ной. Одному из посетителей Антон так и сказал: «Подыхать еду». Истерзанный и морально, и физически, он упорно продолжал читать литературный самотек для «Русской мысли». Страдал, что его лишили любимого кофе. Двадцатого мая у Антона резко обострился плеврит, но доктор Таубе помог снять приступ. Спустя два дня Ольга взяла билеты до Берлина и курортного городка Баденвейлер, где Чехова должен был взять под опеку коллега Таубе, доктор Швёрер. Между тем в Москве прошел град, а крыши домов занесло снегом. В Ялте Маша хлопотала об очистке выгребной ямы. Ольга упрашивала ее почаще писать брату: «Отчего ты не пишешь Антону? Он беспокоится, что до сих пор нет известий от тебя. <…> Сегодня он бродил по комнатам, сидел несколько раз в столовой и ужинал там. Был Таубе. Говорит, что плеврит несомненно лучше, что он капризничает от недостатка воздуха, движения. Завтра разрешим ему утром кофе. Кишки крепки, так что устраиваем клизму»[599].
Двадцать пятого мая Антон попросил у Пятницкого, издателя альманаха «Знание», обещанные четыре с половиной тысячи рублей гонорара за «Вишневый сад» — даже зная о том, что Маркс опередил его с публикацией пьесы и расстроил продажу книги. Деньги незамедлительно прибыли. Когда все уже было готово к отъезду, с Антоном, несмотря на принимаемые наркотики, приключилась новая беда. Рано утром 30 мая он послал записку Вишневскому: «Нельзя ли направить ко мне сейчас Вильсона или какого-нибудь другого хорошего массажиста? Всю ночь не спал, мучился от ревматических болей. Никому не говорите о содержании этого письма, не говорите Таубе». Вильсон незамедлительно явился по вызову. На другой день Антон в последний раз проехал на извозчике по московским улицам. С Машей он поделился опасением, что у него началась сухотка спинного мозга. Писала ей и Ольга, не будучи теперь уверенной, что Антон перенесет путешествие. Для снятия мышечных болей Таубе прописал аспирин с хинином, а также инъекции мышьяка. Ухаживая за Антоном, Ольга уделяла театру лишь считанные минуты. Маша, терзаясь дурными предчувствиями, писала из Ялты Мише: «[Антону] опять хуже <…> Сердце болит. Что-то с ним будет. Ялтинские врачи говорят, что лучше было бы сидеть в Ялте. Ольга Леонардовна была со мной очень сурова, и Антошу я почти не видела, не смела войти к нему»[600]. Миша утешал сестру стандартными фразами: «Ведь где есть надежда, хотя бы слабый ее луч, там еще не все потеряно». Сам же он в отсутствие Антона напрашивался с семьей в Ялту на летний отдых.
Ольге уже не терпелось сесть в поезд. Готовя Антона в дорогу, она регулярно впрыскивала ему морфий. Его ревматические боли она приписывала своей нетопленной квартире, в которой с приходом лета разобрали для починки котлы. Третьего июня, в тот день, когда Горький собрался подать в суд на Маркса за преждевременную публикацию «Вишневого сада» (впрочем, его протесты ни к чему не привели), Чеховы выехали в Берлин.
В Берлине их поджидал брат Ольги, Володя, обучавшийся в Германии пению и игре на скрипке; там же они повстречались с женой Горького, Екатериной, покинутой своим мужем. Антон в письмах к Маше стал более ласков и через нее передавал благодарность доктору Альтшуллеру. Здесь, в гостинице «Савой», он наслаждался первосортным кофе. Шестого (19) июня он даже отважился на посещение берлинского зоопарка. Его познакомили с Г. Иоллосом, берлинским корреспондентом «Русских ведомостей». «Это превосходный человек, в высшей степени интересный, любезный и бесконечно обязательный», — писал Антон Соболевскому; он был счастлив, что в Германии судьба послала ему ангела-хранителя. Седьмого (20) июня по просьбе Таубе Антона в гостинице посетил ведущий берлинский специалист по внутренним болезням профессор Эвальд. Обследовав больного, он только и сделал, что развел руками и молча покинул номер. «Нельзя забыть мягкой, снисходительной и растерянной улыбки Антона Павловича», — вспоминала впоследствии Ольга. Недоумение Эвальда было вполне понятно — в том, чтобы везти через всю Европу умирающего человека, смысла никакого не было.
А Иоллос тем временем писал Соболевскому: «Дни Антона Павловича сочтены — так он мне показался тяжело больным: страшно исхудал, от малейшего движения кашель и одышка, температура всегда повышенная. <…> Ему трудно было подняться на маленькую лестницу». Восьмого (21) июня Чеховы выехали в другой конец Германии, в Баденвейлер. Там они остановились в лучшей гостинице города — «Ремербад»; Антону как будто стало немного получше. Однако через два дня супругов попросили из гостиницы съехать: Чехов кашлем нарушал покой других постояльцев. Переместившись в частный пансион «Фредерике», Антон писал доктору Кур кину, что его теперь беспокоит лишь одышка и худоба и что он уже помышляет о том, «куда бы удрать от скуки».
Пользовавший Чехова доктор Швёрер был женат на москвичке Живаго, знакомой Ольге с гимназических лет. Врач он был знающий и внимательный, но, к неудовольствию Антона, продолжил тактику лечения, избранную еще в Москве доктором Таубе. Чехову снова запретили пить кофе. Целые дни он проводил в шезлонге и даже немного загорел на солнце; принимал массаж. Евгению Яковлевну он заверил, что через неделю будет «совсем здоров». Маша в письмах рассказывала Антону о том, как сильно беспокоит родню его состояние: «Ваня приехал один. Мы плакали, когда он рассказывал про твою болезнь и про то, что он не мог спать ночи — ему все представлялся твой болезненный образ». Ольга исправно посылала Маше бюллетени о здоровье мужа и в письме от 13 (26) июня намекнула на возможность близкой развязки:
«Умоляю тебя, Маша, не нервись, не плачь, опасного ничего нет, но очень тяжело. И ты, и я знаем, что ведь трудно было ждать полнейшего выздоровления. Отнесись не по-женски, а мужественно. Как только Антону будет полегче, я все сделаю, чтобы скорее ехать домой. Вчера он так задыхался, что и не знала, что делать, поскакала за доктором. Он говорит, что вследствие такого скверного состояния легких сердце работает вдвое, а сердце вообще у него не крепкое. Дал вдыхать кислород, принимать камфару, есть капли, все время лед на сердце. Ночью дремал сидя, я ему устроила гору из подушек, потом два раза впрыснула морфий, и он хорошо уснул лежа. <…> Антону, конечно, не давай чувствовать в письме, что я тебе писала, умоляю тебя, это его будет мучить. <…> По-моему, мамаше лучше не говори, что Антон не поправляется, или скажи мягко, не волнуй ее. <…> Антон все мечтал о возвращении домой морем, но, конечно, это несбыточно. <…> На днях ездила во Фрайбург, велел заказать себе светлый фланелевый костюм. Если бы я могла предвидеть или если бы Таубе намекнул, что может что-то с сердцем сделаться или что процесс не останавливается, я бы ни за что не решилась ехать за границу».
В письмах к Евгении Яковлевне Ольга так жизнерадостно нахваливала местную кухню, кровати, хозяев пансиона и погоду, что кузен Георгий поздравил Антона с выздоровлением, — даже при том, что накануне доктор Альтшуллер предупреждал его: «Отнимут у него лишний год жизни. Погубят Чехова»[601]. Антон предпринял еще одну попытку встать на ноги: когда Ольга отлучилась на день во Фрайбург, он самостоятельно спускался в столовую к обеду и ужину. Своему молодому коллеге доктору Россолимо он, не скрывая иронии, написал: «Я уже выздоровел, остались только одышка и сильная, вероятно, неизлечимая лень».
Немировичу-Данченко Ольга сообщила неприкрытую правду: «Антон Павлович, хотя на вид и поправился и загорел, но неважно чувствует себя. Температура повышенная все время, сегодня даже с утра 38,1. Ночи мучительные. Задыхается, не спит <…> Настроение можете себе представить какое. <…> Весь день он сидит покорный, терпеливый, кроткий, ни на что не жалуется»[602].
По временам Антон отвлекался от мыслей о смерти, обдумывая новую пьесу, в финале которой ее герои оказываются на затертом льдами пароходе под северным сиянием. Ольга вывозила его в экипаже на прогулки по Баденвейлеру. Антон завидовал преуспеянию немецких крестьян. По вечерам Ольга переводила ему немецкие газеты; он болезненно переживал хладнокровие немецкой прессы по отношению к потерям русской армии в войне с Японией.
Недолго пробыв в пансионе «Фредерике», который не понравился Антону отсутствием солнца, скукой и однообразной кухней, Чеховы переместились в гостиницу «Зоммер», с балкона которой Антон мог наблюдать жизнь города и его жителей, то и дело наведывающихся на соседнюю почту. Двое русских студентов, живших в той же самой гостинице, предложили Ольге помощь. Завидуя жене, которая, воспользовавшись случаем, поставила себе золотые коронки у немецкого дантиста, Антон подумывал и сам обратиться к нему. Машу он регулярно инструктировал в денежных и хозяйственных делах. Однако она уже больше не могла сносить томительного ожидания. Вдвоем с Ваней они 28 июня по льготным билетам кузена Георгия выехали на пароходе в Батум, чтобы дней десять провести на грузинском курорте Боржом. Евгения Яковлевна осталась под присмотром знакомой ялтинской портнихи.
Двадцать седьмого (10) июля Ольга писала Немировичу-Данченко: «В весе теряет. Целый день лежит. На душе у него очень тяжело. Переворот в нем происходит». Швёрер разрешил больному пить кофе и назначил кислород и инъекции наперстянки; Ольга продолжала впрыскивать мужу морфий. Антон написал Маше, что от «одышки единственное лекарство — это не двигаться», и тем не менее ожидал, когда из Фрайбурга прибудет новый фланелевый костюм.
Из Сан-Морица пришло письмо от Потапенко: «По близости расстояния, протягиваю тебе руку и крепко жму твою». Однако Антона уже мало занимали вести из внешнего мира. В голове у него родился сюжет нового рассказа: богатые постояльцы отеля собираются в столовой, предвкушая сытный ужин и еще не зная, что повар неожиданно скрылся в неизвестном направлении. В два часа ночи 2 (15) июля Антон проснулся в бреду, несмотря на принятую дозу хлоралгидрата: ему привиделся тонущий моряк, племянник Коля. Ольга послала одного из русских студентов за Швёрером и попросила швей