такими мыслями жить по-прежнему невозможно, а по-новому Тихону Красову, очевидно, не под силу.
Итак, сложное отношение «любви-ненависти» пронизывает «Деревню», равно как и другие произведения Бунина о «мужике» и «мелкопоместном», в характеристике которых также не обойдешься какой-либо одной краской. Казалось бы, что может быть мрачнее и беспросветнее крестьянской жизни, запечатленной писателем в рассказе «Веселый двор»? Жутка насмешка соседей, окрестивших нищий, полузаброшенный двор Минаевых «веселым»; нелеп и уродлив печник Егор, закончивший свою жизнь под колесами поезда; никому не нужна, позабыта Богом и людьми и собственным сыном его мать Анисья, прозванная за голодную худобу Ухватом. Но что это – обличение крестьянской косности и дикости? Враждебное и скептическое отношение к русской деревне? Приведем характеристику одного из важнейших эпизодов рассказа, данную А. Твардовским:
«Когда Анисья Минаева… покинув пустую избу, в полуобмороке от истощения бредет в жаркий цветущий летний день за двадцать верст к сыну… она для нас как бы не литературный персонаж, а именно та, живая Анисья, каким-то чудом из горькой, мученической своей и безгласной, безвестной жизни занесенная на страницы книги. Ее материнская печаль и материнская нежность к беспутному сыну, оставившему мать без крошки хлеба, ее страдания вызывают у нас прежде всего не восхищение мастерски написанным портретом, а просто душевный порыв, страстное желание помочь этой бедной женщине, накормить, приютить ее старость».
Анисья человечески близка и понятна Бунину, как близок ему «мелкопоместный» Хрущев из «Суходола», как близок и мещанин Кузьма Красов. Твардовский говорит о читательском впечатлении, производимом рассказом и обусловленном в конечном счете авторским отношением к изображаемому. Одновременно он размышляет и об обобщающем, символическом смысле образа Анисьи: «Эта женщина, бредущая проселками и полями, шатающаяся от слабости, жующая какие-то травинки («Горох еще не наливался. Кабы налился, наелась бы досыта – и не увидел бы никто»), предстает перед нами как образ всей нищей «оголодавшей деревенской Руси, бредущей среди своих плодородных полей, плутающей по межам и стежкам». Тема Руси, России растет и ширится в произведениях 1910-х годов, являя нам ряд национальных типов, чисто русских характеров, таких, как красавица Молодая, древний годами Иванушка, грамотей и книгочей Балашкин, братья Тихон и Кузьма Красовы («Деревня»), батрак Аверкий («Худая трава»), исполин Захар Воробьев (одноименный рассказ), соединивший в себе трагическое и скоморошье начала нищий Шаша («Я все молчу») и т. д.
Если определить кратко отношение писателя к деревенской России, крестьянской и дворянской, то это будет сложное чувство «любви-ненависти». Поэтизируя старую Русь, Бунин одновременно заявляет о своей ненависти к темному и дикому и о любви к родному, издревле идущему, прорывающемуся через все социальные невзгоды.
Не мысль ли автора высказывает Кузьма Красов, потрясенный видом черниговских мужиков, искусанных бешеным волком и безропотно переносящих издевательства над ними «начальства»: «О временах Владимира, о давней жизни, боровой, древне-мужицкой, напомнили эти люди, испытавшие рукопашную схватку с бешеным зверем ‹…›. Он задохнулся от злобы и на жандарма, и на этих покорных скотов в свитках. Тупые, дикие, будь они прокляты… Но – Русь, древняя Русь! И слезы пьяной радости и силы, искажающей всякую картину до противоестественных размеров, застилали глаза Кузьмы». Противоречивые чувства героя (и автора) соединены в тугой и нерасплетаемый узел. За современными Бунину горькими картинами жизни крестьянской России он видит ее глубинную, многовековую историю, за темными и искалеченными судьбами – огромные, неразбуженные и здоровые силы, таящиеся в русском человеке.
Что такое Захар Воробьев (одноименный рассказ), добродушный русобородый гигант, как не пример национального характера, с его удалью, размахом, великодушием, соединением исполинской силы и кротости. Да это какой-то добрый молодец, прямой потомок былинных богатырей, которые
По полю рыщут,
Дела себе по плечу ищут.
Беда Захара Воробьева, однако, в том, что жизнь не давала ему ни малейшей возможности проявить себя, раскрыть хотя бы малую толику богатырской своей души. Ну, пронес на руках «верст пять» нищую, убогую старуху – эко диво! И он погибает, сваленный «не большой горой, а соломинкой» – выпив на спор с мелкими и жуликоватыми людишками непомерное количество водки.
Как известно, по свидетельству Горького, об этом рассказе «крестьянский писатель» Иван Вольнов отозвался так: «Это – на сто лет! – говорил он. – Революцию сделаем, республика будет, а рассказ этот не выдохнется, в школах будут читать, чтобы дети знали, до чего просто при царях хорошие мужики погибали». Именно в крестьянской, простонародной среде, посреди всей тьмы, социального убожества и лишений находит Бунин истинно положительные характеры.
Вспомним страшную и трогательную историю Однодворки («Деревня»), семью которой разбивает серальник Дурново, воспользовавшись свирепой крестьянской нуждой. «Что же делать-то, – рассказывает она Кузьме Красову. – Бедность была лютая, хлебушка и в новину не хватало. Мужик меня, правду надо сказать, любил, да ведь покоришься. Целых три воза дал за меня барин. «Как же быть-то?» – говорю мужику. «Видно, иди», – говорит. Поехал за рожью, таскает мерку за меркой, а у самого слезы кап-кап, кап-кап…» А с каким состраданием относится Кузьма и сам Бунин к вдове Бутылочке, в лохмотьях, мокрой и оледенелой от дождя, что приходит диктовать письмо к сыну в Серпухов: «Письмо милому и дорогому сыночку нашему Мише, что же ты, Миша, про нас забыл, никакого слуху нету от вас… Ты сам знаешь, мы на хватере, а теперича нас сгоняют долой, куда ж мы теперича денемся… дорогой наш сыночек Миша, просим вас за ради Господа Бога, чтоб вы приезжали домой как ни можно скорей…» И опять сквозь слезы шепотом: «Мы тут с вами хоть землянку выкопаем, и то будем в своем угле…»
Под внешней «беспощадностью» Бунина скрыты его любовь и восхищение русским человеком. И здесь его разделяет с Горьким важная грань: Горький видел в крестьянстве лишь разрушительное начало и искал нравственную истину у пролетариата и либеральной интеллигенции; Бунин, напротив, угадывал ее в глубинных толщах крестьянства, отказывая в этой истине и пролетариату, и «просвещенным» городским кругам. Он воспринял пролетария всего лишь как крестьянина, «испорченного», «развращенного» городом. Таков, к примеру, сын Серого, нелепый Дениска, уже побывавший в Туле и таскающий в «чумадане» и карманах «книжки» – песенник «Маруся», «романы» «Жена-развратница» и «Невинная девушка в цепях насилия», «Поздравительные стихотворения родителям, воспитателям и благодетелям», а также «Роль пролетариата в России». На огромном бунинском полотне, так широко запечатлевшем предреволюционную Россию, рабочему не нашлось места ни в одном из произведений 1910-х годов. Словно он избегал рабочих, сторонился их.
Однако, говоря в эти годы о России как о преимущественно «деревенской» стране, Бунин не заблуждался (напомним, что по переписи 1913 года в сельской местности проживало 82 процента всего населения). И от того, какую роль сыграет именно крестьянское большинство в историческом развитии страны, за кем пойдет, во многом зависел будущий путь России. Повесть «Деревня» и отразила вздыбленную, «перевернутую» Русь эпохи первой революции. Правда, бегло, безлично отразились в повести «бунтари» – востроносый, «с провалившимся животом» шорник, наступавший на Тихона Ильича («Ай, я сам не знаю, сколько земли-то у тебя? Сколько, кошкодер? Двести? А у меня – черт! – у меня ее и всей-то с твое крыльцо!»), или Ванька Красный, «уже два раза побывавший на донецких шахтах».
Сам Бунин, понятно, оставался далеким и чуждым марксизму (который так увлекал Горького), хотя и заявил в интервью 1912 года, что «теперь» тяготеет «больше всего к социал-демократам». Но дело было, понятно, не в партийных тяготениях, которые всегда шли «по касательной» к его творчеству. В произведениях этих лет проявилась исключительная глубина художественного проникновения в хорошо известную ему жизнь русской деревни, понимание социального расслоения крестьянства, новых, принадлежащих XX веку черт кулачества («Деревня», «Князь во князьях», «Брань») и разорения милого его сердцу усадебного дворянства. Что же касается «Деревни», то как раз в ней сказалась замечательная социальная зоркость Бунина.
В своих новых произведениях Бунин продолжает тему «Деревни» и, собираясь послать издателю Н. С. Клестову рукопись своего нового сборника, сообщает ему: «Будут в этой книге и иного рода рассказы – любовные, «дворянские» и даже, если хотите, «философские». Но мужик опять будет на первом месте – или, вернее, не мужик в узком смысле слова, а душа мужицкая – русская, славянская. Я с великим удовольствием поставил бы эпиграфом к этой книге один из последних заветов Гл. Успенского: «Смотрите на мужика… Все-таки надо… Надо смотреть на мужика!» В начавшемся возрождении реализма Бунин вместе с Горьким, Короленко, а также гр. А. Толстым, И. Шмелевым, И. Сургучевым, М. Пришвиным продолжает заветы классической русской литературы.
Усиление критической направленности сказывается и на изображении столь любезного бунинскому сердцу, ставшего выморочным древнего «рыцарского» сословия («Последнее свидание», «Последний день», «Всходы новые»). Изрядно вылиняло дворянское семя! Изменилась и любовь обитателей дворянских гнезд.
Тайные встречи в липовых аллеях, звуки фортепьяно, бледное девичье лицо – красивой неправдой представляется бунинским героям жизнь их отцов и дедов. «Ах, эти Тургеневы!» – говорит «со злобой» Стрешнев («Последнее свидание» – ранняя редакция). Его отношения с некогда любимой Верой выглядят горькой пародией на чувства тургеневских и толстовских помещиков. Те же вековые аллеи, те же родовые усадьбы, только героиня – «жалкая институтская таперша», а он – неудачник без определенных занятий, «старый пьяница».