье. Этим он успокоил тех, кто зависел от имения: начальника почты, школьных учителей, земских фельдшериц, работников, прислугу. Мелиховом он управлял из Ялты: уладил спор между талежскими учительницами из-за дров на зиму; уверил нерадивого врача Григорьева, что, несмотря на безуспешные попытки спасти Павла Егоровича, репутация его не пострадала; защитил начальника почтового отделения в Лопасне от анонимных жалобщиков. Однако теперь, когда в Мелихове не было ни Павла Егоровича, ни Антона, удержать в руках разлаживающееся хозяйство никому уже было не под силу. Пока Маша была в Ялте, Евгения Яковлевна не находила себе места и жаловалась в письме Мише: «Меня тоска одолела, не могу в Мелихове жить»