В жаркий полдень я лежу раздевшись в тени кустов. Лялё приготовил мате, принес его мне и, присев на корточки, ждет, пока я выпью. Вдруг он сорвал с головы свою смешную шапочку и изо всех сил ударил ею по свисающей надо мной ветке. И ветка ожила. Зеленая змея, извиваясь, исчезла куда-то с быстротой молнии. Лялё увидел ее краем глаза и не стал тратить времени на то, чтобы предостеречь меня, среагировал мгновенно.
Засыпаем в палатке. Вечер душный, тихий. Потом все накрыла бархатная чернота ночи. Лялё приподнялся на локте, послушал минуту и сказал со вздохом:
— Теперь можем не спешить. Завтра мы никуда не поплывем. Вудет северный ветер. И дождь.
На рассвете нас разбудило хлопанье срываемой ветром палатки, по которой барабанили струи теплого тропического дождя. В самом деле это безумствовал северный ветер.
— Лялё, откуда ты знал, что ветер задует с севера? И что он принесет с собой ливень?
— А ты не слышал, как вечером где-то поблизости вопили обезьяны? Как заведенные: ууу… хууу… хууууу. Они кричали, потому что предчувствовали наступление ненастья, которое всегда приносит северный ветер из Бразилии. Теперь мы отоспимся за псе бессонные ночи. Дня два…
Верно говорил. Так оно и было.
Я припоминаю погожие дни, проведенные в туристских плаваниях по рекам и озерам Польши. Начинались они пастельной зарей, потом всходило в тумане несколько призрачное солнце. Но вечер затмевал утро красочностью зари: золото, рубин, пурпур. Настоящий пожар неба. Утром было тихо. Только в предполуденные часы поднимался приносящий прохладу ветерок, постепенно усиливался, а к вечеру снова стихал, будто засыпал на ночь.
Совсем иначе рождается и засыпает погожий день над Большой Рекой — Параной. Восход, как взрыв. Внезапно появляется красный, раскаленный диск, быстро лезет вверх и уже греет, уже жжет! Откуда-то налетает ветер, словно на борьбу с быстро усиливающейся жарой. Смягчает ее, но не одолевает и, сдаваясь, утихает перед полуднем. Тогда наступает полная тишина. Не дрогнет листок на дереве, не появится и морщинки на водном зеркале. А с высоты льется жар, насыщает застывший воздух. Все живое прячется от солнца. Не увидишь на небе пролетающей птицы, не услышишь ее голоса и в зарослях. Зверь не выйдет из чащи, не высунется из тени. Все замирает в неподвижности, тяжело дышит, засыпает или просто ждет, когда солнце опустится и удлинятся тени. Тогда поднимется радующий ветер и будет прощаться с солнцем, исчезающим торопливо и бесцветно.
Лялё, переносящий жару, как саламандра, кратко заявил:
— Время сиесты. Стоп!
Полуденная сиеста в Аргентине — это не только обычай, это необходимость, порожденная климатом. В тот день мы провели ее в байдарке, на середине спокойной реки, позволяя течению лениво нести нас. От солнца защищает натянутый над головами полотняный навес. Сколько же раз я с благодарностью вспоминал о том, кто его придумал, о доне Хуане! Мы стянули пропотевшие рубашки, черпаем через борт воду и обливаемся. Матрасики и сиденья все равно мокрые. Пот стекает струйками.
О том, чтобы грести, не может быть и речи. Можно вытянуться и подремать. Разумеется, по очереди. Один из нас должен бодрствовать, время от времени посматривать по сторонам, не грозит ли нам встреча с плывущим бревном. Последняя буря там, в верховьях, наделала, по-видимому, сильные опустошения в прибрежных дебрях и на островах. Мимо нас проплыло не одно сваленное дерево, уносимое течением. А резиновую оболочку байдарки продырявить нетрудно, да к тому же никогда не знаешь, кто может путешествовать по такому лесному великану.
Лялё положил весло поперек байдарки, спустил с крыши боковые занавески, чтобы глаза не слепило отраженным от воды блеском. Тишина, жара, все замерло. Здесь, вдали от берега, нас не беспокоит и всякая летающая мерзость. Можно отдохнуть. Я задремал… Вдруг что-то вырвало меня из сна, я мгновенно пришел в себя. Байдарка ходила ходуном, пугающе кренилась на левый борт, что-то явно ее переворачивало. Лялё, крича во весь голос, поднятым веслом колотил и отпихивал кого-то с правой стороны. Ему мешал растянутый над головой тент.
«Якаре! Кайман нападает!» — такой была первая мысль. Карабин, как всегда в пути, лежал на дне упакованный, привязанный шнуром к каркасу нашей разборной лодки. Я стараюсь развязать узел, выдернуть оружие. Эти секунды запоминаются надолго. Еще больше подаюсь вправо, чтобы выровнять крен. Лялё сумел лопастью весла сбросить тент и бьет, бьет изо всех сил. Оба орем как сумасшедшие.
Я не успел вытащить карабин. Получив несколько крепких ударов веслом, черно-серая колода бултыхнулась, перевернулась и проплыла под байдаркой. Она задела резиновое днище, и мы отчетливо почувствовали, как прогнулась тонкая оболочка лодки. Потом «кайман» показался с другого борта, вынырнул на мгновение, плеснул хвостом и исчез.
Тишина. Раскаченная байдарочка медленно восстанавливает равновесие. Расходятся и исчезают круги на воде. Поверхность роки разглаживается. Снова все замирает, снова вокруг безмятежная сонливость полуденной сиесты.
Лялё поворачивается ко мне, мы молча смотрим друг на друга. Просто онемели от потрясения. Неторопливым движением мой приятель тянется к сумке, достает складной ножик, стругает плитку спрессованного черного табаку и скручивает свою вонючую папиросу. Закуриваю и я.
— Если бы кто-нибудь рассказал мне… если бы я не видел это собственными глазами, не поверил. Ей-богу, не поверил бы! Ведь мне же это не приснилось? Сам колотил ее веслом. Была здесь, совсем рядом! И едва не перевернула нас.
— Суруби?
— Нет, мангаруйю. Голова у нее была не сплющенная… Ну и скотина, не меньше коровы, пожалуй! А, Виктор?
— Ты преувеличиваешь! К тому же мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь сравнивал рыбу с коровой.
Помирил нас неоспоримый факт: это была самая большая мангаруйю из всех, какие нам только встречались. Гораздо интереснее казался вопрос: что привлекло на поверхность этого ленивого жителя глубин, промышляющего обычно прямо у илистого дна? Почему он напал на байдарку? Если это было нападение, то с какой целью?
— Я не видел, как она подплыла. В первый момент принял ее за каймана: такой она была огромной. Что ей было нужно? Черт побери, действительно ли это было нападение или просто веселая забава? А может, она сошла с ума? Наверняка сошла с ума. Сумасшедшая мангаруйю — вот здорово!
Лялё настаивал на этом предположении. Ведь все произошло в полдень, в пору абсолютного затишья, в пору жары, когда ни одна «нормальная» рыба не охотится, а прячется в глубинах, отдыхает.
Мы так и не разрешили загадки. Когда потом мы рассказывали об этом фантастическом происшествии, слушатели недоверчиво качали головами. Нашелся такой, который, лопаясь от смеха, уверял, что это самая великолепная побасенка из всех, которые он слышал. Кто-то озабоченно допытывался, не было ли тогда с нами солнечного удара и не горячечный ли это бред.
И лишь знакомый ихтиолог предположил, что причиной странного поведения рыбы могли быть паразиты тропических вод. Рыбаки с верхней Параны называют их чинчас или пиохос дель рио — водяными клопами или вшами. Особенно часто эта мерзость облюбовывает крупные экземпляры ленивых глубоководных рыб, впивается в них, внедряется под чешую, прогрызает кожу, сосет кровь и въедается в живую плоть. Подвергшаяся такому нападению рыба не может защищаться. Единственный способ облегчить страдания — это потереться о что-нибудь твердое: о подводные камни, о затопленные или погруженные в воду стволы деревьев.
— Именно деревьев, — говорил ихтиолог. — Часто замечали, что больные, покрытые паразитами рыбы трутся о плывущие по течению стволы. Скорее всего в вашем случае мангаруйю приняла байдарку за такой ствол. Должно быть, она была поражена не меньше вас, когда бревно ожило и в добавок огрело ее веслом.
Это объяснение показалось мне правдоподобным. Помню, я сам не раз разглядывал паразитов на пойманных больших рыбинах. А когда я осторожно — с учеными это необходимо — упомянул о величине нашей мангаруйю и шутливо сообщил о нашем сравнении с коровой, к моему изумлению, мой знакомый заявил:
— Известны и достоверны случаи, когда на Паране ловили мангаруйю весом более трехсот килограммов. Это, правда, редкие экземпляры, но они наверняка попадаются. Мангаруйю — самая большая рыба наших пресных вод. А триста килограммов, сами знаете, — вес солидной телки.
Тот памятный день необычной встречи в пору сиесты закончился под вечер еще одним приключением с рыбой. Мы плыли между островами. Среди них были и большие и маленькие. Проходы между ними образовывали настоящий водный лабиринт. Тихий вечер, ничем не потревоженная поверхность воды в протоках и заливчиках.
Мы медленно, еле шевеля веслами, двигались по реке. Вдруг вода перед нами и по бокам вскипела. Гладкая как зеркало глубь заходила ходуном. Шум, плеск! Что-то стучит в дно и борта бай-дарочки. Высоко в воздух совсем рядом с нами выпрыгивают серебряные рыбы. Две из них упали в байдарку, бьются на дне. Торчащие из воды спинные плавники разбегаются во все стороны, совсем как искры из-под кузнечного молота, сотни, а может, и тысячи живых искр. Весь залив вокруг нас засеребрился. И вдруг все исчезло, пропало. Потихоньку разглаживается поверхность воды. Снова на реке ничем не возмущенное спокойствие.
Наваждение? Галлюцинация? Но у нас в байдарке два живых доказательства, два симпатичных экземпляра серебряных сабалос. Причем рыбы эти весят каждая не меньше килограмма. У Лялё бывают иногда меткие высказывания. Придя в себя после этого неожиданного водного взрыва, схватив трепещущую между колен рыбу, он говорит:
— Мы въехали в рыбью спальню. Без предупреждения, не постучав. И нагнали на них страху.
Объяснение простое: сабало, беззащитная рыба, похожая на карпа, излюбленное лакомство для хищной дорадо. Ходят они всегда косяками. Это дневная рыба, ночью она спит. Не удивительно, что к ночи они ищут спокойное место, где можно не опасаться нападения вечно голодных «речных тигров». И поэтому сабалос скапливаются на отмелях. Сюда крупный хищник не сунется, здесь маловато воды, не станет он скрести брюхом по дну. Как раз в гаком мелком заливчике мы и влетели на байдарочке прямо в косяк сабалос, приготовившихся ко сиу. Они панически бросились врассыпную.