— Не нужно. Я курю только черный табак, нарезанный ножом…
Кто был спутник Бортновского, я не знаю. Не спрашивал. За все время он не произнес и слова.
Найти подходящее место, где можно поставить палатку, развесить гамаки и разжечь костер, — нелегкое дело в прибрежной лесной чащобе. Поиски такого места требуют много времени. Однако компадре знал реку лучше, пожалуй, чем карманы в своих рваных штанах. Для него на Игуасу не было ничего неведомого, в однообразном на первый взгляд лесу он замечал то, на что ни один из нас не обращал внимания. Речная излучина для нас такая же, как сотни других, какой-нибудь впадающий в реку ручей — все это служило для него дорожными указателями. Он никогда не ошибался. Заявлял: «За вторым поворотом заночуем на правом берегу». Или предупреждал: «Поднатужьтесь, сильней гребите, через два часа на бразильской стороне сможем разбить лагерь».
Ночи в сельве у горящего на берегу роки костра… Никогда я их не забуду. Они были слишком хороши, чтобы можно было тратить их на сон. Мы предпочитали отдыхать во время полуденного зноя, обычно в лодках, под тенью лиан, свисавших, словно ветви плачущих ив. По ночам мы ели!
Костер. Над ним на треножнике, на шесте или просто на подвешенном к ветке крюке висит чугун. В нем что-то шкварчит. Какое-нибудь непритязательное блюдо, чаще всего гиссо — мелко нарезанное мясо с добавлением жира и заправленное приготовленным предварительно рисом или черной фасолью. В золе, которую сгребли в сторону, пекутся корпи маниоки — наш хлеб.
Вокруг костра — очищенная от кустарника площадка, где разостланы одеяла и куда еще днем принесены трухлявые бревна, чтобы можно было сидеть. Рядом стоит палатка. Между деревьями развешаны гамаки. Все это заменяет нам дом. Его стенами служит окружающая нас темнота. Мигающие звезды не только там, наверху. Они вспыхивают и гаснут среди ветвей деревьев, в темных зарослях, поднимаются вверх и падают, прочеркивая светящиеся траектории, вспыхивают и гаснут в траве. Светлячки! Тысячи светлячков, этих удивительных тропических насекомых. Сверху льется неописуемый звон цикад: цит-цит… чи… чииии… цпт! С вечера и до раннего утра они ни на минуту не прекращают эту песенку, которую поют в самых разнообразных тональностях.
Влезаю в гамак. Конечно, поначалу он кажется не слишком удобным, по когда человек привыкнет к нему, то не сменяет на самый роскошный и мягкий матрац. Я лежу в тени и смотрю на своих спутников, сидящих у костра.
НАШ ЛАГЕРЬ ВО ВРЕМЯ ОХОТЫ НА ИГУАСУ
Все молчат. Компадре полулежа исполняет обязанности матеро. В мате, наполненную йербой, он не спеша доливает горячую воду и пускает сосуд по кругу. Словно трубка мира, переходит мате из рук в руки. Каждый делает по глотку горьковатого напитка, после чего компадре снова наполняет мате. Если бы не звон цикад, стояла бы абсолютная тишина.
Нашим общим более или менее попятным для всех языком была странная смесь португальского и испанского. Люди из леса неразговорчивы, однако вместе проведенные дни и ночи сблизили нас, развязали языки. Мы говорили о реке, о жизни в лесу, о повадках животных, рассказывали об охотничьих приключениях.
Ночные беседы, от которых ради рыбной ловли отказывался только Адальберто, были для нас превосходным теоретическим курсом. Практикой мы занимались днем.
Едва только на востоке начинало светлеть, а над рекой поднимался утренний туман, мы сталкивали лодки и отправлялись на охоту. Иногда все, иногда кто-то оставался, если мы рассчитывали вернуться на ночлег к этому же маету. Мы плыли медленно у самого берега, высматривая следы животных, спускавшихся к водопою. Если след был свежий, за борт в сторону берега моментально выбрасывались собаки. И тогда совершалось настоящее чудо. Вялые псы, почуяв след, внезапно набирались дьявольской прыти и с громким лаем лезли в чащобу. Охотникам оставалось лишь ждать. Через полчаса, час, а может, и позже собаки вернутся. Вернутся, гоня перед собой зверя по его же следу к реке. В тот момент, когда загнанное животное оказывается в воде, охотники стреляют.
Разумеется, так все выглядит в теории. На практике же получается несколько иначе. Во-первых, обнаружить «свежий след» у самой воды, среди зеленой путаницы — дело не из легких. Нужно иметь глаза, как у компадре! А во-вторых, не каждого зверя собаки возвращают к реке.
У компадре был необычайный слух. И вдобавок, пожалуй, еще какое-то плохо известное нам чутье лесного человека. Прислушиваясь к далекому лаю собак, идущих по следу, он безошибочно определял, за каким животным они гонятся. Серна, кабан, капибара — все это была легкая, «возвращающаяся» дичь. Хуже было, когда далекий лай собак не приближался и не удалялся. Чаще всего это означало, что они загнали на дерево ягуара, которого гуарани уважительно называют якарете, а компадре — тигре. Ягуар не возвращается. В таком случае у охотника два выбора: или пробираться по девственному лесу, прорубая тропу шаг за шагом, с сомнительной и не столь уж заманчивой надеждой приблизиться в конце концов к ягуару, сидящему на дереве, или же отказаться и ждать, пока собаки тоже откажутся и вернутся. Труд но охотиться на ягуара в сельве. Гораздо легче подстеречь его у водопоя с дерева в лунную ночь.
Еще одно животное не убегает от собак, не возвращается по своему следу — почтенный муравьед[24]. Этот малоподвижный, длинноносый, немного похожий на медведя (кстати, по-испански он называется осо ормигуэро — «муравьиный медведь») безвредный обитатель сельвы не убегает от собак просто потому, что у него нет никаких шансов убежать. Поэтому он защищается, можно сказать, до последнего вздоха. А поскольку его передние лапы вооружены когтями, которым мог бы позавидовать даже бенгальский тигр, и матерью-природой он наделен недюжинной силой, битва происходит ожесточенная. Не одна собака, подскочившая слишком близко, бывает буквально разорвана. Не одна, ковыляя, возвращается основательно исполосованной.
Выстрелить из лодки в выпрыгивающего из зарослей зверя тоже не просто. Решают дело секунды, доли секунд. Стрелять по плывущему зверю? Мне вспоминаются тут слова компадре, сказавшего о Бортновском: «Человек очень расчетливый…» Патроны к старым винчестерам дорогие, достать их трудно. Выстрел должен быть верным, чтобы он окупал себя. И зверя нужно убить на мелком месте, иначе он утонет. Гораздо целесообразней поэтому догнать плывущую серну на лодке и прикончить ее ударом копья-гарпуна. Целесообразней и верней. Хуже, однако, обстоит дело с капибарой. По ней стрелять трудно, так как это земноводное создание глубоко ныряет. Убитая на глубоком месте, она всплывает только через три дня. Мясо в этом случае пропадает, но шкура и и такого утопленника не теряет своей ценности. Тщательно выделанная, она считается в Аргентине лучшим покрытием для седел типа криолло, которые обычно делают из овечьих шкур, сложенных одна на другую шерстью вверх. В таком седле сидишь, словно в мягком кресле, но во время длительных поездок в нем нетрудно стереть ляжки, от чего и спасает покрытие из мягкой выделанной шкуры капибары.
МОЛОДОЙ ЯГУАР. ЗАГНАННЫЙ НА ДЕРЕВО. Я ПРИЦЕЛИЛСЯ В НЕГО… ФОТОАППАРАТОМ
Самая ценная добыча — анта, или тапир[25]. Дальний родственник слона, он достигает значительных размеров. Это безвредное и совершенно беззащитное животное из-за своего вкусного мяса и жира пользуется большой популярностью у охотников и поэтому истреблено на значительных пространствах. В Аргептине тапиры охраняются законом. Здесь, в сельве, по берегам Игуасу, их еще много, а закон об их охране… далеко.
Как-то раз, прислушиваясь к лаю собак, компадре бросил коротко: «Анта!» Мы лихорадочно стали готовиться к выстрелу. Огромное животное, словно выброшенное катапультой, вылетело из зарослей и, как торпеда, скользнуло в реку. За ним посыпались в воду собаки. Но тут след оборвался. Тапир не только замечательно плавает, но и ныряет отменно, меняя под водой направление. Стрелок, подстерегающий добычу в лодке, играет, собственно говоря, в лотерею: все зависит от того, где тапир высунет свою голову, чтобы глотнуть воздуха и снова исчезнуть под водой. Растерянные собаки беспорядочно шныряют по реке, ожидая, когда добыча вновь покажется.
Два раза нам не везло: тапир показывался лишь на миг. Поднялся фонтан воды — и наступило напряженное ожидание. Ничего нет… ничего нет… пока наконец где-то в стороне, на расстоянии ста метров, за дистанцией верного выстрела, не показывалась голова животного. Несколько секунд— и оно опять ныряло. На этот раз нырок был более коротким, однако под водой тапир успел изменить направление и вынырнул там, где его не ждали ни собаки, ни охотники. После трех таких погружений он уже плыл, держа голову над водой, но далеко от нас, очень далеко, направляясь к противоположному берегу. Собаки пытались его преследовать, но безуспешно. Слишком изнуренные бесплодной погоней, они не могли его настичь. Темная точка коснулась далеких зарослей и исчезла. Вернулись собаки явно смущенными.
Компадре не ругался, не сетовал, зубы его поблескивали в широкой усмешке. Очень уж увлекательное было зрелище, а компадре — настоящий охотник. У зверя тоже должны быть шансы, он спасается увертками. Обманул нас, обвел вокруг пальца — великолепно. И это нужно уметь ценить.
Но однажды тапиру не повезло. Он обманул своим нырком собак, высунул голову там, где его меньше всего ждали, погоня отстала, и животное уже подплывало к другому берегу. Так уж, однако, вышло, что как раз Янек находился на той стороне. Вооруженный малокалиберным штуцером, он охотился на лобос дель рио, так называемых речных волков, — это не то тюлени, не то выдры. Заметив плывущего тапира, Янек замер и ждал, не шевелясь. Его оружие не годилось для стрельбы по такому крупному зверю, покрытому кожей, как у слона. Была только одна возможность — выстрелить в глаз. И