на ней видит фарватер, а я вижу только корму. И хочу видеть только одну корму. В этом сумасшедшем водяном хаосе я должен любой ценой следовать за баркой. О, если бы оставался какой-нибудь след! Когда на мгновение показывается край левого борта нашего проводника, я ору:
— Сильней правым! Правым!
Знаю, что сейчас барка слегка отклоняется влево, что это невидимый нам поворот фарватера. Стараемся следовать за ней как можно тщательней.
Сколько это продолжалось, не знаю. Быть может, две или три минуты… И что тут рассказывать? Что сердца наши ушли в пятки? Что я не видел ничего, абсолютно ничего, кроме кормы барки? Что байдарка была полна воды? Что сами мы были мокрые с головы до ног, и не только из-за брызг? Напомнить известный факт, что от страха выступает пот?
Наконец мы на спокойной воде. Барка пристает к берегу, ждет нас. Подплываем к ней.
Рулевой высовывается из рубки и сверху смотрит на нас.
— Э… ке таль? Как дела? — спрашивает он не совсем впопад.
— Бьен. Муй бьен![46] — бодро отвечаю я. — Дайте нам какую-нибудь банку, мы должны вычерпать воду. А потом заберем наше имущество.
Когда, простившись с экипажем барки, мы плыли к берегу, чтобы привести в порядок и как следует сложить снаряжение в байдарке, молчавший до того Лялё обернулся и задал неожиданный вопрос:
— Как долго эспиадор поднимал вчера барки? Час? Больше?
Я наклоняюсь, похлопываю его по мокрой спине:
— Лялитоо. Апипе позади! Как ты себя чувствуешь?
Действительно, все было муй бьен.
ЗАМЕТКИ ИЗ ДНЕВНИКА И ПАМПЕРО
КОАТИ НЕ РАЗРЕШАЕТ МНЕ КУРИТЬ. — ПОГРАНИЧНАЯ ОХРАНА БЕРЕТ НАС ПОД АРЕСТ. — КЛАДБИЩЕ РЫБ И РЫБОЛОВЫ-«СПОРТСМЕНЫ». — ЦЕРРИТО, ОСТРОВ ПРОКАЖЕННЫХ. — СПЛАВЩИКИ ЛЕСА ПО ПАРАНЕ. — ПЕДРО ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ, А ПЛОТЫ ОН ГОНЯЕТ С ДЕВЯТИ. — УГНЕТАЮЩАЯ ТИШИНА И НЕОЖИДАННЫЙ УДАР ПАМПЕРО. — ПОЧЕМУ МЫ УЦЕЛЕЛИ, ОСТАЕТСЯ ЗАГАДКОЙ
Снова я хочу воспользоваться краткими записями в дневнике. Не все их даже можно прочесть: не один раз он мок, не один раз сушился, есть в нем страницы поблекшие, размазанные.
«Коати пробовал отучить меня курить…»
Он лежит на моих коленях и спит. Жарко зверьку в его пушистой шубке. Он разлегся навзничь, разбросал лапки. Совсем как маленький сонный ребенок. Когда я щекочу его раскрытую ладошку, он хватает за мой палец и придерживает его. Не открывая глаз, играет со Хной.
Молодого, прирученного коати мне подарили на парагвайском берегу. Симпатичный малыш, лакомка, вылизывающий до последней капли молоко из банки, чистюля, которому всегда не хватало воды для постоянных купаний, он так пришелся мне по душе, что я решился на сумасбродную затею: довезти зверька до дома. Лялё утверждает, что коати «совсем как человек» и «очень компанейский». У нас он как третий член экипажа.
Все было бы хорошо, если бы не «разница во взглядах» вот на что: стоило при нем закурить, и флегматичности у него как не бывало. Он моментально просыпался и впадал в ярость. На комичной мордочке появлялась гримаса отвращения. Коати спрыгивал с моих колен, беспокойно вертелся и выхватывал лапками торчавшую изо рта папиросу. Он ее немедленно швырял за борт. Потом долго фыркал и недовольно пыхтел, прежде чем снова укладывался спать. При новой моей попытке закурить сцена эта неизменно повторялась. Когда я пытался спасти папиросу, держа ее в вытянутой руке, коати буквально впадал в истерику, пробовал карабкаться по мне, как по дереву, чтобы дотянуться до ненавистного источника дыма и смрада.
Для плывущих на байдарке двух курильщиков удивительная идиосинкразия зверька становилась серьезной проблемой. Посудите сами, что мы должны были делать? Приставать к берегу и только там, отойдя на подобающее расстояние, выкуривать свои папиросы? И все лишь потому, что четвероногий пассажир не выносит запаха табака? Это, пожалуй, чересчур! Мы пробовали прибегать к всевозможным уловкам. Но не помогали ни ласковые уговоры, ни попытки настоять на своем. Коати попросту не позволял курить в своем обществе и был дьявольски упрям.
Ничего не поделаешь, мы довольно долго мучались, но в конце концов победителем оказался зверек. Пришлось высадить пассажира на берег и предложить ему снова вернуться к дикой жизни. Расстались мы дружелюбно. На прощание он доел последнюю банку сгущенного молока. Мы закурили папиросы, и он тут же вскарабкался на дерево.
«Первый конфликт на границе. Нас взяли под арест».
Эта запись выглядит серьезно. Но «первый конфликт на границе» был, кстати, и единственным за все время плавания.
Полулежа под натянутым тентом и лишь время от времени делая взмах веслами, мы предоставили себя течению. Река спокойная, жарко. До аргентинского берега, медленно проплывающего мимо нас, пожалуй, около километра, а до парагвайского гораздо больше. На аргентинском берегу стоит несколько человек. Они машут нам, подают какие-то сигналы. Помахали и мы. Кричат. Расстояние большое, слов мы не разбираем. Впрочем, нам-то что за дело? Это какие-то рыбаки или охотники. Мы преспокойно плывем дальше. Но они сталкивают в воду большую лодку с двумя парами весел, быстро гребут. Хотя мы отплыли довольно далеко, они приближаются, идя нам наперерез. Теперь я отчетливо вижу: один у руля, двое гребут, четвертый стоит на корме. Что все это может означать?
— Давай приналяжем немного. У меня сейчас нет настроения заводить знакомства.
Сильные удары веслами, байдарка летит так, что смотреть приятно, мы снова отдаляемся.
Резко щелкнул выстрел. Потом второй, третий. Пули, рикошетируя, прыгают по поверхности воды перед нами. Я помню из описаний морских сражений, что предупредительный выстрел перед носом корабля означает приказ остановиться. Но здесь, на реке, это выглядит плохой шуткой. Однако преимущество на их стороне. Кладем весла, ждем. На всякий случай я держу под руками прикрытый полотенцем пистолет. Лодка быстро приближается. Тот, который стоял на корме, откладывает в сторону карабин и поднимает тяжелый багор. Это уже слишком! Резиновая байдарка, зацепленная острием багра на середине реки? Во мне проснулся лев. Длинную тираду, которую я прокричал, повторять сейчас не стану, она не годится, пожалуй, для печати. Во всяком случае в ней без обиняков я сообщал, что думаю о детине, не умеющем вести себя как следует. Эту образную речь я закончил спокойным и рассудительным вопросом:
— Чего вы хотите?
Они казались слегка растерянными. Минуту молчали. Тот, что стоял на корме, отложил багор и снова поднял карабин.
— К берегу!
К берегу так к берегу. Выбора не было. Для объяснений время еще наступит. Они плывут рядом с нами. Искоса приглядываемся к ним. Выражение лиц у них серьезное, я сказал бы даже грозное. Их одежда не о многом говорила: серые полотняные рубашки, такие же штаны. Все четверо в высоких резиновых сапогах. Все без головных уборов. К лавкам прислонены еще два карабина, за поясом у рулевого большой пистолет. Я присматриваюсь внимательней и облегченно вздыхаю. Это же военные карабины, служебное оружие! Теперь я знаю, какие «пираты» захватили нас: это префектура маритима, речная погранохрана. А так как они сопровождают нас к аргентинскому берегу, я у себя дома.
Теперь у меня преимущество перед ними, так как я знаю, с кем имею дело, а им о нас ничего не известно. Поэтому можно и позабавиться. Грустным голосом я прерываю унылое молчание:
— Ничего не укажешь, повезло вам, таких контрабандистов поймали!
Молчание. Я продолжаю:
— Но мы не сопротивлялись, не пытались убежать. Наверное, теперь-то вы не будете в нас стрелять? Вас и так ожидает награда.
Молчание. Одновременно борт о борт утыкаемся мы в берег. Я шарю в байдарке все еще под направленным в нашу сторону дулом карабина. Вытаскиваю присланную доном Хуаном бутылку рома.
— Кабальерос[47], нет ли у вас под руками штопора?
Предъявленное несколькими минутами спустя письмо префекта невероятно поднимает в их глазах мою скромную персону. Они оправдываются, что стреляли только для предупреждения, что пули посылали далеко от носа байдарки, что такую странную лодку, как наша, видят на реке впервые.
Пограничный инцидент, вначале напряженный, закончился просто весело. Не было ни победителей, ни побежденных. Расстались мы как лучшие друзья.
«Остров Ла Кабеза Негра. Стервятники. Кладбище». И приписка, требующая пояснений: «Паршивцы. Наверняка не речные люди».
Этот остров расположен с правой стороны стрежня, так что он принадлежит Парагваю. Уровень Параны снова падает, и, плывя неподалеку, мы видим, что обрывистый берег, заросший густым лесом, далее сменяется большим песчаным пляжем. А на пляже — черным-черно.
Картина жуткая: там собрался птичий парламент или же, еще вернее, происходила гражданская панихида. Участники были в черных или очень темных одеяниях: вороны и большие, как индюки, омерзительные стервятники с голыми шеями. Ими усеян весь пляж. Заинтересованные, мы подплываем ближе. Первыми поднимаются в воздух вороны. Стервятники еще медлят, и лишь когда мы выскакиваем на берег, начинают разбегаться для взлета, махая огромными крыльями. Они устремляются вверх, словно тяжелые бомбардировщики. Над нами кружит черная туча. Нас обдает каким-то противным запахом. Сладковатый смрад падали. На пляже множество трупов и скелетов. Рыбье побоище. И какие рыбы! Суруби, мангаруйю, дорадо…
Мы приближаемся к месту тризны и не можем прийти в себя от изумления. Поразительный факт: не видно мелких рыб. Только большие, очень большие, а некоторые просто огромные.
Черепа дорадо не уступают размером голове собаки или барана. Рыбьи черепа скалятся рядами острых зубов. Нам попадается исклеванная птицами суруби двухметровой длины. Я не могу упустить редкий кадр, бегу за фотоаппаратом и прошу Лялё поднять внушительный череп. Превозмогая брезгливость, он выполняет мою просьбу.