ой что-то среднее между рукавом и каналом, с помощью которого осушают низкие берега.
— Видите? Там, у той группы деревьев, устье риачо. Доплывете по ней до самого порта. Немалый кусок пути выиграете.
Так вот я и влип в эту мерзость. Почти стоячая, пахнущая тиной вода. Ширина риачо пять — восемь метров. Голые, заболоченные берега. Надеваю свою уже высохшую «парадную» форму. Не только потому, что порт близко, но и… о, эти москиты! Перед бурей они поднялись из окрестных трясин и съедают меня живьем. Ничего подобного я еще не испытывал. Я бессилен, безоружен. Соблазнившись этим коротким водным путем, я должен идти вперед, до конца. Среди туч, в полном смысле слова туч ненасытных кровопийц. Вспоминаю рассказы, как в давние времена гуарани якобы пытали пленников: бросали их связанными в разрытый термитник или привязывали голыми, на радость москитам, к деревьям в лесу.
Я не голый и не связанный, но все равно терплю ужасные муки. Когда хлопаю рукой по своей шее, когда сам себя хлещу по щекам, по ладони течет кровь. Я опухаю, весь опухаю. Проклятые комары жалят через рубашку и тонкую брючную ткань. Босые ноги я прикрыл палаткой. Но им удается проникнуть и под нее.
Потом, в дневнике, я упомянул про этот вечер одним словом — «Кальвария»[54]. Но это сравнение чересчур слабое. От москитных полчищ меня спасли первые капли дождя. Капли, через минуту — струп, потом ливень. К счастью, теплый. Солнце, должно быть, давно уж зашло; с черного, как смола, неба низвергаются потоки. Оглушающе гремит гром, напоминая артиллерийскую канонаду. То и дело сверкают молнии; их вспышки и позволяют мне ориентироваться, освещая берега проклятой риачо. Пустынные, залитые водой, истекающие грязью.
Промокший до мозга костей, плывя по узкой ленточке канала, сжатого берегами, на которых нет ни малейшей возможности поставить палатку, я очутился в настоящей западне. Все что мне оставалось — это грести. Двигаться вперед. Уверенность, что плыть недалеко, прибавляла мне силы.
Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Ветер, к счастью не опасный на узкой риачо, прогнал грозовые тучи куда-то в сторону. Ливень превратился в нормальный дождь.
Молнии озаряли небо все слабее, все труднее разглядеть берег, удержать байдарку на нужном курсе. Часы давно остановились. Было что-то около полуночи, когда я понял, что выплыл на открытое водное пространство. Передо мной в струях дождя призрачно мигали огоньки. Их много. Значит, порт. Наконец-то! В полной темноте гребу в направлении огней. Они все приближаются и одновременно поднимаются все выше. Наконец они оказываются прямо над головой, а нос байдарки стукается о черный борт судна. Это редкие огоньки на высоких палубах. Кричу. Глухое молчание. Здесь у причалов стоит немало судов. Борт о борт, пришвартованные к какой-то высокой деревянной решетчатой стене. Я протискиваюсь между скользкими сваями, какими-то балками-поперечинами. Их обнаруживаешь, лишь ударившись в темноте. Поранил руку о торчащие крюки или гвозди. Боюсь продырявить резиновую оболочку байдарки. Осторожно, на ощупь выбираюсь из этого лабиринта. Все равно он не дает никакой защиты от продолжающегося дождя.
Я мечусь в этом вымершем или уснувшем порту. Не вижу и не слышу ни единой живой души. На мои крики никакого ответа. Я охрип. Удаляюсь от огней уснувших судов, пробую достичь берега. Заплываю в затопленные заросли, в кусты, но твердого грунта не нахожу. Как я тогда себя чувствовал, трудно описать. Несмотря на то что дождь теплый, я весь дрожал. У меня началась лихорадка. Вероятно, результат массовой атаки москитов. Я на грани своей выносливости, силы мои исчерпаны.
В поисках берега, в поисках чего-нибудь, что наконец укроет меня от дождя, позволит вылезти из байдарки (в которой, кстати сказать, плещется уже немало воды), очутиться на твердой земле, поставить, если можно, палатку, я снова поворачиваю в сторону огней на судах. Осторожно, медленно двигаюсь вдоль борта великана, глухого к моим крикам. Может, по другую сторону этой железной стены я найду желанный берег?
И тут я ударяюсь о что-то плавающее. Лодка! Ощупываю ее: хотя она полна воды, но все же держится на плаву, а главное, к чему-то привязана. Держась за борт лодки, передвигаюсь вместе с байдаркой. И наконец хватаю веревку, уходящую от носа куда-то туда, в темноту. Дергая ее, чувствую, что она привязана к чему-то на берегу. Берег! Правда, я его не вижу, по в него утыкается нос «Трампа». Какая радость! Вылезти будет трудно, по, не выпуская спасительной веревки, я поднимаюсь и, осторожно балансируя, собираюсь шагнуть в воду. Здесь должно быть мелко: ведь берег рядом.
Но теряю равновесия и вываливаюсь из байдарки. Однако не выпускаю из руки веревки. Другой рукой успеваю схватить и придержать «Трамп». Мелко-то мелко, но ноги касаются не твердого дна, а вязнут все глубже в каком-то иле, в жидкой грязи. Провалился уже по пояс, по шею… Вцепившись в веревку и судорожно схватив борт байдарки, я плыву или, быть может, ползу на четвереньках по бездонной трясине в сторону спасительного берега, твердой земли. Вот он! Залезаю на него на животе, извиваясь, как червяк. Отдышавшись, начинаю, будто слепец, шарить рукой в непроглядном мраке. Вот колышек, к которому привязана лодка. Вот и клочок земли, тут достаточно места для того, чтобы поставить палатку.
Темнота, дождь, зловоние. И какое зловоние! Я весь им пропитан. То, во что я упал и что взбаламутил своей возней на дне, этот ил, болотная грязь или какая-то другая мерзость, воняет отвратительно! Представляю, как жалко выглядит моя «парадная» одежда, специально выстиранная для задуманного визита.
Сбрасываю с себя все. Голого меня споласкивает дождь. Потом привязываю к колышку байдарку и вытаскиваю сверток с палаткой. Свернутая резиновым полом наружу, она не намокла. Единственная сухая вещь в моем распоряжении. Как я ставил палатку, как вдавливал голой пяткой колышки в грязь, этого я не возьмусь рассказывать. Во всяком случае это был настоящий подвиг. Меня мучит ужасная жажда, у меня, наверное, жар. Вспоминаю, что в байдарке есть едва начатая бутылка вина. Неприкосновенный запас. Снова лезу в воду, в болотную грязь, отыскиваю в байдарке бутылку. Снова встаю под дождь, чтобы он смыл с меня грязь. Ночь в палатке, нагишом, без какой-либо возможности подсушиться… С меня хватит.
Свернувшись в клубок, прикладываюсь к бутылке. Я высосал ее до последней капли. Подействовало. Погружаюсь в сон.
Когда я проснулся, время было уже, по-видимому, не раннее. Похоже, погода наладилась, потому что сквозь крышу палатки пробиваются солнечные лучи. Откуда-то сверху слышу людские голоса, как будто разговаривают надо мной. Прислушиваюсь несколько минут, но не могу разобрать ни слова. Заинтригованный, я тяну застежку «молнию» на входе в палатку и вылезаю наружу. Прямо передо мной, отделенное узкой полосой грязной воды, стоит огромное фрахтовое судно. Наверху у борта толпятся матросы. Похоже, собрался весь экипаж. Это их голоса я и слышал. Вдоль этого борта я плыл ночью в поисках берега, пока не наткнулся на привязанную лодку. Для экипажа, должно быть, загадка: откуда ночью расцвела у них под носом, на болотистом берегу, странная палатка? А эта полузатопленная байдарка?
Сейчас мне что-то кричат улыбающиеся лица, орут, заглушая друг друга. Я ничего не понимаю из их слов. Смотрю на флаг — голландский. Если это голландцы, то они, по-видимому, знают и английский. Я посылаю им приветствие на языке людей моря, вежливо замечая, что погода хорошая. Кто-то из них отвечает и после недолгого молчания задает вопрос:
— Не одолжить ли вам брюки?
Общий взрыв дикой веселости там, наверху, а я лишь в этот момент соображаю, что стою перед ними, как меня мама родила. Что делать? Мой вчерашний костюм, сброшенный около палатки, надеть нельзя. Стирать его в болоте я не стану. Поэтому я только спрашиваю: где префектура? А может, у них на палубе есть кто-нибудь из портовой администрации? Выясняется, что префектура далеко, нужно обогнуть весь порт и уже тогда искать ее в городе. Снова раздаются непритязательные остроты. Я зол. Думаю: если гора не идет к Магомету, то пусть Магомет подойдет к горе. Подожду, пока мной заинтересуются портовые власти. Осторожно, чтобы снова не упасть в болотную грязь, вытаскиваю из байдарки запасную одежду. Тщательно отжимаю ее и развешиваю на палаточных оттяжках. Потом снова влезаю в палатку и засыпаю как ни в чем ни бывало. В конце концов моторка префектуры отыскала мою палатку, матросы разбудили меня деликатным похлопыванием по полотнищу. Стали допытываться, кто такой, откуда, что я вообще тут делаю. Обычные полицейские вопросы. А я твержу одно: хочу видеть господина префекта! Отвезите меня к господину префекту! Там все выяснится. Я требовал решительным тоном, и это подействовало. Собрав чуть подсохшую одежду, я уплыл на моторке, а один из матросов остался на берегу, чтобы стеречь мое имущество, которое они принимали за контрабандные товары.
Встреча с префектом выглядела довольно оригинально. Я стоял в качестве «задержанного» посередине приемной в компании грозно выглядевшего матроса. Другой матрос прошел доложить о нас. Из соседней комнаты слышались возбужденные голоса. Вдруг двери отворились, и в них появился мой друг префект. Взглянул гневным взором, глаза у него округлились от удивления, он сказал: «О-о-о?» — и… исчез. Только вытянувшийся в струнку матрос успел торжествующе посмотреть на меня, как ему снова пришлось застыть по стойке «смирно», так как префект выскочил в приемную, держа в одной руке бутылку виски, в другой стакан. Каким приятным был первый глоток в такой ситуации! А потом, по аргентинскому обычаю, мы хлопали друг друга по спинам.
Но к сожалению, я должен отказаться от гостеприимства своего друга. По-прежнему меня мучают спешка и установленный срок. У меня, правда, есть в запасе несколько дней, но еще одно-другое непредвиденное препятствие, и я могу оказаться на мели прямо у финиша.