девает свою кофточку и свои поношенные калоши с неловкостью девочки, которая стыдится своей бедности. Это маленькая королева в изгнании».
В дневнике Чехов характеризует Озерову иначе: «Актриса, воображающая себя великой, необразованная и немножко вульгарная». Ее же охватили совсем иные чувства: «Глубокоуважаемый Антон Павлович, вернулась! Москва пуста и безлюдна. И не сомневаюсь, что Вы глубоко презираете меня. Но среди мрака, меня окружавшего, Ваши добрые, простые, ласковые слова глубоко, глубоко запали мне в душу, и эти полтора года невольно мечтала я, — как увижу Вас, как отдам Вам всю свою больную, оскорбленную душу и как Вы все поймете, рассудите, утешите и успокоите <…> Первую ночь, как Вы уехали, сильно заболела я простудой, и последний день масленицы провела одна больная, так что даже зернышек не клюю и жду не дождусь, когда это прилетит ко мне самая маленькая беленькая птичка — сгораю желанием поскорей приласкать ее».
Однако у Елены Шавровой предлогов для встречи с Антоном было больше — помимо игры в театре она сочиняла рассказы. Назначая свидания, она называла его «cher maitre» или «интриган». Антон кокетливо отвечал: «Один интересный молодой человек (штатский) будет сегодня в Благородном собрании на грузинском вечере». На горизонте появилась и Ольга Кундасова. Отказавшись от финансовой поддержки как Чехова, так и Суворина, она разъезжала по Москве, давая уроки и ввязываясь в дискуссии со светилами науки. Ее отношения с Антоном теперь были не столь напряженны: она даже согласилась приехать в Мелихово. Между тем слухи о любовных похождениях Антона стали шириться. Маша, пригласившая в Мелихово Марию Дроздову, подшучивала над ним и насмешливо просила кланяться всем дамам, которые к нему ходят. Александр писал ему 24 февраля: «Узнал я, что ты долгое время жил в Москве и вел блудную жизнь, звон о которой достиг даже до Питера».
А в это время В. Чертков, внук того самого Черткова, чьим крепостным был дед Чехова, не по своей воле, а по высочайшему повелению — за распространение толстовских идей — собирался за границу. (Оказавшись в Англии, он и там стал проповедовать непротивление злу насилием.) Проводить Черткова выбрался сам Толстой — в Петербурге его не видели двадцать лет. Шумиха вокруг изгнания Черткова поколебала чеховский либерализм, сдвинув его несколько влево. Торжественный обед в честь тридцатипятилетия отмены крепостного права, устроенный для московских литераторов в гостинице «Континенталь», не вызвал у Чехова ничего, кроме раздражения: «Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном сознании, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, — это значит лгать Святому Духу».
Были и другие сборища, такие же хмельные. На встрече в «Русской мысли» 16 февраля, куда заглянул и архитектор Шехтель, Антон познакомился со Станиславским, хотя отношения между ними завяжутся лишь спустя полгода. Что Антона действительно расстраивало до глубины души, так это просьбы теряющего здоровье Левитана: «На днях я чуть вновь не околел и, оправившись немного, теперь думаю устроить консилиум у себя, во главе с Остроумовым <…> Не заехать ли тебе к Левитану и в качестве только порядочного человека вообще и кстати, посоветовать, как все устроить. Слышишь, аспид? Твой Шмуль».
Погуляв у Гольцева (Лика у него так и не появилась), Антон наведался в мастерскую к Левитану и украдкой оценил его состояние. В изможденном художнике ему виделось собственное будущее. О ходе болезни Чехов говорил со своим старым учителем, профессором Остроумовым — тому суждено будет вынести смертный приговор и самому Антону. Смерть Левитана, по мнению Остроумова, была неотвратимо близка. Сам Антон заметил, что художник, «по-видимому, трусит».
Проведя в Москве несколько беспокойных ночей, 22 февраля Чехов вместе с Озеровой отправился в Серпухов на спектакль Шавровой и ее труппы. Костюмы шились в Париже, бриллианты были настоящие, актеры играли недурно, но выручить для новой школы удалось лишь сто один рубль. После спектакля Антон добрался до Мелихова лишь в два часа ночи и весь следующий день проспал как убитый.
В его отсутствие Чеховы пекли блины, занимались заготовкой дров и оказывали домашним животным скорую ветеринарную помощь. Мария Дроздова писала портрет Павла Егоровича. По возвращении Антона Маша и Дроздова на радостях удрали в Москву. Преданная Маша не посмела упрекнуть брата в столь долгой задержке; Мария же была по уши влюблена в Антона, хоть он и дразнил ее Удодовой. Павел Егорович, поначалу отнесшийся к Дроздовой с неприязнью — уж очень много съела она блинов, — смягчился, когда портрет его был закончен. В отсутствие сына отец семейства, по обыкновению, самоутверждался: мужики у него кололи лед на пруду, а возить его в погреб он заставил работницу Аграфену. Скотину Павел Егорович тоже не жалел, хоть и записал в своем дневнике 13 февраля: «Утро — 18 градусов. <…> Замучили лошадей, глубокий снег, не дай Бог вперед такой возки дров. Куда смотрит Общество покровительства животных!»
Антон решил сделать передышку. Первого марта он объявил Суворину, что впредь будет вести «жизнь трезвую и целомудренную». Донжуанство брата встревожило даже Александра с Ваней. Ваня, перед которым прошла череда потенциальных невесток, умолял Антона не торопиться с женитьбой. Елена Шаврова, в надежде вновь увидеть своего «интригана», решила устроить в Серпухове еще один спектакль и лишь потом вернуться в Петербург добродетельной женой. Людмила Озерова между тем все не уезжала из Москвы. Чем откровеннее становилось нежелание Антона жениться на ней (будто бы из-за отсутствия приданого), тем ярче разгоралась ее страсть. Двадцать шестого февраля она писала ему: «Все мои вещи, а именно: розовая кофточка, тапочки, платочек и т. д., а также Неглинная, Тверская, Московская городская дума и пр. просят Вам кланяться, нетерпеливо ждут Вашего приезда и тоже очень, очень без Вас скучают. Сообщаю Вам по секрету, что они очень Вас ревнуют не только к Петербургу, Серпухову и Лопасне, но даже к воздуху, а также несказанно меня опечалило то, что Вы любите и хотите денег… но, быть может, они нужны Вам на что-нибудь хорошее».
Озерова только что прочитала «Чайку». В ней она нашла долгожданную роль и от избытка чувств приветствовала Антона высокопарными словами Аркадиной: «Антон Павлович! Единственный! Упасть к ногам Вашим, безответно ласкать-целовать ваши руки, не наглядеться в глаза Ваши <…> Перевоплотить в себя всю Вашу душу великую!!!!<…> Ни словом, ни взглядом, ни мыслью не могу передать Вам того впечатления, которое произвела на меня Наша! Чайка».
Следом из Петербурга пришло письмо от Веры Комиссаржевской — актрисы, которая теперь всерьез интересовала Чехова и которой он послал сборник своих пьес. На премьере «Чайки» Антон подарил ей серебряный брелок Лидии Авиловой; впрочем, вещица была ей столь же безразлична, как и чучело чайки — Тригорину. Комиссаржевская увидела в Нине Заречной свое воплощение и писала Антону, будто обращаясь к Тригорину: «Если приедете, ведь будете у меня? Потапенко мне говорит, что Вас здесь ждут к 1-му марта. Да? Я вряд ли куда-нибудь уеду на Пасхе, так совсем расклеилась. Приезжайте, Антон Павлович, мне ужасно хочется Вас повидать»[379].
Перед таким приглашением устоять было трудно. К тому же в Москве вскоре открывался Всероссийский съезд сценических деятелей, и Антон воспользовался этим предлогом, чтобы покинуть Мелихово. Он также хотел передать «Мужиков» Гольцеву и Лаврову, даже предполагая, что цензура повесть не пропустит.
В «Мужиках» Чехов нанес поражение «реалистам» их собственным оружием — жизнь крестьян близлежащих деревень он знал не по книгам. Сюжет повести краток до предела; повествователь словно держит в руках фотографический аппарат. Официант Николай, заболев, теряет работу и возвращается в родную деревню с женой Ольгой и дочерью Сашей. Не в силах вынести нищенскую деревенскую жизнь, он в конце концов умирает, а Ольга с Сашей вынуждены оставить дом и пойти по миру с сумой. (Чехов намеревался продолжить рассказ, в котором Саша становится проституткой, но цензор четко дал понять, что это слишком щекотливая и низменная тема.) В начале повести Чехов оттеняет красоту ярко-зеленого луга разбросанными по нему черепками битой посуды, и этот контраст отражается в серии драматических эпизодов, охватывающих осень, суровую зиму и весну. «Господа» выведены ненавистными обитателями из чуждого крестьянам мира. Единственное, что остается светлого, — это труднообъяснимое стремление крестьян к чему-то идеальному, проявившееся в благоговении, с каким они слушают читаемое вслух Евангелие, едва ли понимая слова. Спившиеся и живущие воровством крестьяне у Чехова намного человечнее своих хозяев, поскольку способны распознать правду и справедливость невзирая на то, что в их жизни нет ни того ни другого. Подобная бескомпромиссная картина не могла не вызвать раздражения Толстого и других самозваных радетелей крестьянства. Лагерь писателей-обличителей призвал Чехова под свои знамена.
Глава пятьдесят восьмая Гордиев узел: март 1897 года
Антон был нужен всем — Людмиле Озеровой, Елене Шавровой, Вере Комиссаржевской, Лидии Авиловой. А также Левитану. Он хотел, чтобы Антон обследовал его, чтобы Браз написал его портрет для Третьяковской галереи. Собираясь в Петербург, Антон известил Шаврову: «Многоуважаемая коллега! Интриган приедет в Москву 4-го марта в полдень на поезде № 14 — это по всей вероятности. Если Вы еще не уехали, то телеграфируйте мне лишь одно слово: „дома“. <…> Если же Вы согласны позавтракать со мной в „Славянском базаре“ (в час дня), то вместо „дома“ — напишите: „согласна“. Телеграфист может подумать, что я предложил Вам руку и сердце, но что нам до мнения света!!! Приеду я на один день, спешно».
Елена получила письмо 4 марта — отвечать было поздно. Она искала Антона в «Большой Московской», в «Славянском базаре», оставляла записки в «Русской мысли», но он был неуловим, как метеор. В одной из записок, полной глубокого отчаяния, она умоляла его увидеться с ней в Петербурге. Однако в тот самый вечер Антон приник стетоскопом к груди Левитана.