лось прождать всего лишь один день.
Запись в дневнике «Вдалеке — колоды. Подплываем ближе — пускаются в бегство. Не стреляй» требует пояснений. При низком уровне воды на обнажающихся плоских камнях на песке пляжей нередко издали виднелось что-то вроде бревен. Если мы плыли у берега, то при нашем приближении колоды сползали в реку. То были кайманы. Этими водными пресмыкающимися меня тоже пугали еще в Буэнос-Айресе, но тут, на Большой Реке, никто их не боится. Они не вызывают страха потому, что не нападают на людей и вообще отличаются трусливой осторожностью. Питаются кайманы только падалью. Несмотря на внушительные размеры — мне попадались экземпляры длиной в четыре метра — и на то, что внешне они напоминают своих родичей — африканских крокодилов, человеку их нечего бояться. Их во множестве истребляют из-за кожи. Изделия из кожи кайманов очень ценятся. Добытчики кожи — трудно ведь их назвать охотниками — ловят кайманов простым и довольно омерзительным способом — на крючок. Чаще всего на притоках Параны, в заросших лесными лилиями небольших речках и заводях с берегами, покрытыми тростником. Все снаряжение — большой крючок, такой, каким рыбаки пользуются при ловле суруби или мангаруйю, метровый проволочный поводок и крепкий шнур. На крюк насаживают убитую водяную крысу карппнчито, лучше всего с запашком, и кладут эту приманку на плавающие водоросли. Конец шнура привязывается к толстой ветке ближайшего дерева. Зеленая ветвь действует как пружина, смягчая резкие рывки пойманного каймана. Такие «жерлицы» осматривают каждые два-три дня и добивают кайманов, у которых приманка находится уже глубоко в желудке. Кожу снимают, делая разрез вдоль спины: больше всего ценится светлое брюхо.
Мне приятно вспомнить о приключении, записанном в дневнике несколькими короткими фразами: «С утра ветер усиливался. Рио пикадо! Ливень. Самый вкусный мате, который я когда-либо пил».
Действительно, утренний ветерок становился все сильнее, пока наконец, по оценке Впцека, не «стал штормовым». Он поднял высокие и крутые волны. Река разбушевалась. На Паране в таких случаях говорят: «Эль рио пикадо», что можно перевести как «бурлящая река», «рассерженная река». При этом начался тропический ливень, поистине разверзлись хляби небесные.
Невесело чувствовал себя экипаж байдарочки. Нас заливало высокой гривастой волной, не щадил ливень. Мы сидели в воде. По правому наветренному борту маячил какой-то остров. Аргентинского берега вообще не было видно. Мы гребли изо всех сил против ветра, чтобы успеть добраться до острова, прежде чем волна зальет нас окончательно. Сердце выскакивало из груди, дождь, который швырял в нас порывы ветра, ослеплял и душил. Желанный берег скользил мимо, нас проносило течением. Мы приближались к острову чертовски медленно, сражаясь за каждый метр. В голове сверлила мысль: если остров невелик, течение снесет нас, прежде чем мы окажемся на мелководье… до парагвайского берега слишком далеко.
К счастью, остров был большой. Мы уже приближались к нему, осталось лишь пятьдесят… тридцать пять метров. Видны уже каменистый, голый берег и заросли на заднем плане. Видны наполовину вытащенная из воды лодка, а под деревьями — люди. Загораживаясь от дождя каким-то полотнищем, они смотрят в нашу сторону. Я заметил даже вьющуюся струйку дыма. Как это ливень не загасил костер? Помочь нам они не в силах. Но и утонуть у них на глазах было бы глупо.
Как назло, показываются прибрежные камин. Оказаться между ними при такой волне — это верная гибель, байдарка будет разбита. Я погружаю весло отвесно, измеряя глубину: чуть больше метра. Ничего не поделаешь, экипаж должен покинуть судно! Байдарку придется перетащить между камнями на руках.
Мы стоим в воде по грудь. Стараемся удержать равновесие, не дать волнам сбить нас с ног. Изо всех сил удерживаем прыгающую между нами байдарку, толкая ее в направлении берега. Это удается с большим трудом и очень медленно.
И именно тогда из-под полотнища поднялась какая-то фигура и, то и дело поскальзываясь, побежала к реке, в нашу сторону. Это была молодая женщина. Ливень в один момент расправился с ее платьем-рубахой, облепившим тело. Поэтому выглядела она как статуэтка. Левой рукой она нетерпеливо протирает залитые водой глаза, а в правой что-то несет. Не колеблясь входит в реку. Уже вошла по колено, по пояс, борется с волной, старается устоять на ногах и идет туда, где глубже, глубже. К нам! И смеется. Весело, от души…
Вот она уже рядом. Одной рукой хватается за борт байдарки, другой что-то мне подает.
— Томала! Бери! — говорит она. — Пей, это помогает.
Я собственным глазам не верю: она подала мне мате — маленькую полую тыкву с заваренной йербой, с трубочкой, чтобы можно было сосать!
— Пей! — твердит она, — Это прибавляет сил. Я подержу лодку, помогу.
И смеется, бестия, довольная. Начинаю смеяться и я, лопается со смеху Вицек. Втроем мы хохочем, как ошалевшие, настроение у меня сразу поднялось, вокруг все посветлело, хотя ливень не ослабевал. Я глотнул горячего напитка и передал мате Вицеку.
— Грасиас[34],— говорю я и, не знаю почему, добавляю по-польски:
— Милая ты моя…
Во всяком случае фраза, записанная позже в дневнике, где речь шла о самом вкусном мате в моей жизни, соответствует истине. Ведь не в мате дело…
Мы нее вместе провели байдарку между камнями, потом вытащили ее на берег и помчались в заросли под гостеприимное полотнище.
Их было трое: он, она и крошечный мальчуган. О них я узнал немного. Речные люди — рыбаки. В глубине острова у них шалаш, а здесь их лодка, вблизи которой, в воде, привязана здоровенная пойманная суруби. Они ждут, пока ливень перестанет. Похоже, они бедны, как церковные крысы: одеты в лохмотья, заплата на заплате. У затухающего костра таганок и помятый чайничек. Из него-то и доливается мате. Да, с ними еще кот, промокший, дрожащий котенок, которого индианка тут же поймала и сунула за пазуху. Может быть, чтобы согреть бедняжку, а может быть, чтобы самой согреться.
Мы сидели на корточках, сгрудившись вокруг костра и дружно стараясь удержать над головами кусок дырявого брезента, единственную защиту от дождя. Матепитие продолжалось недолго: ливень загасил костер, полотнище не спасало от воды. На нас не было ни единой сухой нитки. Хозяева говорили о чем-то на гуарани. Потом сообщили нам, что ливень не скоро кончится и что они побегут в глубь острова, к шалашу. Приглашают нас с собой.
Мы опасаемся оставить байдарку с ценным снаряжением без присмотра. Шалаш стоит далеко, поэтому мы благодарим и отвечаем, что будем пережидать здесь. Они вскакивают, как куропатки, хватают мешок, таганок и чайник. Похлопав нас по плечам, убегают, чтобы укрыться где-то там в «доме».
Отбежав недалеко, индианка останавливается, возвращается и уговаривает еще раз: нужно идти в шалаш, если будем долго так мокнуть, подхватим хуху (лихорадку).
Милая девушка. Я погладил ее по голове и уверил, что ливень похоже скоро кончится, и тогда мы вычерпаем воду из байдарки и поплывем дальше. Смеясь, она возражает мне, потом вытаскивает из-за пазухи котенка и засовывает его мне под мокрую пижаму.
— Будет греть тебя! А когда дождь пройдет, оставишь котенка здесь. Не убежит. Мы ведь вернемся к своей лодке.
И побежала хохоча!
Запись в дневнике: «Это верно, что атакованная ярара не отступит», и дальше замечание: «Лазая в зарослях, нужно надевать высокие сапоги». Мне вспоминается при этом малоприятное приключение.
Под вечер, уже высматривая место для лагеря, мы встретили I руину рыбаков, приветливо махавших нам с берега. Берег в том месте был низким, сначала полоса высохшей грязи, а выше — ма-торалес — пучки травы, похожей на осоку. Нас соблазнили задержаться именно здесь несколько вытащенных на берег примитивных челнов, шалаш из пальмовых листьев, но прежде всего компания рыбаков. Палатку мы поставили неподалеку от шалаша. Нас угостили мате, пригласили к котелку с какой-то рыбной похлебкой. Ночные беседы у костра были такими интересными, что мы, тихонько пошептавшись, решили остаться здесь еще на день и ночь. Рыбаки могут рассказать уйму интересных вещей, и научиться у них можно многому.
Они жаловались на плохой улов, на то, что долгое время не могут раздобыть приманки для ловли крупной рыбы. Ведь известно: самая лучшая приманка — это рыба сабало, что-то среднее между большой плотвой и небольшим карпом. Ловят ее сетью, которую тянут по отмели. Сабало плавает обычно косяками, за один раз можно захватить сетью сразу несколько десятков килограммов. Живую приманку хранят в деревянных затопленных клетках. Беда была в том, что уже дня три сабало не показывалась у берега, а старые запасы исчерпались. По каким-то только рыбакам известным признакам на небе и на реке они полагали, что завтра день будет безветренным. Именно в такую пору сабало подходит к берегу, на отмели.
Утро действительно было тихим. Поверхность воды — как зеркало. Но ни следа сабало. Так по крайней мере заявляли с грустью рыбаки, наблюдавшие за рекой.
Потом стало здорово припекать, с неба стекал полуденный жар. Широко разлившаяся в этом месте верхняя Парана катила мутные воды, в которых отражался солнечный блеск, насыщал воздух влажной духотой. На далекой парагвайской стороне дрожала в мареве полоска леса. Все застыло в неподвижности, замерло в спячке. В пижамах, мокрых от пота и липнущих к телу, разморенные и вялые, мы сидели под пальмовым навесом. Вдруг один из рыбаков, высмотрев что-то, поднял всех на ноги:
— Сабалос!
Напротив нашего лагеря на поверхности реки виднелись расходящиеся круги, словно кто-то пальцем касался водяной глади снизу, из глубины. Это были «следы» сабало, высовывающей рты. Рыбаки знают: когда сабало движется косяком по отмели, то — жара не жара, дождь не дождь — нужно закидывать сети. Рыбаки бросились к челнам, столкнули их в реку, выбросили сеть широким полукругом и, войдя в воду, начали ее тащить. Я остался на берегу и наблюдал эту сцену издали. Темные, но пояс погруженные фигуры рыбаков двигались но реке, как в китайском театре теней, в ячейках сет