его «провинциальный город», пусть он и в шесть раз больше столицы провинции.
Я не боюсь, что собьюсь с пути. Фарватер обозначен буями. Мне встречаются несколько пароходов, изо всех сил лезущих против течения. Один, под панамским флагом, выглядит импозантно. Я оцениваю его водоизмещение по крайней мере в пять тысяч тонн. Такой трансатлантический пароход, плывущий по реке, производит впечатление немного жутковатое. Он поднимает у себя за кормой высокую волну, но я нахожусь далеко от его курса, и байдарку лишь прилично качнуло. Пустынный берег постепенно становится цивилизованным: появляются сады, парки, кокетливо выглядывающие из зелени домики, виллы, загородные резиденции. Не видно мазанок, сколоченных из чего попало лачуг, столь характерных для предместий больших городов. Ничего удивительного, вода здесь чистая, и земельные участки поэтому ценятся высоко. Нечистоты, стоки столицы текут ниже.
Я плыву сейчас довольно близко от берега. Друг за другом тянутся городские пляжи, купальни, яхт-клубы. Погожий, теплый день, в реке полно купающихся. Я заплываю в эту человеческую «кашу». Здесь мелко, воды по пояс, по шею. Руки барахтающихся купальщиков хватаются за борт «Трампа», мы перебрасываемся шуточками. Чуть дальше, на более глубокой воде, стоят на якорях множество роскошных яхт и разного размера моторных лодок.
За пляжами, ниже клубов, берег меняет свой вид. Появляются мастерские и небольшие верфи. Слышатся стук молотков, шипение сварочных горелок. Скользящая по воде невиданная байдарочка здесь не вызывает интереса. Тут занятые люди.
Доплываю до самого порта. Я и не представлял, что он такой большой, что в нем помещается столько судов. Они стоят один за другим непрерывной шеренгой, пришвартованные к высокому причалу.
По реке деловито снуют мощные буксиры. Таких силачей не постыдился бы даже и океанский порт. Они тащат целые составы груженых барок, спешат куда-то или же, медленно, осторожно натягивая канаты, отводят от причала морских великанов, пока беспомощных, с неработающими машинами и неподвижными винтами. Я должен быть внимательным, как пешеход на столичной площади среди мчащихся со всех сторон автомобилей. Предпочитаю удрать из этой толкучки к бортам пришвартованных судов. Они высятся надо мной на много-много метров. В своей скорлупке я чувствую себя крошечным, потерявшимся. А в вышине, над бортами судов, торчат стрелы кранов. Одни из них запускают (пои лапы в широко открытые трюмы, вытаскивают железнодорожные шпалы, ящики величиной с небольшой домик, сетки с мешками цемента и величественно поворачиваются, чтобы осторожно опустить груз прямо на платформы стоящих с другой стороны составов. Другие же краны, наоборот, поднимают грузы с таких платформ и опускают их в пароходные утробы. Из хлебных элеваторов в брюхо «фрахтовика» по трубам течет невидимый поток золотой пшеницы.
Я упустил возможность высадиться там, наверху, выше полосы портовых сооружений, где-нибудь на клубной пристани или на пляже. Сейчас уже поздно, мне негде остановиться и привязать (вое «судно». К тому же у меня на это нет и охоты. Неожиданно я оказываюсь как бы в другом мире. Чувствую себя здесь чужим. Прыжок от дикарской свободы, от беззаботного бродяжничества в шумную сутолоку занятого делом порта слишком велик. Это производит куда большее впечатление, чем помянутое рычание льва за окном после вчерашнего ужина в фешенебельном ресторане.
Я медленно проплываю мимо бортов неподвижных судов. Флаги торговых флотов всего мира. «Японец» вывесил на корме свое солнце. Задираю голову, чтобы разглядеть черного «англичанина», он высотой с многоэтажный дом. Я уже близко от его стальной стены, как вдруг… бах! Что-то ударяется о воду. Во все стороны летит мусор из сброшенного с палубы ящика. К счастью, этот «подарок» меня миновал. Не выдержав, я разражаюсь длинным монологом из ругательств. Никакого эффекта. Никто даже не показался там, наверху. Подумаешь, выброшенный за борт мусор. А если кто-нибудь шныряет там, внизу, тем хуже для него. С «англичанином» я потом еще раз встретился, расскажу об этом позже.
За черным бортом «англичанина» белеет светло-серый борт следующего фрахтового судна. Я энергично гребу, чтобы побыстрее выйти из зоны возможного обстрела мусором. Смотрю вверх, совсем близко надо мной показывается корма и… польский флаг. Фрахтовик польских океанских линий.
Я одурел, буквально одурел. Вот это встреча! Перестал грести. Течение несет меня вдоль серого борта, а я, задрав голову, ищу взглядом там, наверху, какие-нибудь признаки жизни. Вот! Облокотившись на поручень одной из палуб, на меня смотрит матрос. Помню, он был загорелый, в трикотажной рубашке с короткими рукавами, с сигаретой в уголке рта. Я крикнул снизу:
— Как дела?
Я уже поравнялся с ним, уже миную его, уносимый течением, уже поворачиваюсь на своем сиденье, глядя вверх. А он даже не шелохнулся, выплюнул окурок и преспокойно ответил:
— Хорошо…
«Хорошо» — единственное слово, и ничего больше, никакого любопытства. Матросы — народ бывалый, их нелегко чем-то удивить. И в том, что в порту в глубине материка, в аргентинском Росарио, на какой-то там реке Паране какой-то до черноты загоревший гребец из жалкой байдарочки крикнул по польски, спросил: «Как дела?» — в этом, видимо, нет ничего удивительного: бывает, дело обычное. Даже польский флажок в мачте скорлупки не привлекает к себе внимания: мало ли польских флагов в самых различных портах мира?
Я не мог себе потом простить того, что не задержался, не поплыл против течения, не втиснулся между пришвартованным великанам, не поднялся на судно. Не шагнул по клочку «плавучей родины» на Большой Реке.
В шуме большого порта, где пульсировала лихорадочная деятельность, где все заняты своими делами, где время идет с иной скоростью, чем там, в верховьях Параны, меня охватило чувство одиночества, гораздо более сильное, чем тогда, когда я действительно был одни на один с рекой.
Я не пополнил в Росарио запасы продуктов, которые были на исходе, не купил газет. Быстрей бы вырваться отсюда, оставить позади порт и город, снова оказаться на настоящей реке. У меня сейчас к Паране особое чувство. Я плыл по ней от ее верховий, от мест, где она братается с Игуасу, по глубокой долине, между берегами, поросшими неприветливыми лесами, через быстрины, пороги Апипе, бескрайние плесы. Под солнцем и в непогоду сживался я с рекой. Когда вода в ней падала, становилась более прозрачной, я знал: рыбаки отправятся за добычей, будет брать дорадо. Когда река несла хлопья грязной пены, стволы вырванных с корнями деревьев, зеленые острова камалотес, я знал: там, вдали, прошли тропические ливни, бурлит моя Парана, начинается наводнение, нужно быть начеку, вода зальет не одни остров. Но я теперь знаю ее капризы, я стал уже речным человеком.
А сейчас Парана другая. Нельзя, правда, сказать, что она обуздана: ведь нелегко обуздать «родича моря», по количеству воды не уступающего ста Вислам, вместе взятым. Но — она другая. На ней раскинулся Росарио, очень большой, шумный, оживленный порт, принимающий суда из далеких заморских стран. Чуть дальше Парана снова вырывается из объятий цивилизации, смывает ее налет, как мусор, плавающий в порту, как грязные пятна разлитого масла, забывает про канализационные сбросы шумящего уже вдалеке города-великана. Два-три часа напряженной гребли — и Парана снова становится Параной.
На этом обрываются мои скромные воспоминания о городе Росарио. Несомненно, я одичал. Может быть, потому-то я лаконично отметил у себя в дневнике:
«Одно слово способно испортить настроение, даже если это слово «хорошо». Еды у меня кот наплакал. Пополню запасы в Вилья-Конститусьон. Обещал навестить префекта Ф.».
Моя карта не выдержала вынужденных купаний и давно расползлась. Однако я помню, что Вилья-Конститусьон лежит в каких-нибудь шестидесяти километрах ниже Росарио. Содрогаюсь, вспоминая, что это тоже довольно большой порт. Из него вывозят зерно, а ввозят туда уголь. Меня он интересует прежде всего потому, что префект там — мой старинный друг, с которым мы когда-то пережили в дельте Параны удивительные приключения и которому потом я пообещал, что навещу его. Когда он узнал о моем пари, то ругал меня, утверждая, что проиграю. Так что сейчас мне предоставляется возможность одним выстрелом убить двух зайцев: уверить его, что пари я скорее всего выиграю, а кроме того, пополнить в Вилья-Конститусьон свои запасы.
Мой друг — большой франт и, что там ни говори, шеф портовой префектуры, поэтому я намереваюсь предстать перед ним в надлежащем виде. Не вылезая из несомой течением байдарки, стираю белые брюки и рубашку, вешаю их на мачте для просушки, потом бреюсь. И снова за весла. Течение на этом участке реки слабенькое. С той поры, когда я готовился к этой экспедиции, помню, что падение воды здесь составляет всего один сантиметр на каждый километр — самое мизерное на всей Паране. Поэтому нужно приналечь, чтобы добраться до моего префекта раньше чем наступит ночь.
Схожу со стрежня, с дороги больших судов. Предусмотрительно держусь подальше от «дороги великанов», у правого высокого берега. А левый, очень далекий, трудно даже разглядеть: острова, островки, рукава, болота, плесы… При высоком уровне воды твердая почва должна быть где-то там, за горизонтом. Правый берег, падающий крутым обрывом, тоже постепенно отклоняется от реки, удаляется и исчезает. Вместо него — заливаемые водой низины, поросшие редким ракитником и плачущими ивами.
Солнце уже заходит. На горизонте собираются темные грозовые облака. Сверкают молнии. Еще далеко, еще не слышно грома. А моим Вилья-Конститусьон и не пахнет. Плечи ноют от быстрой гребли. Встречаю рыбака. Он сидит в лодке, стоящей на якоре, и ловит багре, столь презираемых настоящими рыбаками. Задерживаюсь у его челна, угощаю сигарой, завязывается беседа. Далеко ли до Вильи-Конститусьоп? Оказывается, что по реке еще довольно солидное расстояние. Парана делает тут большую петлю. Но, если я спешу, можно сократить путь, войдя в риачо, в речушку, представляющую соб