Материально Россия неслась все вперед, но моральный устойчивости никакой, дух смятения и уныния овладевал ‹…›.
Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит, достаточно набралось грехов. Революция – всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?» («В пути»).
Быть может, одним из немногих, кто эту «тучу», это грозное «народ безмолвствовал» предвидел, прозревал, был Бунин. В эту пору талант его достигает своего расцвета и получает всеобщее признание. Вслед за первой (1903) он получил в 1909 году вторую Пушкинскую премию и тогда же был избран почетным академиком Российской академии наук.
«Большому сердцу Вашему, – писал Горький, поздравляя Бунина с двадцатипятилетием творчества, – доступно не только горе русской жизни – оно познало «тоску всех стран и всех времен» – великую, творческую тоску о счастье, которая движет мир все вперед. И проза Ваша, и стихи с одинаковою красотою и силой раздвигали перед русским человеком границы однообразного бытия, щедро одаряя его сокровищами мировой литературы, прекрасными картинами иных стран, связывая воедино русскую литературу с общечеловеческим на земле. Двадцатипятилетняя работа Ваша, полная ревностной любви к родному языку, – красота его всегда так тонко чувствуется Вами, – это еще не оцененная работа дает нам радостное право сказать, что Вы являетесь достойным преемником тех поэтов, которые породнили русскую литературу с европейской, сделали ее одним из замечательных явлений XIX века».
Едва ли не впервые за всю свою уже немалую творческую биографию Бунин, по общему признанию, оказался в центре литературной жизни. Его успех никогда не достигал громовой популярности Куприна или Леонида Андреева (в зените их моды), не говоря уже о Горьком. По характеру своего дарования Бунин пользовался известностью среди довольно ограниченного (хотя и стойкого) круга читателей, а не всей «читающей России». Однако усилился не только писательский авторитет (он был уже давно признанным), в 1910-е годы резко возросла роль Бунина в литературном процессе.
В 1902–1909 годах в издательстве «Знание» вышло собрание его сочинений в пяти томах, в 1910-м – появилась «Деревня», в 1912-м – «Суходол», в 1913-м – книга рассказов и стихов «Иоанн рыдалец», в 1914-м – сборник рассказов «Чаша жизни». В конце 1911 года группа литераторов реалистического крыла, стремясь ослабить свою зависимость от произвола воротил книжного дела, основала собственное кооперативное Книгоиздательство писателей в Москве. Среди его участников-основателей были С. А. Алексеев-Найденов, Л. Н. Андреев, И. А. и Ю. А. Бунины, Б. К. Зайцев, В. В. Вересаев, Н. Д. Телешов, И. С. Шмелев. Бунин, один из редакторов нового книгоиздательства, читал рукописи молодых поэтов и прозаиков (в частности, редактировал первую книгу К. А. Тренева).
Живя в Москве, он регулярно посещал «среды». Требовательность его не знала компромиссов. Сообщая М. Горькому о московских событиях на Капри, Бунин, к примеру, писал: «На «среде» я два раза сделал скандал – изругал последними словами Серафимовича, начавшего писать à la Ценский…» (В эти годы С. Сергеев-Ценский воспевал «мрак бессмыслия» и увлекался «модерном»). А вот свидетельство Б. Зайцева: «Бунин именно «стеснял». И тогда уже была в нем строгость и зоркость художника, острое чувство слова, острая ненависть к излишеству. А время, обстановка как раз подталкивала писателя, начинающего «запускать в небеса ананасом» (Белый). И когда Бунин слушал, иные фразы застревали в горле».
Не случайно, что в эту пору Бунин заметно воздействовал на современников – на Шмелева (для которого в 1910-е годы характерно движение от «сказа» «Человека из ресторана» к изобразительной и спокойной четкости «Пугливой тишины» и «Леса»), на прозаика и поэта А. М. Федорова или членов содружества «Молодая среда», куда входили Б. Пильняк, В. Лидин, Ю. Соболев, Н. Никандров и др.
Явным влиянием Бунина отмечены ранние вещи Пильняка («Снега», «Лесная дача», «Год их жизни», «Смертельное манит» и др.), близкие ему и по содержанию (русская провинция, быт дворянства, любовная лирика, топко выписанные пейзажи), и стилистически, интонационно.
Отзвук бунинского «Последнего свидания» ощутим, к примеру, в рассказе Б. Пильняка «Снега» (март 1917 года), в зимнем пейзаже, венчающем историю давней, умершей полунинской любви: «Полунин ехал полями. Поддубный шел машисто, ходко, верно, промерз ночью. Поля были синими, холодными. Ветер дул с севера, колко, черство. Гудели у дороги холодно провода. В полях была тишина, раза два лишь, пикая однотонно, обгоняли Поддубного желтые овсяночки, что всегда зимами живут у дорог, обгоняя, садились на придорожные вешки. В лесу потемнело, там еще не ушла окончательно ночь. В лесу Полунин заметил беркута, он пролетел над деревьями, поднялся ввысь, полетел к востоку, – на востоке кумачовой холодной лентой вставала заря, – снега от нее лиловели, тени же становились индиговыми».
От Бунина – и концентрированная нарядность красок, и деревенская зоркость в подробностях полевой и лесной жизни. Родственна летописцу дворянского увядания и героиня «Снегов» – последняя в роде Ксения Ипполитовна Енишерлова, после бурной молодости вернувшаяся в свое остывшее гнездо. Нет только в рассказе Пильняка той первозданной свежести и художественной смелости характеристик, которые присущи творчеству зрелого Бунина.
В эти же годы резко и сильно влияет творчество Бунина на первые опыты В. Лидина («Вороные кони», «Трын-трава», «Полая вода»). Читая, скажем, рассказ В. Лидина «Последнее плавание», останавливаешься в недоумении, желая выбрать отрывок, наиболее показательный: хочется переписать весь рассказ целиком. Лидин с незаурядной старательностью копирует бунинский стиль, его величавую плавность и ритмику, добиваясь порой поразительного сходства:
«Но медленно отпивая затем белое вино, блестя камнем на мизинце, холодно смотрел господин Сварожич на сидевших за столами, глядя мимо них, на длинные стенные зеркала, в которых отражались скользящие ноги лакеев. Вскоре ему принесли потные серебряные судки, он стал есть жадно, сразу загоревшись от жара, поднимая временами темнеющее от краски лицо. ‹…› Шел слабый дождь, в лужах горели дрожащие плошки фонарей. Киев был пустыней, но в кинематографе на углу, куда вошел господин Сварожич вскоре, было светло, шумно; гимназистки, блестя глазами, с слишком крупными формами, рано созревающими в южных городах, ходили по залу, обнявшись, флейты в оркестре насвистывали, и молодые люди в котелках покупали в буфете шоколад. Две гимназистки, обе некрасивые, худые девочки, заметили сразу господина Сварожича, зашептались и уже весь вечер не спускали с него влюбленных, тревожных глаз. Но, сидя в первом ряду, он равнодушно не замечал их…» и т. п.
Этот рассказ, помеченный, как и «Снега» Б. Пильняка, мартом 1917 года, – как бы блестяще выполненное задание в литературном «Fingerfertigkeit» (то есть в разработке рук для фортепьянной игры). В «Последнем плавании» от Бунина – не только средства изображения, но и выбор героя. Самоубийца Сварожич, перерезавший себе горло бритвой в некоем киевском «заведении», моряк, бегущий от тоски и одиночества в небытие, прямо заставляет вспомнить и капитана из «Снов Чанга», также обманутого любимой женщиной, также не согнутого судьбой, а сломленного; и загадочного моряка Соколовича, садиста, с холодным презрением воспринимающего мир («Петлистые уши» – рассказ, один из проходных персонажей которого вовсе не случайно носит фамилию Пильняк). Но что такое – «Последнее плавание»? Это словесный бунинский чехол, из которого, однако, вынута душа.
В эту пору Бунин совершенствует свой реалистический метод. Более гибким становится его писательский аппарат, новая, разнообразная тематика вторгается в его творчество; тут и удушливый быт мещанства («Чаша жизни»), и городское дно с кабаками и дешевыми номерами, где бродит странный «выродок» Соколович («Петлистые уши»), тут и воздушный образ очаровательной и легкомысленной гимназистки Оли Мещерской, жизнь которой оказалась жизнью мотылька-однодневки («Легкое дыхание»), и портрет необыкновенно здравомыслящего Отто Штейна, весь характер которого исчерпан на пяти страницах (одноименный рассказ).
В непрестанных поисках новых красок, в почти «сыщицкой» погоне за характерами Бунин подчас доходит до границы, за которой начинается самоцельное искусство, но, по счастью, не переступает ее. В этом смысле он противостоит прозаикам-модернистам, у которых каждая деталь, каждая частность – отдельно, сама по себе.
В бунинской прозе сохраняется тот же, что и в классической литературе XIX века, реалистический принцип: изображать все в единстве, в совокупности внутренних взаимосвязей. Когда в рассказе «Игнат» писатель мимолетным штрихом отмечает, что приехавший в усадьбу офицер откинул полость саней «размашисто, как у подъезда ресторана», нет нужды объяснять, почему этот кутила так ловко сошелся с Любкой. И напротив, мучимый бедностью и робостью Игнат, заставший Любку с нарядным офицером, весь в трогательно-наивном желании «соревноваться» с барчуком: «И твердо решил Игнат променять работнику Яшке свою гармонию, единственное свое богатство, на старые сапоги».
В чем загадка очарования бунинской прозы? Каким образом художник достигает необыкновенного эффекта, очаровывая, околдовывая читателя? На этот вопрос попытался ответить в свое время психолог А. С. Выготский, разбирая рассказ «Легкое дыхание» – один из самых совершенных у Бунина.
«Рассказ недаром называется «Легкое дыхание», – пишет Выготский, – и не надо долго приглядываться к нему особенно внимательно для того, чтобы открыть, что в результате чтения у нас создается впечатление, которое никак нельзя охарактеризовать иначе, как сказать, что оно является полной противоположностью тому впечатлению, которое дают события, о которых рассказано, взятые сами по себе. Автор достигает как раз противоположного эффекта, и истинную тему его рассказа, конечно, составляет легкое дыхание, а не история путаной жизни провинциальной гимназистки. Это рассказ не об Оле Мещерской, а о легком дыхании; его основная