чи экземпляров (с розницей). Вот и толкуем мы с ним, как бы устроить дела на компанейских началах. Ведь помнишь, мы всю зиму толковали и пили за свою газету. Теперь это можно устроить. Цакни нужна или материальная помощь, или сотрудническая. «Своей компании, говорит он, я с удовольствием отдам газету» (направление «Южного обозрения» хорошее), могу отдать или совсем с тем, чтобы года три ничего не требовать за газету, а потом получать деньги в рассрочку, или так, чтобы компания хороших сотрудников работала бесплатно и получала барыши, ежели будут, причем и редактирование будет компанейское, или так, чтобы был представитель-редактор от компании, а он будет только сотрудником, или чтобы сотрудники при тех же условиях вступили пайщиками в газету, чтобы можно было, наконец, создать хорошую литературную газету в Одессе. Прошу тебя, Юлий, подумай об этом серьезно. Нельзя ли, чтобы Михайлов (как мы помним, издатель журнала «Вестник воспитания», фактическим редактором которого был Ю. А. Бунин. – О. М.) вошел главным пайщиком? Или устроим компанию? Только погоди с кем бы то ни было переписываться – газета должна быть прежде всего в наших с тобой руках. Цакни просит меня переехать в Одессу, если это дело устроится. Хорошо бы устроить!»
Итак, «дело» на первом месте. Бунин готов войти в «компанию» и работать на газету (что он в дальнейшем и делает, привлекая к сотрудничеству В. Брюсова, Н. Телешова и др.). Цакни предлагает ему место редактора, но Бунина не утверждает цензурный комитет. И лишь в подкрепление деловых планов следует пассаж в том же письме Юлию Алексеевичу:
«Тем более, что все шансы на то, что я женюсь на его дочери. Да, брат, это удивит тебя, но выходит так. Я хотел написать тебе давно (курсив мой. – О. М.) – посоветоваться, но что же ты можешь сказать? Я же сам очень серьезно и здраво думаю и приглядываюсь. Она красавица, но девушка изумительно чистая и простая, спокойная и добрая. Ей 19-й год».
И опять перебивка сугубо материального, трезвого характера:
«Про средства тоже не могу сказать, но 100 тысяч у Цакни, вероятно, есть, включая сюда 50 тысяч, которые ему должен брат, у которого есть имение, где открылись копи. Брат этот теперь продает имение и просит миллион, а ему дают только около 800 тысяч. Страшно только, что он может не отдать долга ‹…› не знаю, как Цакни отнесется к моему предложению. С Анной Николаевной, – которая мне очень мила, я говорил только с ней, но еще не очень определенно. Она, очевидно, любит меня, и когда я вчера спросил ее, улучив минуту, согласна ли она, – она вспыхнула и прошептала «да». Должно быть, дело решенное, но еще не знаю. Пугает меня материальное положение – я знаю, что за ней дадут, во всяком случае, не меньше 15–20 тысяч, но, вероятно, не сейчас, так что боюсь за первое время. Думаю, что все-таки лучше, если даже придется первое время здорово трудиться – по крайней мере, я буду на месте и начну работать, а то я истреплюсь. Понимать меня она навряд ли будет, хотя от природы она умна. Странно все-таки. В тот же день пиши мне как можно подробнее – посоветуй. А то думаю числа 26-го все кончить».
Письмо это очевидно разрушает позднейший миф о женитьбе «ни с того ни с сего». Бунин, скорее всего, стремился задним числом объяснить неудачу брачного союза. Так сложилась эта легенда, которую пересказывает со слов мужа В. Н. Муромцева-Бунина:
«Однажды к Федоровым приехали в гости их друзья, греческая чета Цакни, он издатель и редактор «Южного обозрения», в прошлом народоволец, жил несколько лет в Швейцарии и Париже. Потерял красавицу жену, от которой имел дочь. Через несколько лет он женился на гречанке, Элеоноре Павловне Ираклиади, учившейся пению у знаменитой Виардо, которая никогда не начинала урока, прежде чем ученик или ученица не положит на рояль луидор. Мать Э. П. Ираклиади ездила в турне со знаменитым скрипачом и композитором Венявским – в качестве аккомпаниаторши.
Цакни пригласил молодых писателей к себе на дачу. Через несколько дней они отправились к ним, на 7-ю станцию.
При входе в разросшийся по-южному сад они увидели настоящую красавицу, как оказалось, дочь Цакни от первого брака.
Иван Алексеевич обомлел, остановился.
И чуть ли не в один из ближайших вечеров сделал ей предложение.
Он говорил мне: «Если к Лопатиной мое чувство было романтическим, то Цакни была моим языческим увлечением…»
Сказано форсисто. Но мы уже убедились, что это «языческое увлечение» сочеталось тут и с трезвым расчетом. Бунина влекли к юной красавице и чувство, и рассудок (он отдавал себе отчет в том, что понимать его она «вряд ли будет»). Корней Чуковский говорил мне, как шестнадцатилетним гимназистом наблюдал за ухаживанием Бунина: «Он учил Аню кататься на велосипеде, сладострастно подкладывая ладошку на сиденье. Он ее не столько любил, сколько желал…»
Венчание было назначено на 23 сентября.
Было все: белое подвенечное платье и фата с флердоранжем, карета для новобрачных, была церковь что на Греческом базаре. Но несогласия начались сразу же после «таинств»: Иван Алексеевич, после увлечения толстовством, был вполне равнодушен к церковным обрядам; его тесть Николай Петрович и вовсе считал себя атеистом. Заговорившись, они вышли на паперть и, забыв за беседой обо всем, пошли домой. Естественно предположить, что разговор опять шел о «деле». Однако каково было Анне Николаевне, Ане!
Дальше – больше.
Бунин был крайне раздосадован тем, что еще накануне свадьбы Аня рассказала ему, что его друзья Федоровы говорили ей, будто он женится из-за денег. Скандал разразился за свадебным столом. Жених в бешенстве выскочил из столовой в гостиную, заперся на ключ и не вышел до утра. Мачеха до рассвета шепталась с Аней, а чета Федоровых провела ночь в спальне для новобрачных. Зато сам Федоров воспользовался всем произошедшим для сюжета своего очередного пухлого романа «Природа».
Надо сказать, что Бунин, под гипнозом своего «языческого увлечения» Анной Цакни, просто не мог себе представить, во что выльется та обыденная жизнь, какая ему предстояла. Правда, поначалу все развивалось как будто бы благополучно. Молодые отправились проводить медовый месяц в Крым, к родным Цакни – были в Ялте, Гурзуфе, Севастополе и, наконец, в Балаклаве. И снова Бунин строил планы хозяйствования, тем более что безденежье преследует его. «В Балаклаве – хорошо, – делится он с братом Юлием Алексеевичем в письме от 1 октября 1898 года. – Земли тут у Цакни 48 десятин, и, как рассказывает его племянник, живущий в Балаклаве, все это стоит, а будет стоить еще более дорого. Только боюсь, распродаст он по кускам. Он, ‹нрзб.›, предлагал мне переселиться в Крым и заняться хлебопашеством. Пиши мне, пожалуйста, что ты думаешь обо всем вроде этого…»
Но хотя помещика из него не получилось, Бунин доволен и своим новым одесским бытом. «Живу хорошо, совсем по-господски, – сообщает он брату 15 октября. – А‹нна› Н‹иколаевна› – замечательно добрый, ровный и прекрасный человек, да и вся семья. «Южное обозрение» – сильно увеличивается розница. Но не х… не поделаешь – ослы сотрудники, Николай Петрович – ж…, а мне некогда. Погода стоит дивная – сегодня жарко, как летом. Сейчас едем в именье – я, Аня и Беба (брат Анны Николаевны Павел, прозванный так на французский манер. – О. М.), будем охотиться. Но буду, конечно, и работать там. Там есть все, лошади верховые – словом, тоже все по-барски, даже кухарку с нами шлют» и т. д.
Но уже очень скоро эта барская жизнь обернулась своим исподом. Юная жена всецело находилась под влиянием богатой и взбалмошной мачехи Элеоноры Павловны. Отца своего Аня не брала в расчет, почитала себя будущей певицей и окружила «подающими надежды» молодыми людьми (среди которых был и семнадцатилетний Юрий Морфесси, ставший замечательным исполнителем русских романсов). Она не только не была способна создать Бунину обстановку для творческой работы, писательства, но просто не ценила и не понимала его.
Анна Николаевна оказалась полной противоположностью скромной, отзывчивой и доброй Елене Андреевне Телешовой.
Уже через год Бунин горько исповедовался старшему брату:
«Нет сил подняться выше этой дрянной истории, очевидно, в этом виноваты мои больные нервы – но все равно, я многое гублю и убиваю в себе. И до такой степени не понимать этого, то есть моего состояния, и не относиться ко мне помягче, до такой степени внутренне не уважать моей натуры, не ставить меня ни в грош, как это делает Анна Николаевна – это одно непоправимо, а ведь мне жить с ней век. Сказать, что она круглая дура – нельзя, но ее натура детски тупа и самоуверенна – это плод моих долгих и самых бесстрастных наблюдений. Сказать, что она стерва – тоже нельзя, но она опять-таки детски эгоистична и ни х… не чувствует чужого сердца – это тоже факт. Ты говоришь – ее невнимание и ее образ жизни – временно, но ведь беда в том, что она меня ни в грош не ценит. Мне самому трогательно вспоминать, сколько раз и как чертовски хорошо я раскрывал ей душу, полную самой хорошей нежности – ничего не чувствует – это осиновый кол какой-то. При свидании приведу тебе сотни фактов. Ни одного моего слова, ни одного моего мнения ни о чем – она не ставит даже в трынку. Она глуповата и не развита, как щенок, повторяю тебе. И нет поэтому никаких надежд, что я могу развить ее бедную голову хоть сколько-нибудь, никаких надежд на другие интересы. Жизнь нашу я тебе описывал. В 8 ч. утра звонок – Каченовская. Затем – каждые пять минут звонок. Приходят Барбашев (домашний учитель. – О. М.), который ни х… не делает с Бебой – затем жид Лев Львович, старик аршин ростом с отвислой губой, битый дурак, омерзительного вида, заведующий аудиторией, затем три-четыре жида переписчики нот, выгнанный из какой-то гнусной труппы хохол Царенко… затем студент Аблин, типичный фельдшеришка – плебей, которого моя дура называет рыцарем печального образа (!!), затем… мальчишка-греченок, певчий из церкви – Морфесси, 18 лет, затем еще два-три студента, и все это пишет ноты, гамит, ест и уходит только на репетиции вместе с Бебой, Аней и Элеонорой Павловной. Так продолжалось