гда мы некоторое время так побыли, он сказал, что пойдет к герцогу и через посредство его светлости его увидит. Тогда мессер Альберто Бендидио, который был, как я говорил, прегорд, сказал: “Прежде чем вы уйдете отсюда, мессер Альфонсо, вы его увидите, не прибегая к покровительству герцога”. При этих словах я ушел и оставил Асканио и Паголо, чтобы он им его показал; каковой говорил потом, что они говорили величайшие вещи в мою хвалу. Захотел потом мессер Альфонсо, чтобы я с ним сблизился, так что мне не терпелось уехать из Феррары и убраться от них. Что у меня там было хорошего, так это общение с кардиналом Сальвиати, и с кардиналом равеннским[352], и кое с кем другим из этих даровитых музыкантов, и больше ни с кем; потому что феррарцы народ жаднейший, и любо им чужое добро, каким бы способом им ни удалось его заполучить; все они такие. Явился в двадцать два часа вышесказанный Фиаскино и вручил мне сказанный алмаз ценою около шестидесяти скудо, сказав мне с печальным лицом и в кратких словах, чтобы я носил его ради любви к его светлости. На что я ответил: “Я так и сделаю”. Поставив ноги в стремя в его присутствии, я тронулся в путь, чтобы уехать себе с богом; он заметил поступок и слова; и, когда передал герцогу, тот, во гневе, имел превеликое желание воротить меня обратно.
IX
Я проехал вечером десять с лишним миль, все время рысью; и когда на следующий день я оказался вне феррарской земли, я возымел превеликое удовольствие; потому что, за исключением этих павлинчиков, которых я там ел, причины моего выздоровления, ничего другого я там не знал хорошего. Мы совершили путь через Монсанезе[353], не задевая города Милана, из-за вышесказанного опасения; так что здравы и невредимы приехали в Лион. Вместе с Паголо, и Асканио, и одним слугой нас было четверо с четырьмя очень хорошими лошадьми. Прибыв в Лион, мы остановились на несколько дней, чтобы подождать ослятника, у какового были этот серебряный таз и кувшин вместе с другой нашей кладью; нас поселили в одном аббатстве, которое принадлежало кардиналу. Когда подъехал ослятник, мы уложили все наши вещи на повозку и двинулись по направлению к Парижу; так мы ехали в сторону Парижа и имели по дороге кое-какое беспокойство, но оно не было весьма значительно. Королевский двор мы застали в Фонтана Белио; мы представились кардиналу, каковой тотчас же велел нам отвести жилье, и этот вечер нам было хорошо. На другой день явилась повозка; и когда мы взяли наши вещи и кардинал услышал об этом, то он сказал королю, каковой тотчас же пожелал меня видеть. Я пошел к его величеству со сказанным тазом и кувшином и, явясь перед него, поцеловал ему колено, а он преблагосклонно меня поднял. Пока я благодарил его величество за то, что он освободил меня из темницы, говоря, что так обязан всякий государь, добрый и единственный в мире, как его величество, освобождать людей, на что-нибудь годных, а особенно невинных, как я; что эти благодеяния прежде записываются в книги божий, чем всякие другие, какие только могут быть сотворены на свете, — этот добрый король слушал меня, пока я не договорил, с великой любезностью и с несколькими словами, достойными его одного. Когда я кончил, он взял вазу и таз и затем сказал: “Право, я не думаю, чтобы и древние когда-либо видели столь прекрасного рода произведение; потому что мне хорошо помнится, что я видел все лучшие произведения, и созданные лучшими мастерами всей Италии, но я никогда не видел ничего, что бы меня больше восхищало, чем это”. Эти слова сказанный король говорил по-французски кардиналу феррарскому со многими другими, еще большими, чем эти. Затем, повернувшись ко мне, заговорил со мной по-итальянски и сказал: “Бенвенуто, повеселитесь несколько дней, и потешьте свою душу, и старайтесь хорошенько кушать, а мы тем временем подумаем о том, чтобы дать вам добрые удобства, чтобы вы могли нам создать какое-нибудь прекрасное произведение”.
X
Так как вышесказанный кардинал феррарский увидал, что король возымел превеликое удовольствие от моего приезда и так как и он также увидал, что по этим немногим работам король уверился, что может удовлетворить свое желание исполнить некие превеликие работы, которые у него были в мыслях, а так как в это время мы ехали вслед за двором, можно сказать мучась, потому что королевский поезд тащит всякий раз за собой двенадцать тысяч лошадей, и это самое меньшее, потому что когда двор в мирные времена бывает полностью, то их восемнадцать тысяч, так что их всегда бывает свыше двенадцати тысяч, ввиду чего мы ехали, следуя за сказанным двором в таких местах иной раз, где едва было два дома, и, как делают цыгане, приходилось ставить парусиновые палатки и нередко изрядно терпеть, то я торопил кардинала, чтобы он побудил короля послать меня работать. Кардинал мне говорил, что лучшее в этом случае, это ждать, чтобы король сам об этом вспомнил, и чтобы я иной раз показывался на глаза его величеству, когда он ест. Я так и делал, и однажды утром, за обедом, король меня подозвал; он заговорил со мной по-итальянски и сказал, что намерен исполнить много больших работ и что он скоро отдаст мне распоряжение, где я должен работать, снабдив меня всем тем, что мне необходимо; со многими другими речами о приятных и различных вещах. Кардинал феррарский тут же присутствовал, потому что почти постоянно ел утром за королевским столом; и, услышав все эти речи, когда король встал из-за стола, кардинал феррарский в мою пользу сказал, поскольку мне было передано: “Священное величество, этот Бенвенуто имеет весьма великое желание работать; можно было бы почти что сказать, что грех заставлять подобного художника терять время”. Король добавил, что он сказал правильно и чтобы он установил со мной все то, что я хочу себе как жалованье. Каковой кардинал в тот же вечер, когда утром он получил поручение, вызвав меня после ужина, сказал мне от имени его величества, как его величество решило, чтобы я принялся за работу; но сперва он хочет, чтобы я знал, какое должно быть мое жалованье. При этом кардинал сказал: “Мне кажется, что если его величество даст вам жалованья триста скудо в год, то вы отлично можете устроиться; кроме того, я вам говорю, чтобы вы предоставили заботу мне, потому что каждый день является случай, когда можно сделать добро в этом великом королевстве, и я всегда вам помогу удивительно”. Тогда я сказал: “Без того, чтобы я просил ваше высокопреосвященство, когда оно оставило меня в Ферраре, оно мне обещало не удалять меня из Италии, если сперва я не буду знать вполне того положения, в котором я буду у его величества; ваше высокопреосвященство, вместо того, чтобы прислать мне сказать о том положении, в котором я буду, прислало особое распоряжение, что я должен приехать на почтовых, как будто подобным искусством занимаются на почтовых; и если бы вы мне прислали сказать о трехстах скудо, как вы мне говорите сейчас, то я бы не двинулся и за шестьсот. Но я за все благодарю бога и ваше высокопреосвященство также, потому что бог употребил его как орудие для столь великого блага, каковым было мое освобождение из темницы. Поэтому я говорю вашему высокопреосвященству, что все то великое зло, которое я теперь имею от него, не может достигнуть и тысячной доли того великого добра, которое я от него получил; и за него я от всего сердца его благодарю, и откланиваюсь, и, где бы я ни был, всегда, пока я буду жив, я буду молить бога за него”. Кардинал, рассерженный, сказал во гневе: “Ступай куда хочешь, потому что насильно никому добра не сделаешь”. Некоторые из этих его дармоедов-придворных говорили: “Ему кажется, что он невесть что, раз он отказывается от трехсот дукатов дохода”. Другие, из тех, что были даровиты, говорили: “Король никогда не найдет ему равного; а этот наш кардинал хочет торговать им, словно это вязанка дров”. Это был мессер Луиджи Аламанни, который так мне было передано, что он сказал. Это было в Дельфинате, в замке, которого я не помню имени; и было в последний день октября[354].
XI
Выйдя от кардинала, я пошел к своему жилью, в трех милях оттуда, вместе с одним секретарем кардинала, который также шел к этому самому жилью. Всю дорогу этот секретарь не переставал меня спрашивать, что я собираюсь с собой делать и сколько бы мне самому хотелось жалованья. Я ему ничего не отвечал, кроме одного только слова, говоря: “Я так и знал”. Придя потом к жилью, я застал Паголо и Асканио, которые там были; и, видя меня весьма расстроенным, они понуждали меня сказать им, что такое со мной; и, увидя бедных юношей испуганными, я им сказал: “Завтра утром я вам дам столько денег, что вы широко сможете вернуться к себе домой; а я поеду по одному важнейшему моему делу, без вас, которое я уже давно имел в мыслях сделать”. Комната наша была стена об стену рядом с комнатой сказанного секретаря, и, пожалуй, возможно, что он написал кардиналу все то, что я имел в мыслях сделать, хоть я об этом так никогда ничего и не узнал. Ночь прошла без сна; мне не терпелось, чтобы настал день, дабы последовать решению, которое я принял. Когда рассвело, велев приготовить лошадей и живо собравшись сам, я отдал этим двум юношам все то, что я привез с собой, и, кроме того, пятьдесят золотых дукатов; и столько же оставил себе, кроме того тот алмаз, который мне подарил герцог; только две рубашки я брал с собой и некую не слишком хорошую верховую одежду, которая была на мне. Я не мог отделаться от обоих юношей, которые хотели ехать со мной во что бы то ни стало; поэтому я очень их стыдил, говоря им: “У одного уже борода растет, а у другого вот-вот начнет расти, и от меня вы научились столькому в этом бедном искусстве, которое мне удалось вам преподать, что вы теперь первые юноши в Италии; и вам не стыдно, что у вас не хватает духу выйти из детских ходулек, в которых вам вечно так и ходить? Это все-таки дело трусливое; а если бы я вас отпустил без денег, что бы вы сказали? А теперь убирайтесь от меня, да благословит вас бог тысячу раз; прощайте”. Я повернул коня и оставил их плачущими. Я двинулся красивейшей дорогой через лес, чтобы отъехать за этот день на сорок миль, по меньшей мере, в место самое неведомое, какое бы я мог придумать; и уже я отъехал приблизительно мили на две; и за этот малый путь я решил никогда больше не бывать в таких краях, где бы меня знали, и не хотел больше делать никакой другой работы, как только Христа величиною в три локтя, приближаясь, насколько я могу, к той бесконечной красоте, которая им самим была мне явлена. Решившись таким образом вполне, я ехал ко гробу господню. Думая, что я настолько отъехал, что никто уже не может меня найти, я в это самое время услышал, что позади меня скачут лошади; и они мне внушили некоторое опасение, потому что в этих краях была некая порода шаек, каковые называются вольницей, которые усердно убивают по дорогам; и хотя каждый день изрядно их вешается, это им как будто все равно. Когда они ко мне подъехали ближе, я увидел, что это королевский посланец, вместе с этим моим юношей Асканио; и, настигнув меня, он сказал: “От имени короля говорю вам, чтобы вы немедленно ехали к нему”. Каковому человеку я сказал: “Ты приехал от имени кардинала; поэтому я не желаю ехать”. Человек сказал, что, раз я не желаю ехать по-хорошему, то он имеет полномочие созвать народ, каковой повезет меня связанным,