Зайцев сообщил, что от Добровых, родственников Андреевой, они узнали, что Александра Михайловна чувствует себя неплохо, роды должны быть в конце этого месяца.
Неожиданно Бунин спросил:
– У вас есть Чехов? Я хочу прочесть вам его рассказ.
Младший брат мой Павлик принес ему томик Чехова. Все оживились, что даже сам Антон Павлович любил слушать свои рассказы в чтении Бунина.
Какой это был рассказ, я забыла. Помню, что мы смеялись, действительно, Бунин читал мастерски.
Время шло, а он, видимо, и не помышлял о Дживелеговых, мне было приятно: я знала, что у Дживелеговых собирался цвет московского общества: знаменитые артисты, видные адвокаты, известные журналисты, модные врачи, а между тем Бунин явно предпочитал нас.
Мама была под Петербургом, в Сосновке, а папа в этот вечер не вышел, вероятно, очень устал, может быть, поэтому и было непринужденно и весело.
Когда поднялись из-за стола, то все разбрелись по нашей большой гостиной. Мы с Буниным, желая вознаградить себя за далекое расстояние в столовой, сели на диванчике недалеко от большого книжного шкапа красного дерева. Бунин стал приглашать меня на заседание Общества любителей российской словесности, которое назначено на послезавтра в актовом зале университета. Там будет говорить председатель Общества, сам Петр Дмитриевич Боборыкин, потом Вересаев прочтет рассказ о войне, а затем с новыми стихами выступит и он…
Я ответила уклончиво, объяснив, что мне в будни трудно бывать где-нибудь по вечерам, я встаю рано, до зари, чтобы готовиться к экзамену по органической химии, что мне невыносимо будет слушать, будет клонить в сон, к тому же акустика в этом зале отвратительная.
– Это правда, но все же приходите.
Твердого обещания я не дала ‹…›.
На другой день к нам прилетела Верочка:
– Бунин только что звонил нам по телефону, умоляет, чтобы я уговорила тебя пойти со мной на заседание в университет.
Я согласилась.
На следующий день, 13 ноября, я, как обычно, работала над чем-то по органической химии. Стояла у вытяжного шкапа. Меня вызвали к телефону, который находился в комнате рядом.
Я услышала голос Бунина:
– Пожалуйста, будьте сегодня на заседании, уверяю вас, вы не раскаетесь. Вера обещала за вами зайти.
Я сказала, что буду.
Когда я вернулась к своим занятиям, то курсистки спросили, почему у меня такое радостное лицо?»
Согласимся: ничего похожего ни на бурю чувств в начале романа с Пащенко, ни тем более – на «сумасшедший» брак с Цакни. Атмосфера совсем иная. Рядом с невестой – добрые друзья Бунина Зайцевы, сам он уже известный писатель, почитаемый именно в тех интеллигентных кругах, к которым принадлежит и семья Муромцевых. Все идет, развивается как бы «по плану». После того как Вера Муромцева побывала на литературном вечере в университете, она, не устояв перед уговорами «Зайчихи», отправилась с Иваном Алексеевичем и Зайцевыми в «Большой московский» ресторан. Все оказалось очень интересным, Бунин привлекал ее больше и больше. Его ухаживания были настойчивы, но никак не навязчивы.
На следующий день, рассказывая обо всем младшему брату Павлу, с которым она была особенно близка, Вера Николаевна «неожиданно для себя» призналась ему:
– Знаешь, кажется, на этот раз я не вывернусь…
А дальше – постепенное «узнавание» друг друга, привыкание, проникновение Веры Николаевны в бунинский мир, до обретения способности жить его интересами (и не только литературными, вплоть до способности сделаться как бы «продолжением» Бунина, что вызвало даже довольно ядовитый шарж в ненапечатанном тогда в 1910-е годы незавершенном романе А. Н. Толстого «Егор Абозов»).
«Мы уже начали с Иваном Алексеевичем видаться ежедневно: то вместе завтракали, то ходили по выставкам, где удивляло меня, что он издали называл художника, бывали и на концертах, иногда я забегала к нему днем прямо из лаборатории, оставив реторту на несколько часов под вытяжным шкапом. Ему нравилось, что мои пальцы обожжены кислотами.
– Вот о какой науке я не имею ни малейшего понятия, так это о химии, – сказал он со своей очаровательной улыбкой.
Номер его находился на верхнем этаже. Лифта не было. Комната просторная, не очень светлая, с одним окном, выходившим во двор. Рядом с окном близко у стены – большой письменный стол, за ним кресло. На столе кипа только что вышедших книг в светло-зеленых обложках: его третий том в издании «Знания». Далее вдоль этой же стены – огромный диван, на котором мы всегда коротали время.
Кровать была за деревянной высокой перегородкой, направо от входной двери.
В следующую субботу у нас гостей было мало. Бунин пришел один. Из литераторов был только П. К. Иванов, из друзей Шрейдеры, Кезельманы, из приятельниц Баранова и Вера Грунер. Мы недолго посидели в столовой, и, чтобы не беспокоить папу, я предложила пойти в мамину комнату. По дороге Иван Алексеевич сказал:
– Хотите, я напишу о вас сонет?
Я очень смутилась и от застенчивости глупо ответила:
– А вы меня в нем не испортите?
Он засмеялся.
Спальня мамы тоже была с итальянским большим окном, она больше походила на будуар. Короткая тахта, сделанная по ее росту, – мама была очень маленькая, – кушетка для дневного отдыха, письменный столик с палитрой, в которую вставлены портреты писателей, красного дерева комод. Над тахтой большое овальное зеркало. На полу ковер. С потолка свешивался фонарик. У высокой выдвинутой в комнату печки небольшой столик, за которым мама чинила белье, штопала, читала.
Когда все разместились, Иванов обратился к Бунину с предложением сделать доклад в Художественном кружке во вторник. Иван Алексеевич согласился, по поставил условие, чтобы ему заплатили, как иногороднему докладчику, так как он не живет постоянно в Москве. Иванов сказал, что он доложит о его условии в комиссии.
– А заглавие доклада моего заманчиво: «Золотая легенда».
И во вторник, 21 ноября, он читал о «Золотой легенде». В это время он переводил произведение Лонгфелло под этим заглавием.
‹…› После Кружка мы катались немного по московским улицам, Иван Алексеевич сказал:
– Я отношусь к вам, как к невесте».
Хочется еще и еще раз отметить, что вся обстановка, окружавшая Веру Николаевну, способствовала тому, чтобы Бунин сделал свой выбор. Уют, понимание запросов художника, писателя, наполненная духовным содержанием жизнь самой невесты и ее близких. И никаких подводных рифов, посторонних мешающих воздействий, богемы и «декадентства».
Отсюда и ровный характер бунинского отношения к Вере Николаевне, даже с преобладанием порой разума над чувством. В самом начале их жизненного (долгого и очень долго вполне счастливого, безоблачного) пути оба они уже анализируют свое чувство. Вера Николаевна подчас сомневается, в глубине отношений к ней Бунина и спрашивает его, подлинно ли он ее любит. Обострение сомнений приходится обычно на ту пору, когда Бунин, пусть ненадолго, покидает один Москву. Это ощущается, например, в письме, посланном Верой Николаевной жениху в деревню, в том же, счастливом для обоих 1906 году:
«Дорогой мой, как можешь ты сомневаться в моей любви. Только тебя одного люблю я, только тобой живу в настоящее время. Я правда очень похудела за это время, немного изнервничалась, но я бодра, смела и ничто меня не страшит.
Одно мучает меня по временам, – начинает казаться, что ты меня больше не любишь, что ты в деревне почувствовал, что я для тебя такая же маленькая незначительная встреча, каких в твоей жизни было немало. Если есть хоть какое-нибудь основание для подобных подозрений, напиши мне просто, чистосердечно. Ведь что бы там о тебе ни говорили, а я знаю, что ты искренний, что ты не способен ломаться. Как бы тяжело ни было мне, мне легче, если ты скажешь обо всем сам, чем если мы разойдемся после многих ссор и неприятностей. Вот все, что хотелось сказать мне. Верь только одному, что я никогда не сделаю тебе ни одного упрека, если ты сразу скажешь мне какую угодно истину».
В этом письме – весь характер Веры Николаевны. Кротость, чистота, способность к милосердию и самопожертвованию. Но и прямота, желание правды, чувство собственного достоинства, гордость. И холодноватость природная, о которой говорил Зайцев. И какая непохожесть этого романа на прежние! Там Бунин (и в отношениях с Пащенко, и в недолгом браке с Цакни) сам, первый, мучительно предлагал себя и свое чувство, убеждал в глубине и подлинности страсти, в искренности любви. Но воистину – «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…». То есть чувство к Вере Николаевне, несомненно, было подлинным и достаточно сильным. Но могло ли оно быть у Бунина таким вот, как прежде, самосжигающим, толкающим к отчаянию и безрассудству?..
Однако Вере Николаевне казалось, что под пеплом прежние, жаркие угли бунинской любви все-таки еще тлели. Впрочем, тревога ее объяснялась еще и тем, что прошлое часто настигало, вторгалось, напоминало о себе. Порою даже самым обыкновенным, что называется, «материальным» образом. Вот в мае 1919 года она знакомится в Одессе с Анной Николаевной, все еще Буниной. «Я сообщила, – рассказывает Вера Николаевна, – А‹нне› Н‹иколаевне› о смерти Бибиковой (то есть Варвары Владимировны Пащенко, которая скончалась в 1918 году в Москве. – О. М.). Оказывается, А‹нна› Н‹иколаевна› очень высоко ставит Варвару Владимировну – «такой живой, умный, добрый человек»… Она очень жалела ее. В Москве она часто бывала у них. Но знала ли она, – добавляет Вера Николаевна, – кто это?»
Так внезапно три главные женские любовные нити бунинской судьбы сплетаются вдруг в один узелок. И узелков таких появится не один и не два.
Вера Николаевна будет спорить всю жизнь с бунинским прошлым, бороться с ним, с тенями Варвары Пащенко и Анны Цакни. Даже имя придумала мужу, совсем ему не идущее: Ян – «потому что ни одна женщина его так не называла». А потом придет и опасность другая, в образе женщины, которая моложе ее на двадцать лет. И пожалуй, только те черты характера, о которых упоминал Зайцев, помогут Вере Николаевне выстоять, не потерять себя, остаться рядом с Буниным и – благодаря необыкновенной выдержке, терпению – победить.