[356] знатнейшим французским вельможей; и так как этот казначей отлично говорил по-итальянски, то он пришел ко мне в замок и вошел в него, в мое присутствие, заговорив со мною по-итальянски, пошучивая. Улучив удобный случай, он сказал: «Я ввожу во владение от имени короля этого вот человека этим жедепомом и этими строеньицами, которые к сказанному жедепому принадлежат». На это я сказал: «Священному королю принадлежит все; однако вы могли бы войти сюда более открыто; потому что таким способом, учиненным путем нотариусов и суда, это скорее похоже на путь обмана, нежели на подлинный приказ столь великого короля; и я вам заявляю, что, прежде чем пойти жаловаться королю, я буду защищаться тем способом, как его величество третьего дня мне велел, чтобы я сделал, и выкину вам этого человека, которого вы мне сюда водворили, в окна, если я не увижу другого прямого приказа собственною рукою короля». На эти мои слова сказанный казначей ушел, грозя и ворча, а я, делая то же самое, остался и тогда не хотел учинять какого-либо иного оказательства; затем отправился я к этим нотариусам, которые ввели его во владение. Это были хорошие мои знакомые, и они мне сказали, что это был обряд, учиненный действительно по приказу короля, но что это не так уж важно; и что если бы я оказал ему хоть некоторое сопротивление, то он не вступил бы во владение, как он это сделал; и что это дела и обычаи судебные, каковые ничуть не касаются повиновения королю; так что если бы мне удалось изгнать его из владения таким же способом, как он в него вступил, то это будет хорошо, и ничего другого не будет. Мне было достаточно, чтобы мне намекнули, и на следующий день я начал браться за оружие; и хотя у меня были некоторые трудности, мне это понравилось. Каждый день по разу я учинял нападание камнями, пиками, аркебузами, заряжая, однако, без пули; но наводил на них такой страх, что никто уже не желал прийти ему на помощь. Поэтому, видя однажды, что он сражается слабо, я силою вступил в дом и выгнал его оттуда, выбросив ему вон все то, что он туда принес. Затем я прибег к королю и сказал ему, что я поступил точь-в-точь так, как его величество мне велел, защищаясь против всех тех, кто желал бы мне помешать в службе его величеству. На это король рассмеялся и выдал мне новую бумагу,[357] по каковой меня не могли уже притеснять.
XLI
Тем временем, с великим тщанием, я закончил своего прекрасного серебряного Юпитера вместе с его золоченым подножием, каковое я поместил на деревянном цоколе, который был мало заметен; и в этот деревянный цоколь я вставил четыре шарика из твердого дерева, каковые были более чем наполовину скрыты в своих гнездах, наподобие взвода у самострела. Все это было так хорошо прилажено, что маленький мальчик легко, во все стороны, без малейшего труда, двигал взад и вперед и поворачивал сказанную статую Юпитера. Устроив ее по-своему, я отправился с нею в Фонтана Белио, где был король. Между тем вышесказанный Болонья привез из Рима вышесказанные статуи и с великим тщанием велел их отлить из бронзы. Я, который ничего об этом не знал как потому, что он исполнил эту свою работу весьма тайно, и потому, что Фонтана Белио удален от Парижа больше чем на сорок миль, поэтому я ничего не мог знать. Когда я попросил сказать королю, где он желает, чтобы я поставил Юпитера, так как при этом присутствовала госпожа де Тамп, то она сказала королю, что нет места более подходящего, чтобы его поставить, чем в его красивой галерее. Это была, как мы бы сказали в Тоскане, лоджа, или переход; скорее переходом можно бы ее назвать, потому что лоджами мы называем такие комнаты, которые открыты с одной стороны. Комната эта была длиною много больше ста шагов, и была украшена, и пребогата живописью руки этого удивительного Россо, нашего флорентинца, а между картин было размещено множество изваянных работ, частью круглых, частью барельефных; была она шириною шагов двенадцать приблизительно. Вышесказанный Болонья поместил в этой сказанной галерее все вышесказанные античные произведения, сделанные в бронзе и отлично исполненные, и расставил их в прекраснейшем порядке, возвышающимися на своих подножиях; и, как я выше сказал, это были все самые прекрасные вещи, повторенные с античных римских. В эту сказанную комнату я внес моего Юпитера; и когда я увидел эти великие приготовления, сделанные все с умыслом, я сказал себе: «Это то же, что пройти сквозь копья; уж пусть мне Бог поможет». Установив его на его место и, насколько я мог, отлично расположив, я стал ждать, чтобы пришел этот великий король. Имел сказанный Юпитер в правой своей руке прилаженной молнию, как если бы собирался ее метнуть, а в левую я ему приладил Мир. Посреди пламени я с большой ловкостью вставил кусок белого факела. И так как госпожа де Тамп задержала короля до самой ночи, чтобы причинить одно из двух зол, либо чтобы он не пришел, либо чтобы мое произведение, из-за ночи, показалось менее прекрасным; и как Бог обещает тем созданиям, которые в него верят, случилось как раз обратное, потому что, увидав, что настала ночь, я зажег сказанный факел, который был в руке у Юпитера; и так как он был несколько приподнят над головою сказанного Юпитера, то свет падал сверху, и получался гораздо более красивый вид, чем получился бы днем. Появился сказанный король, вместе со своей госпожой де Тамп, с дофином, сыном своим, и с дофиной, теперешним королем,[358] с королем наваррским, своим шурином,[359] с госпожой Маргаритой, своей дочерью, и с некоторыми другими вельможами, каковые были нарочно подучены госпожою де Тамп говорить против меня. Увидав, что входит король, я велел подталкивать вперед этому моему подмастерью уже сказанному, Асканио, который тихонько двигал прекрасного моего Юпитера навстречу королю; а так как я его сделал, к тому же, с некоторым искусством, то при этом легком движении, которое было придано сказанной фигуре, благо она была очень хорошо сделана, она казалась как бы живой; и, оставляя немного сказанные античные фигуры позади, я сразу же давал большое удовольствие глазам моим произведением. Тотчас же король сказал: «Это много прекраснее всего того, что когда-либо видел человек, и хоть я и любитель, и знаток, я не мог бы себе представить и сотой доли этого». Эти вельможи, которые должны были говорить против меня, казалось, не могли насытиться, восхваляя сказанное произведение. Госпожа де Тамп дерзко сказала: «Можно подумать, что у вас нет глаз; или вы не видите, сколько прекрасных античных фигур из бронзы стоит вон там, в каковых и состоит подлинная суть этого искусства, а не в этих современных безделицах?» Тогда король двинулся, и остальные за ним; и, взглянув на сказанные фигуры, а они, так как свет падал на них снизу, не имели никакого вида, на это король сказал: «Тот, кто хотел повредить этому человеку, оказал ему великую услугу; потому что, при посредстве этих чудесных фигур, видишь и понимаешь, что эта вот его фигура намного прекраснее и удивительнее, чем они; поэтому надо высоко ставить Бенвенуто, потому что его произведения не только достигают сравнения с античными, но и превосходят их». На это госпожа де Тамп сказала, что если посмотреть на эту работу днем, то она покажется в тысячу раз хуже, чем кажется ночью; к тому же надо заметить, что я накинул на эту фигуру покрывало, чтобы прикрыть недостатки. Это было тончайшее покрывало, которое я с большим изяществом накинул на сказанного Юпитера, чтобы прибавить ему величия; каковое при этих словах я взял, приподняв снизу, открывая эти прекрасные детородные части, и с некоторой явной досадой все его изодрал. Она подумала, что я ему открыл эту часть ради личной насмешки. Король заметил это негодование, а я, побежденный страстью, хотел заговорить; тотчас же мудрый король сказал доподлинно такие слова на своем языке: «Бенвенуто, я тебя лишаю слова; поэтому молчи, и ты получишь больше сокровищ, чем даже желаешь, в тысячу раз». Не будучи в состоянии говорить, я в великой ярости корчился; от чего она еще сердитее ворчала; и король, гораздо скорее, чем он иначе сделал бы, ушел, говоря громко, чтобы придать мне духу, что он достал из Италии величайшего человека, который когда-либо рождался, полного стольких художеств.
XLII
Оставив там Юпитера,[360] когда я наутро хотел уехать, он велел дать мне тысячу золотых скудо; частью это было мое жалованье, частью — по счетам, которые я показал, что истратил из своих. Взяв деньги, веселый и довольный, я вернулся в Париж; и, как только я приехал, повеселившись дома, я после обеда велел принести всю свою одежду, каковой было великое множество шелка, отборнейших мехов, а также тончайших сукон. Ее я роздал всем этим моим работникам в подарок, жалуя ее смотря по достоинствам этих слуг, вплоть до служанок и конюхов, придавая всем духу, чтобы помогали мне от всего сердца. Набравшись снова сил, я с превеликим усердием и старанием принялся заканчивать эту великую статую Марса,[361] каковую я сделал из брусьев, отлично пригнанных в виде остова; а поверх этого его мясом была кора, толщиною в осьмушку локтя, сделанная из гипса и тщательно сработанная; затем я определил вылепить сказанную фигуру из многих кусков, а потом связать ее в лапу, как учит искусство; что мне было весьма легко сделать. Не хочу преминуть дать доказательство этой громадной работы, нечто поистине достойное смеха; потому что я приказал всем тем, кого я содержал, чтобы ко мне в дом и в замок ко мне не приводили непотребных женщин: и за этим я очень следил, чтобы этого не случалось. Был этот мой молодой Асканио влюблен в красивейшую девушку, а та в него; поэтому эта сказанная девушка, убежав от матери, придя однажды ночью к Асканио и не желая затем от него уходить, а он, не зная, куда бы ее спрятать, в конце концов, как человек изобретательный, поместил ее внутри фигуры сказанного Марса, и в самой его голове устроил ее спать; и там она прожила долго, а ночью он иногда тихонько ее доставал. Так как эту голову я оставил очень близкой к окончанию, а из некоторого тщеславия я оставлял открытой сказанную голову, каковую можно было видеть из большей части города Парижа, то начали те, кто был ближе по соседству, взлезать на крыши, и ходили многие народы нарочно ее посмотреть. А так как был слух по Парижу, что в этом моем замке издревле обитает дух, чему я не видел ни одного доказательства, чтобы поверить, что это правда (сказанный дух повсюду в парижской черни называли именем Леммонио Борео