Бывший владелец оставил хозяйство без сена, и лошадей пришлось кормить соломой. Один из одров был слишком норовист, а другой едва стоял на ногах. Единственным транспортом служила престарелая кобыла. Корова при скудной кормежке совсем не давала молока. Зато у дворовых собак, Шарика и Арапки, появилось потомство; Антон назвал щенков Мюр и Мерилиз. Когда на пруду растаял лед, оказалось, что это выгребная яма, и мальки карпа, запущенные туда Антоном, подохли. Река Люторка была в трех верстах от поместья, так что воду брали из полуразрушенного колодца с железным насосом. Проснувшись воскресным утром 29 марта, Чеховы увидели из окон новый пейзаж: за ночь сгорело соседнее поместье, и от усадьбы осталась лишь груда дымящихся бревен. Антон немедленно обзавелся новым колодезным ведром, колоколом, ручным пожарным насосом и решил расширить пруд около дома. Из прислуги Чеховы привезли с собой лишь 67-летнюю Марьюшку; кухарок, горничных и возниц нанимали среди мелиховских крестьян.
К середине апреля дороги стали непроезжими из-за весенней распутицы. Чеховым надо было торопиться со вспашкой и севом. Пришлось покупать, брать взаймы и выпрашивать сено, солому, семена, аграрный инструментарий, лошадей и птицу. Долги множились. Антон закупал книги по сельскому хозяйству, садоводству и ветеринарному делу. Несмотря на крестьянское происхождение, Чеховы потешали крестьян и соседей своими аграрными опытами. Не придумав ничего лучшего, управляющим решили сделать Мишу. Тот забросил службу, пригнал в Мелихово шестерку лошадей, купленных на собственные деньги, и установил надзор за крестьянами и подрядчиками. Павел Егорович с удовольствием вживался в роль «барина»: сопровождал по усадьбе крестьян «с таким видом, будто вел их сечь», приходящим работникам велел ждать в передней, потому что «господа кушают», и взял на себя покровительство местному приходу. Когда герои чеховских рассказов, городские жители, переселяются в деревню и начинают пахать и сеять, в награду им чаще всего достается ненависть окружающих их крестьян. Посвящение же Антона в помещики прошло более благополучно. Он позволил крестьянам перегонять по своей земле скот и даже перенес для этих целей ограду. Впрочем, те не сразу расположились к новому барину: оставленную без присмотра чеховскую кобылу они подменили задохлым мерином похожей масти. И только когда Антон открыл бесплатный медицинский пункт, стал посещать лежачих больных и разрешил крестьянам косить в своем лесу сено, доверие к нему укрепилось. Ближайшие соседи Чеховых, Варениковы, были люди милые, но «связанные незаконной любовью», причем глава семьи был на десять лет моложе своей подруги. Они увлеченно занимались сельским хозяйством, торговали у Чехова пахотную землю и убеждали его построить в лесу дом посолиднее. В полутора верстах было Васькино, имение громогласного великана князя Шаховского, земского начальника и внука известного декабриста.
Со скотиной Чеховым помогли Линтваревы, Смагины и Иваненко; они также прислали плужные лемехи. Смагин снабдил их посевным зерном (это стало бы Антону в сотни рублей), так что на вспаханной Мишиными лошадьми земле сразу посеяли рожь и овес. Но, помогая Чеховым, Смагин преследовал и иные цели. Вот как об этом вспоминала Маша: «Александр Иванович был красивым мужчиной и интересным человеком, нравился мне, и хотя сейчас трудно сказать, любила ли я его тогда, но я задумалась о своем замужестве. <…> Но как-то решилась поговорить прежде всего с Антоном Павловичем. Пришла к нему в кабинет и говорю: „Знаешь, Антоша, я решила выйти замуж…“ Брат, конечно, понял, за кого, но ничего мне не ответил. Потом я почувствовала, что брату эта новость неприятна, хотя он продолжал молчать».
Предложение Смагина в Машиной жизни было по счету третьим. Она приближалась к тридцатилетию, так что это мог быть ее последний шанс. Антон рассказал о сватовстве Смагина Суворину, а тот — Кундасовой; Петербург и Москва снова наполнились слухами. Смагина ожидали в Мелихове 23 марта; Маша же, нарочно задержавшись в Москве, приехала туда лишь за день-два до его отъезда. Смагин воспринял это как отказ и, сдерживая раздражение, переключился на разговоры о сельском хозяйстве (обещание прислать зерно он тем не менее выполнил). Но в письме Маше от 31 марта он дал волю чувствам: «Мне стоило больших усилий воздержаться от скандальной сцены в Мелихове. Поймите, что я в состоянии был раздавить Вас там — я Вас ненавидел <…> и только то радушие, с которым встретил меня Антон Павлович и ко мне все время относился, — меня спасло»[241].
Спустя четыре десятилетия, 28 июля 1929 года, он снова напомнит о своих чувствах Маше: «Несмотря на то что с 25 марта 1892 года прошла целая жизнь <…> для меня Вы остаетесь самой очаровательной и несравненной женщиной. Желаю Вам здоровья и долгой жизни; а пожелал бы хоть перед смертью с Вами повидаться»[242].
Антон позже скажет Суворину о своей сестре: «Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж». Лишь годы спустя Маша убедится в том, что в замужестве она была бы менее счастлива, чем в роли секретарши своего брата. Уже в пожилом возрасте она призналась племяннику Сергею, что ни разу в жизни не влюбилась по-настоящему[243].
Отвадив той весной Машиного поклонника, Антон не менее сурово обошелся и со своими воздыхательницами. До Пасхи ни одна из них не отважилась показаться в Мелихове. Огорченные тем, что он всех покинул, они стали реже писать. Антон был занят закладкой сада и тоже не находил времени для писем, однако 7 марта он разразился длинной женоненавистнической тирадой в письме к Суворину: «Больше всего несимпатичны женщины своею несправедливостью и тем, что справедливость, кажется, органически им не свойственна. Человечество инстинктивно не подпускало их к общественной деятельности; оно, Бог даст, дойдет до этого и умом. В крестьянской семье мужик и умен, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив, а баба — упаси Боже!»
Досталось и Елене Шавровой. Один из ее рассказов Антон потерял, другой отправил в печать, распорядившись за нее, чтобы гонорар пошел в пользу голодающим. Рекомендуя её председателю Московского филармонического общества князю Урусову, не поскупился на краски: «Играть ей очень хочется, а актриса она, повторяю, очень недурная. Первое впечатление она дает какое-то сюсюкающее — не смущайтесь этим. У нее есть огонек и задор. Хорошо поет цыганские песни и не дура выпить. Умеет одеться, но причесывается глупо».
Маша тем временем с «удивительным бескорыстием», по словам Антона, в будни преподавала в «молочной» гимназии, а в выходные приезжала сажать огород. Из-за того, что у начальницы были денежные затруднения, она, как и остальные педагоги, временами не получала жалованья. Ни одна из Машиных подруг в Мелихове не появлялась. Записка, написанная Антоном Лике, была столь же холодна, как и тогдашняя пасхальная, погода: «10 градусов мороза. Маша просит Вас приехать на Страстной и привезти духов. Я бы и сам купил духи, но в Москве я буду не раньше Фоминой недели. Желаем всего хорошего. Тараканы еще не ушли, но пожарную машину мы все-таки осмотрели[244]. Машин брат».
Спустя два дня он дразнил ее насчет дачи, намекая, что она снова проведет лето с Левитаном и Кувшинниковой, и закончил письмо легкомысленным парафразом лермонтовских строк:
«Лика, не тебя так пылко я люблю! Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою». Второго апреля, посылая Маше список необходимых покупок, он прибавил: «Привези Лику». Нарушив семейную традицию встречать Пасху в кругу родных, Лика приехала в Мелихово[245]. Не заставил себя ждать и Левитан. На пасхальную службу в мелиховской церкви, не имевшей собственного клира, Чеховы пригласили священника из Давыдова монастыря: семейство и гости изображали хор, а Павел Егорович, тряхнув стариной, выступил за регента, Антон старался держать Лику и Левитана порознь — на Светлой неделе мужчины отправились на охоту, и последовавший досадный эпизод нашел затем отражение в «Чайке». О нем Антон рассказал Суворину:
«У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежда. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: „Голубчик, ударь его головкой по ложу…“ Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушать Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать».
Возвратившись из Мелихова, Левитан обнаружил, что Чехов обошелся с ним хуже, чем с вальдшнепом. О рассказе «Попрыгунья», появившемся в двух номерах журнала «Север», заговорила вся Москва. Героиня «рассказика» — замужняя женщина с внешностью Лики Мизиновой и биографией Софьи Кувшинниковой — заводит роман с распутным художником, сильно смахивающим на Левитана. Мужа Попрыгуньи, праведного доктора (с чертами доктора Кувшинникова и в чем-то доктора Чехова), сложившаяся ситуация доводит до гибели. Реальный доктор Кувшинников остался жив и здоров, и его всепрощающая преданность, о которой не раз упоминала в дневниках реальная жена, украсила образ доктора вымышленного. Софья Кувшинникова, сорокадвухлетняя темноволосая женщина и талантливая художница, тем не менее узнала себя в героине — двадцатилетней блондинке и бездарной мазиле. Нашлись и другие прототипы — актер Ленский, посещавший салон Кувшинниковой и как-то посоветовавший Чехову не писать пьес, узнал себя в одном из второстепенных персонажей, «толстом актере».
Прочитав рассказ, Софья Кувшинникова надолго прекратила общение с Антоном. Ленский прервал знакомство со всеми Чеховыми на восемь лет. Левитан хотел драться с Чеховым на дуэли, однако ограничился тем, что отдалился от него на три года. (Впрочем, у него были проблемы посерьезнее: полиция выдворяла из Москвы евреев, и ему пришлось уехать; вернулся он лишь благодаря вмешательству доктора Кувшинникова, служившего в военном госпитале.) Закончились и отношения Левитана с Кувшинниковыми — лето 1892 года, по свидетельству Софьи, они провели вместе в последний раз