Но все это будет – потом…
«Свежеет, и горы и холмы, овеваемые морским воздухом, принимают лиловые тона. Босфор вьется, холмы впереди смыкаются – кажется, что плывешь по зеркально-опаловым озерам. Но вот эти холмы расступились еще раз, – и медленно принимает нас в свою флотилию великий город. Налево, на холмистых прибрежьях Малоазийских гор, пестрят в сплошных садах несметные кровли и окна Скутари. Направо, в Европе, громоздится по высокой горе тесная Галата с возвышающейся над ней круглой громадой генуэзской башни Христа. А впереди, на закате, единственный в мире силуэт Стамбула, над которым – копья минаретов и полусферы на сульаинских мечетях…»
Так, очерком «Тень птицы» (1907) открывается цикл о путешествии по Ближнему Востоку с Верой Николаевной, который Бунин в своем Полном собрании сочинений 1915 года озаглавил «Храм Солнца».
В солнечном зените своей жизни писались Буниным эти очерки – красочные, исполненные философских раздумий, масштабно расширяющихся до мысли о судьбах человеческих цивилизаций, бесследно стираемых Временем. Именно здесь предвосхищена проблематика многих позднейших произведений, написанных уже в эмиграции. В Грассе, в разговоре с Кузнецовой, он недаром сказал: «Заметь, что меня влекли все Некрополи, кладбища мира! Это надо заметить и распутать». Книгу о своих странствиях Бунин хотел озаглавить «Поля Мертвых», ибо всю жизнь остро чувствовал:
Нет, мертвые не умерли для нас…
Из Стамбула путь их лежал мимо Галлиполи (где через каких-то тринадцать лет возникнет огромный, страшный лагерь русских беженцев, среди которых окажутся и Бунины), затем – Афины, Крит, Александрия, Яффа. Из Яффы с музыкантом Д. С. Шором и его отцом, ветхозаветным евреем, мечтавшим перед смертью совершить паломничество в Палестину, они направились в Иерусалим. Иван Алексеевич вынимает Евангелие и дает Вере Николаевне, «советуя читать особенно серьезно». Осмотр Иерусалима: Гроб Господень, Елеонская гора, Иосафова долина, Гроб Богоматери, Гефсиманский сад. Поездка в Хеврон, древний город в Иудее, где раскидывали свои шатры Авраам, Исаак и Иаков и где Авраам купил себе пещеру, в которой, по преданию, он и покоится со своими потомками. На обратном пути – остановка у могилы Рахили, любимой жены Иакова и матери Иосифа, проданного братьями в рабство, но затем достигшего великого могущества.
«Внутри висят фонарь, лампа и люстра с лампадками, – пишет в дневнике Бунин. – Но горит, трещит только одна из них. Старик Шор зашел за большую гробницу, беленную мелом, прислонился к стене и начал, качаясь, молиться.
Наш извозчик, еврей из Америки. Когда вышли, услыхали крики в темноте возле нашей повозки: он чуть не подрался с каким-то проезжим, дико ругался, не обращал ни малейшего внимания на гробницу своей праматери».
Как всегда – великое и смешное рядом…
Затем были: Вифания (где Христос встретил Лазаря и неподалеку от которой вознесся на небо), Иерихон (первый город в земле Хананейской, взятый израильтянами; в нем Христос исцелил двух слепых); гора Сион; могила царя Давида; мечеть Омара; Гроб Господень; горница, где была Тайная Вечеря; древний, мертвый, и современный, шумный, Дамас; Капернаум (где Иисус сотворил много чудес и много проповедовал), Табх (город в низменной части Иудеи)…
Вечерней зарей, на прогулке, когда мир, покой и тишина царили надо всем вокруг, Бунин прочел Вере Николаевне стихи, написанные недавно, – сонет «Гермон» и пьесу о величественных руинах Баальбека «Храм Солнца»:
Шесть золотистых мраморных колонн,
Безбрежная зеленая долина,
Ливан в снегу и неба синий склон.
Я видел Нил и Сфинкса-исполина,
Я видел пирамиды: ты сильней,
Прекрасней, допотопная руина!
Там глыбы желто-пепельных камней,
Забытые могилы в океане
Нагих песков. Здесь радость юных дней.
Патриархально-царственные ткани –
Снегов и скал продольные ряды –
Лежат, как пестрый талес, на Ливане.
Под ним луга, зеленые сады
И сладостный, как горная прохлада,
Шум быстрой малахитовой воды.
Под ним стоянка первого Номада.
И пусть она забвенна и пуста:
Бессмертным солнцем светит колоннада.
В блаженный мир ведут ее врата.
Гибнут цивилизации, бесследно исчезают древние культуры. У руин Баальбека появляются дикие кочевые племена – номады, чтобы еще раз подтвердить круговорот человеческого бытия. Но вечное, возвышенное, библейское, кажется, позволяет Бунину отсеять и отсечь все лишнее, злободневное, сиюминутное, что было пережито на родине.
Возвращаясь в Россию, на пароходе, Бунин сказал Вере Николаевне:
– Всякое путешествие очень меняет человека…
А это? Память о России – «дивный злак» – путешествовала вместе с писателем, ожидая своего дня и часа. «Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память!» – писал он уже в изгнании.
«Так утешаюсь и я, воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда ступала и моя нога, те благословенные дни, когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому Бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во Святую Землю Господа нашего Иисуса Христа. В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее Палестины – Долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели все те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные, блаженной беззаботности которых учила евангельская притча…»
Вернувшись в Россию, Бунин подолгу жил в деревне, тяжело переживал болезнь своей сестры Марии, но все равно самозабвенно работал, писал очерки об Иудее. Одновременно он «задумал писать «Деревню», по-новому изобразил мужиков, – сообщала В. Н. Муромцева-Бунина А. К. Бабореко 9 июля 1950 года, – а задумал он еще в 1908 году».
«В живую воду сердца и чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого – и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак» («Роза Иерихона»).
В зените творчества
Особенности Бунииа-художника, своеобразие его места среди современников и, шире, в русской литературе XIX–XX веков, иными словами, то новое, что внес писатель в наше словесное искусство, – все это явственно и глубоко раскрывается в произведениях 1910-х годов, в которых, по словам самого Бунина, его занимала «душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина». И это не было преувеличением. В повестях «Деревня» и «Суходол», в рассказах «Древний человек», «Хорошая жизнь», «Ночной разговор», «Веселый двор», «Игнат», «Захар Воробьев», «Князь во князьях», «Последнее свидание», «Иоанн рыдалец», «Я все молчу», «Худая трава», «Чаша жизни», «Аглая» и т. д. Бунин сознательно ставит задачу – отобразить, в перекличке и полемике с крупнейшими писателями-современниками (и прежде всего – с Горьким), главные, по его мнению, слои русского народа: крестьянство и мещанство («Деревня»), мелкопоместное дворянство («Суходол») – и тем самым наметить общую перспективу в жизни огромной страны.
Выдвижение Бунина в первый ряд художников России, помимо значимости его творческих достижений, было связано и с серьезными изменениями в самой литературе на перепадах первой русской революции и последовавшего затем десятилетия, которое в нашем официозном литературоведении именовалось не иначе как «позорным». В этих испытаниях произошло – хотя бы и с серьезными, неизбежными потерями – своего рода отделение семян от плевел, истинно нового от преходящей и броской моды. В конечном счете новое только выиграло. Прежде всего, к 1910-м годам обмелел как литературное течение символизм, что только подчеркнуло, резче обозначило истинную величину таких дарований, как, например, Иннокентий Анненский или Александр Блок, в то время как ряд других поэтов-символистов, недавних кумиров читающей публики, переживали явный и неуклонный спад (Н. Минский, К. Бальмонт, В. Брюсов, 3. Гиппиус).
С другой стороны, не выдержали резкой перемены общественного климата и многие из прежних знаниевцев, бичевавших пороки старой России. Именно отсутствие историзма поставило их перед опасностью в изменившихся условиях «захлебнуться» в сиюминутном, поддаться унынию и растерянности. Даже такие крупные художники начала века, как А. Куприн и Л. Андреев, испытали в эту пору заметный кризис, смену творческих взлетов и падений, потрафление «моде», массовой культуре.
Если говорить о реалистической прозе, то «Городок Окуров», «Жизнь Матвея Кожемякина», «По Руси», «Детство» М. Горького и «Деревня» и «Суходол», «крестьянские» рассказы Бунина не имеют, пожалуй, ничего равного в литературе 1910-х годов, явно выделяются на общем фоне богатством проблематики, значительностью художественных открытий, попыткой исторического осознания русской действительности. Задумав написать «Деревню» и «по-новому изобразить мужиков», Бунин, несомненно, говорил об этом с Горьким на Капри, куда он приехал 12 марта 1909 года и где жил, «почти не разлучаясь с милым домом Горького». Оба художника, словно соревнуясь друг с другом, стремятся в эти годы запечатлеть образ России, взятой обобщенно, крупным планом.
В критике тех лет уже говорилось о творческой перекличке Горького и Бунина, в частности, Л. Войтоловский сравнивал Тиунова из повести «Городок Окуров» и Кузьму Красова. «Городок Окуров» появился в 28-й и 29-й книгах товарищества «Знание» (конец 1909-го и начало 1910 годов), где и был прочитан Буниным. Однако содержание «окуровской хроники» и ее продолжения – «Жизни Матвея Кожемякина» (1910–1911) – стало известно ему раньше. «Вернулся к тому, к чему вы советовали вернуться, – к повести о деревне, – сообщал Бунин Горькому 22 сентября 1909 года. – И теперь старичок Ваш особенно задевает меня. Ах, эта самая Русь и ее история!»