Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
Достойно внимания, что рецензировавший книгу стихов Бунина 1903–1906 годов президент Российской академии наук поэт К. Р. попенял автору за это произведение, заявив, что реализм оказывает ему дурную услугу, «доводя чуть ли не до цинизма». Но здесь как раз и явлена дистанция между Буниным и поэзией отошедшего века, к которой целиком принадлежало творчество великого князя Константина Романова, не выходившего в своих простых и ясных пьесах за пределы «чистой лирики».
В самом деле, там, где поэту прошлого столетия или его робкому подражателю надобно было произнести взволнованный монолог, Бунин сжимает содержание до двух строчек. Этот лаконизм – достояние уже нового, XX века, когда смятенность человеческих чувств передается как будто бы «посторонней» фразой (прием, который использовали и Чехов, и Хемингуэй).
Надо сказать, что именно в интимной лирике отчетливо видно отличие Бунина от «чистых» дворянских поэтов. Оно проявляется в облике лирического героя, далекого от прекраснодушия и восторженности, избегающего красивости, фразы, позы. Заметно оно и в той здоровой чувственности, какая окрашивает бунинские стихи. В любовной лирике Фета главное – гамма возвышенных переживаний, красивое чувство, изображая которое поэт совершенно растворяет образ любимой, колеблет его, как колеблет отражение бегущий ручей. Облик женщины поэтичен и бесплотен. И рядом – чувственное, бунинское:
Я к ней вошел в полночный час.
Она спала – луна сияла
В ее окно – и одеяла
Светился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, –
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне.
Любовная лирика Бунина невелика количественно. Но именно в ней предвосхищаются многие искания поздней поры. Женский характер, прямой и резкий, способный к действию, запечатленный в «Песне» («Я – простая девка на баштане…»), перекликается с образами рассказов «При дороге» и «Игнат». А известное стихотворение «Портрет» (1903) родственно написанному в 1916 году рассказу «Легкое дыхание».
Погост, часовенка над склепом,
Венки, лампадки, образа
И в раме, перевитой крепом, –
Большие ясные глаза.
Сквозь пыль на стеклах, жарким светом
Внутри часовенка горит.
«Зачем я в склепе в полдень летом?» –
Незримый кто-то говорит.
Кокетливо-проста прическа
И пелеринка на плечах…
А тут повсюду – капли воска
И банты крепа на свечах.
Венки, лампадки, пахнет тленьем…
И только этот милый взор
Глядит с веселым изумленьем
На этот погребальный вздор.
Бессмысленная гибель прелестной девочки с «ясным» взором и кокетливой прической и несовместимость ее «бессмертного» облика с «погребальным вздором» как бы предваряют позднейшие, более общие размышления в рассказе: «Этот венок, этот бугор, этот дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте…»
Принципиальное отличие Бунина, менестреля XX века, преданного певца любви-страсти, от лириков XIX столетия можно ощутить, сопоставив два необычайно близких по сюжету стихотворения. Казалось бы, Бунин специально написал небольшую пьесу на ту же тему, что и Я. Полонский. Вот стихотворение Полонского «Встреча»:
Вчера мы встретились; она остановилась –
Я также – мы в глаза друг другу посмотрели.
О Боже, как она с тех пор переменилась;
В глазах потух огонь, и щеки побледнели,
И долго на нее глядел я молча, строго –
Мне руку протянув, бедняжка улыбнулась;
Я говорить хотел – она же ради Бога
Велела мне молчать, и тут же отвернулась,
И брови сдвинула, и выдернула руку,
И молвила: «Прощайте, до свиданья».
А я хотел сказать: «На вечную разлуку
Прощай, погибшее, но милое созданье».
Стихи Полонского (ставшие известным романсом на музыку С. Рахманинова) отмечены эффектностью, романтической приподнятостью тона. Все выражено в словах – подтекста не существует, в изображении встречи – падшей женщины с давним возлюбленным, выносящим свой категорический и назидательный приговор.
А в стихотворении Бунина?
Мы встретились случайно, на углу.
Я быстро шел – и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь черные лучистые ресницы.
На ней был креп, – прозрачный легкий газ
Вечерний ветер взвеял на мгновенье,
Но на лице и в ярком блеске глаз
Я уловил былое оживленье.
И ласково кивнула мне она,
Слегка лицо от ветра наклонила
И скрылась за углом… была весна…
Она меня простила и – забыла.
Никакой патетики, никакой чувствительности и громких сентенций. Если у Полонского разыграна целая мелодрама, то у Бунина внешне как будто вообще ничего не происходит – все в подтексте. Иной и нравственный кодекс – поэт даже и не мыслит морализировать. Смысловая тяжесть в бунинских стихах переносится в иную сферу – сферу разъединенности и отчуждения (сравните его же известные строки: «Но для женщины прошлого нет: разлюбила – и стал ей чужой»).
Любовная лирика Бунина, принадлежащая всем своим эмоциональным строем XX веку, трагедийна; в ней вызов и протест против несовершенства мира в самых его основах, тяжба с природой и вечностью в требовании идеального чувства. Как и вся бунинская поэзия, его интимная лирика сохраняет классическую отточенность формы, смысловую прозрачность, являясь своего рода реакцией на символизм. В этом смысле неоклассицизм Бунина можно сопоставить с творчеством его младшей современницы – поэта-акмеиста Анны Ахматовой.
Читающей публикой Бунин долгое время воспринимался прежде всего как поэт. В 1909 году решением Российской академии наук Бунин был избран ее почетным членом. Комментируя это событие, критик А. Измайлов писал: «Конечно, как поэта венчает И. А. Бунина академия. Как рассказчик, он сохраняет в своем письме ту же значительную нежность восприятия, ту же грусть души, переживающей раннюю осень. И здесь он только один из многих, завороженных, зачарованных, увлеченных Чеховым. И то, что трогает в маленьком стихотворении, расплывается в прозаических строках». Таким вот «даровитым учеником талантливых учителей» казался накануне 1910-х годов Бунин большинству русских читателей.
Между тем в том же номере газеты «Русское слово», где выступил А. Измайлов, можно было прочесть корреспонденцию С. Спиро: «В настоящее время Иван Алексеевич живет в Москве и занят большой повестью, которая будет называться «Деревня».
Дивный злак
Шквал первой русской революции долетел до тихой Ялты. Для Бунина громовые события 1905–1907 годов тесно переплелись с тяжелыми личными переживаниями. Никогда еще, пожалуй, за свою жизнь он не испытал стольких ударов судьбы. Смерть Чехова, потрясшая Бунина; гибель от менингита горячо любимого единственного сына; тяжелая болезнь матери и кончина отца – потрясения следуют одно за другим.
Осенью 1905 года Бунин гостил в опустевшем, бесконечно грустном доме Чеховых, у Марии Павловны и «мамаши» Евгении Яковлевны. «Дни стояли серенькие, сонные, жизнь наша шла ровно, однообразно – и очень нелегко для меня, – вспоминал Бунин, – все вокруг – и в саду, и в доме, и в его кабинете – было как при нем, а его уже не было! Но нелегко было и решиться уехать, прервать эту жизнь. Слишком жаль было оставлять в полном одиночестве этих двух несчастных женщин, несчастных сугубо в силу чеховской выдержки, душевной скрытности… Да и мне самому было трудно покинуть этот ставший уже чуть ли не родным для меня дом – а я уже чувствовал, что больше никогда не вернусь в него, в этот кабинет, где особенно все осталось, как было при нем: его письменный стол со множеством всяких безделушек, купленных им по пути с Сахалина, в Коломбо, безделушек, милых, изящных, но всегда дививших меня, – я бы строки не мог написать среди них, – его узенькая, белая, опрятная, как у девушки, спальня, в которую всегда была отворена дверь из кабинета».
Бунин весь во власти переживаний утраты. Образ Чехова, воссозданный в его воспоминаниях, долгие годы мучает и тревожит память:
Хрустя по серой гальке, он прошел
Покатый сад, взглянул по водоемам,
Сел на скамью… За новым белым домом
Хребет Яйлы и близок и тяжел.
Томясь от зноя, грифельный журавль
Стоит в кусте. Опущена косица,
Нога – как трость… Он говорит: «Чтó, птица?
Недурно бы на Волгу, в Ярославль!»
Он, улыбаясь, думает о том,
Как будут выносить его – как сизы
На жарком солнце траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем дом…
Так тихо и грустно текли дни в белом чеховском домике до 17 октября, когда зазвонил телефон и приятельница Чеховых Бонье стала кричать, что в России революция, что железные дороги остановились, почта и телеграф не действуют и что сам государь спасся на присланном Вильгельмом II броненосце в Германию. Почти тотчас же Бунин выехал в Одессу.
Южный город был охвачен волнениями. Вместе с друзьями-одесситами – художниками Куровским, Нилусом, Буковецким – Бунин становится свидетелем – и вовсе не бесстрастным – революционных выступлений рабочих и студентов, жестких действий полиции и армии, погромов, устраиваемых «босяками» и городской «чернью». Обо всем этом – его одесский дневник:
«Когда вышел с Куровским и Нилусом, нас тотчас встретил один знакомый, который предупредил, что в конце Преображенской национальная манифестация уже идет и босяки, приставшие к ней, бьют кого попало. ‹…› Пальба шла до ночи и всю ночь. ‹…› Перед вечером мимо нас бежали по улице какие-то люди, за ними бежали и стреляли в них «милиционеры». Некоторые вели арестованных. Особенно страшен был сидевший на дне пролетки, завалившийся боком на сиденье, голый студент – оборванный совсем догола в студенческой фуражке, набекрень надетой на замотанную окровавленными тряпками голову ‹…› в конце Софийской улицы поставили пулемет и весь день стучали из него внизу по скату, то отрывисто, то без перерыва. Страшно было выходить. Вечером ружейная пальба и стучащая работа пулеметов усилилась так, казалось, что в городе настоящая битва ‹…›.