за то, что он меня лечил или, вернее, долечил до конца. Кардинал велел поместить меня в потайную комнату и тотчас же пошел во дворец с намерением выпросить меня у папы.
Тем временем поднялся в Риме превеликий шум; потому что уже увидели полосы, привязанные к высокой башне цитадели замка, и весь Рим бежал взглянуть на это неописуемое дело. Между тем кастеллан впал в свою наибольшую дурь безумства и хотел, наперекор всем своим слугам, сам тоже полететь с этой башни, говоря, что никто не может меня поймать, как только он, полетев за мной. В это время мессер Руберто Пуччи, отец мессер Пандольфо, услышав про это великое дело, пошел самолично взглянуть на него; потом пришел во дворец, где повстречался с кардиналом Корнаро, каковой рассказал все последовавшее и что я в одной из его комнат, уже врачуемый. Эти два достойных человека совместно пошли броситься на колени перед папой; каковой, прежде чем дать им что-нибудь сказать, он сказал: “Я знаю все, чего вы от меня хотите”. Мессер Руберто Пуччи сказал: “Всеблаженный отче, мы просим у вас, из милости, этого бедного человека, который своими дарованиями заслуживает некоторого внимания, и наряду с ними он выказал такую храбрость вместе с такой изобретательностью, что это кажется нечеловеческим делом. Мы не знаем, за какие грехи ваше святейшество держали его столько времени в тюрьме; поэтому, если эти грехи слишком непомерны, ваше святейшество свято и мудро и да исполнит в великом и в малом свою волю; но если это такое, что может отпуститься, то мы вас просим, чтобы вы нам оказали эту милость”. Папа на это, устыдившись, сказал, “что держал меня в тюрьме по ходатайству некоторых своих, потому что он немножко слишком смел; но что, признавая его дарования и желая удержать его возле нас, мы решили дать ему столько благ, чтобы у него не было причины возвращаться во Францию; я очень сожалею об его великой беде; скажите ему, чтобы он старался поправиться; а за его несчастия, когда он поправится, мы его вознаградим”. Пришли эти два больших человека и сказали мне эту добрую весть от имени папы. Тем временем меня приходила навестить римская знать, и молодые, и старые, и всякого рода. Кастеллан, все так же вне себя, велел себя снести к папе; и когда он явился перед его святейшество, он начал кричать, говоря, что если тот не вернет меня к нему в тюрьму, то учинит ему великую обиду, говоря: “Он от меня сбежал под словом, которое он мне дал; увы, он улетел от меня, а ведь обещал не улетать!” Папа, смеясь, сказал: “Идите, идите, я вам его верну во что бы то ни стало”. Кастеллан прибавил, говоря папе: “Пошлите к нему губернатора, чтобы тот узнал, кто ему помог бежать, потому что если это кто-нибудь из моих людей, то я хочу его повесить за горло на том зубце, откуда Бенвенуто сбежал”. Когда кастеллан ушел, папа позвал губернатора, улыбаясь, и сказал: “Вот храбрый человек, и вот изумительное дело; однако, когда я был молод, я тоже спустился с этого самого места”. Это папа говорил правду, потому что он был заточен в замке за то, что подделал бреве, будучи аббревиатором Parco majoris309; папа Александр долго держал его в тюрьме310; затем, так как дело было слишком скверное, решил отрубить ему голову, но так как он хотел переждать праздник тела господня, то Фарнезе, узнав обо всем, велел явиться Пьетро Кьявеллуцци с несколькими лошадьми, а в замке подкупил деньгами некоторых из этих стражей; так что в день тела господня, пока папа был в процессии, Фарнезе был помещен в корзину и на веревке спущен до земли. Еще не был сделан пояс стен у замка, а была только цитадель, так что у него не было тех великих трудностей бежать оттуда, как было у меня; к тому же он был взят за дело, а я без вины. Словом, он хотел похвастать губернатору, что и он тоже был в своей молодости мужественным и храбрым, и не замечал, что открывает великие свои негодяйства. Он сказал: “Идите и скажите ему, пусть он вам откровенно скажет, кто ему помог, кто бы это ни был, благо ему прощено, и это вы ему обещайте откровенно”.
Пришел ко мне этот губернатор, каковой был сделан за два дня до того епископом иезийским311; придя ко мне, он мне сказал: “Мой Бенвенуто, хотя мое звание такое, что пугает людей, я прихожу к тебе, чтобы тебя успокоить, и это я имею полномочие обещать тебе по особому распоряжению его святейшества, каковой мне сказал, что он и сам бежал оттуда, но что у него было много помощи и много товарищей, потому что иначе он не мог бы этого сделать. Я клянусь тебе благодатью, которая на мне, потому что я сделан епископом два дня тому назад, что папа тебя освободил и простил, и он очень сожалеет о твоей великой беде; но старайся поправиться и считай, что все к лучшему, потому что эта тюрьма, которая, разумеется, была у тебя совершенно безвинная, станет твоим благополучием навеки, потому что ты попрешь бедность и тебе не придется возвращаться во Францию, мыкая свою жизнь то там, то сям. Так что скажи мне откровенно все дело, как оно было, и кто тебе помог; затем утешайся, и отдыхай, и поправляйся”. Я начал сначала и рассказал ему все, как оно было в точности, и привел ему величайшие подробности, вплоть до водоноса, который нес меня на себе. Когда губернатор выслушал все, он сказал: “Поистине, это слишком великие дела, сделанные одним-единственным человеком; они недостойны никакого другого человека, кроме тебя”. И, заставив меня вынуть руку, сказал: “Будь покоен и утешься, потому что этой рукой, которую я тебе трогаю, ты свободен и, живя, будешь счастлив”. Когда он ушел от меня, задержав целую гору знатных вельмож и синьоров, которые пришли меня навестить, говоря меж собой: “Пойдем посмотреть на человека, который творит чудеса”, то они остались со мной; и кто из них мне предлагал, и кто дарил. Между тем губернатор, придя к папе, начал рассказывать то, что я ему говорил; и как раз случилось, что тут же присутствовал синьор Пьерлуиджи, его сын; и все премного дивились. Папа сказал: “Поистине, это слишком великое дело”. Тогда синьор Пьерлуиджи добавил, говоря: “Всеблаженный отче, если вы его освободите, он вам покажет дела еще того побольше, потому что это человеческая душа слишком уж предерзкая. Я хочу вам рассказать другое дело, которого вы не знаете. Имел препирательство этот ваш Бенвенуто, еще до того, как он был в тюрьме, с одним дворянином кардинала Санта Фиоре, каковое препирательство пошло от пустяка, который этот дворянин сказал Бенвенуто; так что тот наисмелейше и с такой запальчивостью отвечал, вплоть до того, что хотел показать, что хочет ссоры. Сказанный дворянин передал кардиналу Санта Фиоре312, каковой сказал, что если он попадется ему в руки, что он ему вынет дурь из головы. Бенвенуто, услышав это, держал наготове некую свою пищаль, из каковой он постоянно попадает в кватрино; и когда однажды кардинал подошел к окну, и так как мастерская сказанного Бенвенуто как раз под дворцом кардинала, то он, взяв свою пищаль, приготовился стрелять в кардинала. И так как кардинала об этом предупредили, то он тотчас же отошел. Бенвенуто, чтобы этого дела не заметили, выстрелил в дикого голубя, который сидел в отверстии на верху дворца, и попал сказанному голубю в голову; вещь невозможная, чтобы ей можно было поверить. Теперь ваше святейшество пусть делает с ним все, что ему угодно; я не хотел преминуть вам это сказать. Ему бы также могла прийти охота, считая, что он был посажен в тюрьму безвинно, выстрелить когда-нибудь в ваше святейшество. Это душа слишком свирепая и слишком самонадеянная. Когда он убил Помпео, он два раза всадил ему кинжал в горло посреди десятка людей, которые его охраняли, и потом скрылся, к немалому поношению для них, каковые были, однако же, люди достойные и уважаемые”.
В присутствии этих слов находился тот самый дворянин Санта Фиоре, с каковым у меня было препирательство, и подтвердил папе все то, что его сын ему сказал. Папа надулся и ничего не говорил. Я не хочу преминуть, чтобы не сказать свою правоту справедливо и свято. Этот дворянин Санта Фиоре пришел однажды ко мне и подал мне маленькое золотое колечко, каковое было все запачкано ртутью, говоря: “Налощи мне это колечко, да поживее”. Я, у которого было много важнейших золотых работ с каменьями, и притом слыша, что мне так самонадеянно приказывает какой-то, с каковым я никогда не разговаривал и никогда его не видел, сказал ему, что у меня сейчас нет лощила и чтобы он шел к кому-нибудь другому. Тот, безо всякого решительно повода, сказал мне, что я осел. На каковые слова я отвечал, что он говорит неправду и что я человек во всех смыслах побольше его; но что если он будет меня раздражать, то я его лягну посильнее, чем осел. Тот передал кардиналу и расписал ему целый ад. Два дня спустя я выстрелил позади дворца в превысоком отверстии в дикого голубя, который сидел на яйцах в этом отверстии; а в этого самого голубя я видел, как стрелял много раз один золотых дел мастер, которого звали Джован Франческо делла Такка, миланец, и ни разу в него не попал. В тот день, когда я выстрелил, голубь высовывал только голову, остерегаясь из-за других раз, когда в него стреляли; а так как этот Джован Франческо и я, мы были соперники по ружейной охоте, то некоторые господа и мои приятели, бывшие у меня в мастерской, стали мне показывать, говоря: “Вон там голубь Джован Франческо делла Такка, в которого он столько раз стрелял, посмотри, это бедное животное остерегается, едва высовывает голову”. Подняв глаза, я сказал: “Этой чуточки головы мне бы хватило, чтобы его убить, если бы только он меня подождал, пока я наведу свою пищаль”. Эти господа сказали, что в него не попал бы и тот, кто был изобретателем пищали. На что я сказал: “Идет на кувшин греческого, того хорошего, от Паломбо-трактирщика, и что если он меня подождет, пока я наведу мой чудесный Броккардо, — потому